В книге впервые на русском языке публикуются воспоминания выдающегося политического деятеля Финляндии Юхо Кусти Паасикиви (1870—1956) о событиях 1939—1941 гг. Первую часть книги составили записки о его участии в переговорах в Москве осенью 1939 г., предшествовавших началу Советско-финляндской войны (Зимней войны), а также в переговорах по заключению мира в марте 1940 г. В обоих случаях Паасикиви (как это было и при заключении Тартуского мира в 1920 г.) возглавлял финскую делегацию. Во вторую книгу вошли воспоминания о работе послом Финляндии в Советском Союзе после заключения мира с марта 1940 и до конца мая 1941 г. Паасикиви придавал большое значение этим воспоминаниям и работал над ними будучи президентом страны (1946—1956), но завещал опубликовать их лишь после смерти, что и было выполнено его вдовой. Воспоминания Паасикиви, награжденного в 1954 г. орденом Ленина за вклад в развитие советско-финских отношений, представляют собой исключительно важный исторический источник по истории начального периода Второй мировой войны и советско-финских отношений.
Паасикиви Юхо Кусти
Моя работа в Москве и Финляндии в 1939–1941 гг.
Предисловие
Идея перевода и публикации в России дневников Юхо Кусти Паасикиви (1870–1956) возникла в год его 150-летнего юбилея. В феврале 2020 года «Общество Паасикиви» и Посольство Финляндии провели юбилейный семинар в Москве, посвящённый Ю.К. Паасикиви, и проект издания воспоминаний за период 1939–1941 годов обрёл практические очертания.
Взаимоотношения сначала с Россией, а потом с Советским Союзом на протяжении многих лет играли важную роль в жизни Паасикиви. В период с 1907 по 1914 год он несколько раз был депутатом финляндского сейма. Именно тогда он научился понимать мировосприятие Российской империи, в состав которой Финляндия входила как Великое княжество. В 1918 году Паасикиви непродолжительное время занимал пост премьер-министра независимой Финляндии. А после провозглашения независимости страны он вёл мирные переговоры с Россией в Тарту.
Проведя нескольких лет на важных постах в банковской сфере Финляндии, Паасикиви вернулся на дипломатическую работу в качестве посла: сначала в Стокгольме в 1936–1939 годах, а потом в Москве в 1940–1941 годах. Осенью 1939 года от имени Финляндии он вёл переговоры в Москве, но они были прерваны и началась Зимняя война. Весной 1944 года Паасикиви снова вёл мирные переговоры с Москвой. После этого он в течение двух лет был премьер-министром, а потом на протяжении десяти лет – президентом Республики. В послевоенные годы Паасикиви играл важную роль в установлении и стабилизации отношений с Советским Союзом.
Большую часть своей жизни (почти до 50-летнего возраста) Паасикиви прожил в автономной Финляндии, являясь подданным Российской империи. Он занимал значимые посты как в политике, так и в экономике. При выполнении этих задач он узнал Россию такой, какой она была в то время.
Хотя революция в России привела к смене общественного строя, правительства и политики, я думаю, что Паасикиви смотрел на новую страну – Советский Союз – и на её мировосприятие через призму собственного жизненного опыта и собственных знаний о России. Точно так же во времена Российской империи формировались подходы к пониманию России и взгляды на неё и у других основных финских деятелей военного времени, вплоть до Маннергейма. В 1920–1930-х годах контакты между Финляндией и Советским Союзом не были тесными, и в Финляндии едва знали новых руководителей Советского Союза и их образ мышления.
Записки Паасикиви раскрывают как его собственные взгляды и интерпретации действий и намерений Советского Союза, так и их трактовки Финляндией. Записки как повествование, сделанное от лица современника, показывают, что в демократической стране даже во время кризиса разные партии и политики по своим обоснованным причинам могут иметь разные мнения. И эти различия во мнениях оказывали воздействие на формирование позиции Финляндии. При демократии никто не диктует решений, а сами решения, в конечном счёте, должны согласовываться в парламенте, представляющем народ. Записки говорят также о большом различии в анализе событий военного времени между Паасикиви, знавшим Советский Союз изнутри, и многими политиками Финляндии. Естественно, что даже посреди кризиса каждый определяет свою позицию и мнения на основании доступной информации.
Какой урок следовало бы извлечь из времён Паасикиви и его записок? По крайней мере, тот, что по обе стороны границы не стоит пренебрегать изучением образа мышления друг друга. С распадом Советского Союза в России опять произошла смена общественного строя, правительства и политики. Многие финны, как и я, осмысливают действия России сегодня как через сегодняшние наблюдения и дискуссии, так и через знакомый нам Советский Союз. Историю новой России нелегко выучить или понять. И та же проблема, возможно, существует на российской стороне. Финляндия уже не та нейтральная страна, которая сотрудничала с Советским Союзом, и которую знали во времена Паасикиви и Кекконена – после вступления в Евросоюз мы стали членом политического объединения. Важна потребность в понимании господствующего в соседней стране образа мышления. Понимание не обязательно означает согласия со всеми действиями второй стороны. Надеюсь, что это произведение прольёт свет на то, как в Финляндии в своё время представляли Советский Союз.
Хочу поблагодарить всех, кто способствовал изданию русского перевода книги, в особенности директора издательства «Весь Мир» Олега Зимарина и переводчиков книги Александра Белова и Александра Игнатьева.
Матти Ванханен
Премьер-министр Финляндии (2003–2010)
Председатель «Общества Паасикиви» (2014–2020)
К читателю
В соответствии с непременным пожеланием моего супруга, его мемуары, посвящённые событиям Зимней войны и периода перемирия, публикуются только после смерти автора. Есть множество причин, почему он пожелал поступить именно так. В рукописном виде труд был готов уже много лет назад. В те годы, когда мы жили в Президентском дворце, мой супруг неоднократно возвращался к этой работе, постоянно совершенствуя и дополняя написанное. В книге, которая сейчас увидит свет, в самом её облике неукоснительно соблюдён тот пиетет, который автор желал видеть частью своего литературного наследия. С её страниц звучит голос самого автора.
У меня есть приятная обязанность сердечно поблагодарить президента Финляндской Республики Урхо Кекконена за его великолепные усилия и помощь в процессе издания этой работы. Также хотела бы выразить слова благодарности министру иностранных дел П.Ю. Хюннинену и профессору Арви Корхонену, которые как верные друзья моего мужа помогали мне и в этом деле.
Алли Паасикиви
Хельсинки, март 1958 года
Книга первая
Зимняя война
Возвращение финской делегации после переговоров в Москве 15 октября.
Слева направо: Аарно Ирьё-Коскинен, Юхо Кусти Паасикиви, Йохан Нюкопп и Аладар Паасонен. Фото Аарне Пиетинена (Finnish Heritage Agency)
I
Приготовления в Хельсинки[1]
Вечером 5 октября 1939 года, когда я уже лежал в постели, мне позвонили из Министерства иностранных дел в Стокгольм, где я тогда был послом, и спросили, не мог бы я приехать в Хельсинки на следующее утро. Ответил, что приеду. Чего касалась поездка, мне не сообщили. Утром я отправился на самолёте, да так и не вернулся. Моя жена приехала двумя днями позднее.
По приезде в Хельсинки я побывал в министерстве у министра иностранных дел Эркко. Он зачитал мне телеграммы, которые накануне пришли из Москвы от нашего посла, барона Ирьё-Коскинена касательно его беседы с наркомом иностранных дел Молотовым, попросившим министра Эркко или его уполномоченного прибыть в Москву для переговоров «по конкретным политическим вопросам». Молотов сообщил, что советское правительство приняло во внимание пожелания правительства Финляндии по развитию как политических, так и торговых отношений между двумя странами. Поскольку вследствие войны международная обстановка изменилась, советское правительство хотело бы приступить к обмену мнениями с правительством Финляндии. В связи с этим Ирьё-Коскинен заметил, что правительство Финляндии уже неоднократно сообщало о своём желании развивать и политические отношения с Советским Союзом, но на последних переговорах в качестве конкретного вопроса затрагивалось только повышение интенсивности торговых связей. В свою очередь, Молотов, заметив, что речь шла и об улучшении политических отношений, высказал пожелание, чтобы министр иностранных дел прибыл в Москву или чтобы правительство уполномочило другое лицо вести переговоры именно по этим вопросам. Он не сообщил, какие конкретно вопросы имел в виду, но добавил, что советское правительство желает, чтобы переговоры начались в самое ближайшее время. Он попросил ответить, по возможности, уже через день. Также упомянул, что переговоры с Латвией и Литвой завершатся скорее всего в течение двух-трёх дней.
Министр Эркко спросил, не хотел бы я отправиться в Москву на упомянутые переговоры в качестве представителя правительства.
Иными словами, я только сейчас узнал, о чём шла речь. Я сразу понял, что вопрос стоит о серьёзных делах, хотя тогда и не мог полностью понять их истинную значимость. Подумав в течение дня, я сообщил министру Эркко, что согласен на предложение правительства. В своём дневнике я записал: «Поскольку действительные переговоры возможны и даже предусматриваются, сообщил о своём согласии отправиться в Москву». Ранее я уже многократно участвовал в переговорах с русскими как в период царской России и Временного правительства, так и в годы нахождения у власти большевиков в 1920 году, когда возглавлял делегацию Финляндии на мирных переговорах в Тарту. В студенческой молодости я изучал русский язык, для чего бывал в России.
Следующие дни прошли в консультациях с министром иностранных дел и правительством по инструкциям, которые готовились мне для переговоров и на которых я чуть позже остановлюсь отдельно.
В эти дни я подолгу беседовал с маршалом Маннергеймом. В один из дней я обедал с ним и генералом Вальденом. Маннергейм как председатель Совета обороны самым серьёзным образом осознавал свою высокую ответственность, а как опытный военный знал, что такое война, был весьма озабочен, как, впрочем, в течение всей осени 1939 года. Он желал придерживаться осторожной линии поведения и избегать противоречий с Советской Россией. Из его слов стало ясно, что он был настроен весьма пессимистично в отношении возможной войны. Он неоднократно подчёркивал, что нам следует признать легитимные интересы российского государства и попытаться их удовлетворить. Хотя Молотов и говорил об «обмене мнениями», Маннергейм подозревал, что он, конечно же, предъявит нам ультиматум, как и Балтийским государствам. Мы рассматривали на карте острова, которые, не исключено, можно было бы уступить Советской России за определённую компенсацию. По его мнению, мне следовало безотлагательно отправиться в Москву, поскольку, по полученным данным, русские стали передвигать свои войска к нашим границам.
7 и 8 октября я имел беседу с бывшим президентом Финляндии Свинхувудом, который случайно оказался в Хельсинки. В частности, мы говорили о том, что Свинхувуду, быть может, стоит отправиться в Германию, чтобы попробовать заручиться дипломатической поддержкой этой державы. Когда я выезжал в Москву, мне уже на вокзале передали, что, по сообщению берлинского корреспондента одной хельсинкской газеты, Германия настолько занята войной против западных держав, что не сможет ничего сделать ради нас.
В один из дней, уже поздним вечером, ко мне в гостиницу «Кэмп», где я тогда жил, пришёл бывший премьер-министр, профессор Кивимяки, который позже был нашим послом в Берлине. Он также был озабочен ходом событий. Кивимяки подчеркнул, что нам не следовало бы занимать излишне жёсткую позицию в отношении предложений русских. Напротив, нужно показать понимание их требований по обеспечению безопасности, на что я заметил, что полностью разделяю его точку зрения. Уже уходя, Кивимяки сказал: «Сейчас ты отправляешься в самую трудную поездку в своей жизни». Как же он оказался прав!
Владимир Константинович Деревянский (1902 — 1980) — полномочный представитель СССР в Финляндии (1938—1939).
8 октября министр Эркко имел беседу с полпредом СССР Деревянским. Её содержание изложено первом томе «Сине-белой книги» (с. 42–44), посвящённой развитию отношений Финляндии и Советского Союза в свете официальных документов (1941)[2]. Деревянский сообщил, что Москва буквально «кипит», поскольку ответ на её запрос относительно приглашения в Москву министра иностранных дел или уполномоченного лица пришёл столь поздно. Эркко ответил, что финское правительство вовсе не собиралось специально тянуть время и ответ был направлен сразу после рассмотрения вопроса. Отметим, что Молотов говорил с Ирьё-Коскиненом 5 октября, о чём была направлена телеграмма в Хельсинки вечером того же дня. Ответ из Хельсинки ушёл в субботу 7 октября, а разговор Деревянского с Эркко произошёл в воскресенье 8 октября, то есть спустя три дня после встречи Молотова с финским послом. Далее Деревянский обратил внимание на то, что Финляндия отнеслась к приглашению иначе, чем государства Балтии, и «это может негативно сказаться на ходе дел». «Почему министр иностранных дел сам не едет? – спросил Деревянский. – Серьёзная ситуация в мире требует быстрого решения вопросов между Финляндией и Советским Союзом. Имеет ли Паасикиви широкие полномочия?» На это Эркко ответил, что у меня такие полномочия, которые должны быть у переговорщика в подобных ситуациях. Никакие решения принимать я не мог, потому что в зависимости от характера дела нужно было согласие правительства или парламента. Деревянский далее сказал, что «Советский Союз желает создать в регионе Балтийского моря такую ситуацию, при которой Советский Союз и его соседи не стали бы жертвами войны. […] Советский Союз не намерен предпринимать ничего, что могло бы поставить под угрозу независимость и безопасность Финляндии. Его целью не является нанесение ущерба независимости Финляндии. […] Осознают ли в Финляндии серьёзность переговоров? Нельзя ли поменять состав делегации?» Деревянский сослался на успешные переговоры с Балтийскими государствами. Эркко: «Невозможно представить, чтобы Финляндия могла принять такой вариант, который там имеют в виду». В завершение разговора Деревянский поинтересовался, когда я могу выехать; на это Эркко ответил, что «по возможности, на следующий день, 9 октября».
Из этого разговора с Деревянским стали видны контуры программы Советского Союза по Балтийскому морю, которая включала в себя такое устройство, при котором Советский Союз имел мощные, даже определяющие, военно-политические позиции в восточной части Балтийского моря.
Инструкции для первых переговоров были готовы 9 октября. Во второй половине дня состоялось совместное заседание с участием президента и правительства, на котором инструкции были утверждены. После заседания я говорил с глазу на глаз с президентом Каллио, который был озабочен и удручён.
Плотный день завершился моим официальным визитом к полпреду Советского Союза Деревянскому. Наш разговор ограничился обменом обычными любезностями.
Вечерним поездом я отправился в Москву. В качестве помощников меня сопровождали полковник Паасонен и советник посольства Нюкопп. Оба они ранее работали в нашем посольстве в Москве и владели русским языком. На вокзале провожал премьер-министр Каяндер. «Рядом с вокзалом, в самом здании вокзала и на перронах собралась многотысячная толпа провожающих граждан», – писала газета «Ууси Суоми» («Новая Финляндия», Uusi Suomi). «На лицах людей отражались серьёзность момента и чувство долга, а также решимость и непоколебимая воля. […] При отправлении поезда – так могли сказать пожилые люди – ощущалась та же атмосфера, что царила здесь десятилетия назад, когда в тяжёлые для Финляндии времена прощались с людьми, уезжавшими по делам Отечества». Народ пел патриотические песни, включая евангельский гимн «Бог нам прибежище и сила», исполнив напоследок национальный гимн «Наша страна».
Звучит священная клятва,
Моя дорогая страна!
Тебя мы храним,
Жизни не пощадим.
Будь спокойна, горда.
Сыны на страже всегда.
В те дни эти слова звучали серьёзно и убедительно, находя отклик в сердцах граждан. Это был чистый и самозабвенный патриотизм, порождённый суровой действительностью.
II
Положение в 1939 году.
Инструкции для переговоров
Необходимо признать, что отношения Финляндии и Советского Союза в период нашей независимости были совсем не такими, каким им следовало быть. Царило обоюдное недоверие. Начиная с заключения мирного договора в Тарту в 1920 году, отношения были «нормальными», но не удовлетворительными. События 1918 года не стали благоприятной основой для хороших отношений. Финляндии не удалось сделать так, чтобы отношения соответствовали нашему положению как соседа огромной Советской России. Причин для возникновения такой ситуации было множество. В Финляндии боялись – беспричинно или нет – угрозы с её стороны для нашей независимости. Сложности возникали и из-за различия общественных и экономических систем Финляндии и Советской России, а также отличий в идеологии, идеалах и мировоззрении двух народов. Мировоззрение нашего народа было, по сути, скандинавским, иным, чем у народов Советской России. Помимо русификации и экспансионизма России, угрожавших нам исстари, проблемы для сближения создавала и политика активного коммунизма, господствовавшая в Советском Союзе. Мы опасались исходивших от Советского Союза устремлений к изменению нашего общественного устройства. Поддерживаемая Советской Россией пропаганда, в которой активно участвовали эмигрировавшие в эту страну финские коммунисты, а также проводимая Россией шпионская деятельность способствовали поддержанию в нашей стране атмосферы нервозности и обеспокоенности. Наша позиция по отношению к восточному соседу получила излишне негативный отпечаток.
Также и в Советском Союзе существовало недоверие к нам. После прихода к власти в Германии национал-социалистов опасения в отношении намерений этого государства только усиливались. Соответственно, росло и недоверие к нам. Каким бы неправдоподобным это ни казалось, Кремль подозревал нас в 1935–1937 годы в заигрывании и даже в союзе с Германией, целью которого было нападение Германии на Советскую Россию через территорию Финляндии, а также подключение Финляндии к этой агрессии для захвата территорий в Восточной Карелии. Поэтому Советский Союз был вынужден обустраивать свои границы с Финляндией, переселяя в другие места население приграничья. В 1937 году такие утверждения высказывались нам официально как руководством Комиссариата по иностранным делам, так и высшими военачальниками. В ноябре 1936 года Жданов, влиятельный руководитель Коммунистической партии, выступил на Всероссийском съезде Советов с речью, которую сочли предупреждением малым соседним государствам, чтобы они не позволяли Германии использовать свои территории в качестве плацдарма агрессии против Советской России. «Мы, ленинградцы, – заявил Жданов, – сидим у своих окон и смотрим на окружающий мир. Рядом с нами группа малых стран, которые грезят о больших авантюрах или позволяют крупным авантюристам строить козни внутри своих границ. Мы не боимся этих малых стран. Но если они не ограничатся только своими собственными делами, то мы считаем, что нам, пожалуй, придётся немного приоткрыть наши окна, и им будет неприятно, если нам придётся позвать нашу Красную Армию на защиту нашей страны»[3].
В информационном сообщении, пришедшем из Москвы, высказывалось предположение, что эти слова, в которых проводилась уже неоднократно услышанная нами мысль, адресованы прежде всего Финляндии. В сентябре 1937 года тогдашний посол Соединённых Штатов в Москве Джозеф Э. Дэвис, конечно же, на основании услышанного в московских кругах сообщал в своём рапорте, что «Финляндия, вне всякого сомнения, будет союзником Германии при нападении на Ленинград с севера». Однако в качестве собственного мнения, сформировавшегося после посещения Хельсинки и встреч с премьер-министром Финляндии, министром иностранных дел и отдельными членами кабинета, он написал в начале августа госсекретарю США, что внешняя политика Финляндии основывается на непоколебимой решимости избегать ухудшения отношений с кем-либо и что Финляндия намерена «в любом случае, делать всё возможное, чтобы страна не стала ареной боевых действий, когда её политическая и экономическая свобода, а также независимое благополучие были бы уничтожены» (Påuppdrag i Moskva. S. 169, 409)[4].
Напомним, что это касалось середины 1930-х годов. Не забудем и то, какими были в то время государственные условия и границы между государствами в Центральной и Восточной Европе. Впрочем, в отдельных кругах (преимущественно среди молодёжи) отмечались чуждые реальности проявления фанатизма в отношении Восточной Карелии и «Великой Финляндии». В защиту молодёжи надо сказать, что это прожектёрство основывалось на идеях, столь мощно выраженных самим Й.В. Снелльманом. Одним из постулатов его национальной идеи было утверждение, что части народа, говорящие на одном и том же языке, рано или поздно найдут друг друга. Доказательства этого Снелльман думал найти не только в истории больших народов, прежде всего Германии и Италии, но и малых народов. «Насколько простирается зона болгарского языка, настолько же должна простираться государственность Болгарии. […] Сколь широко говорят по-сербски, столь же широко должна распространяться и Сербия», – говорил он в своей речи 12 мая 1881 года. Население Восточной Карелии говорит по-фински. Там собраны руны Калевалы. Вывод напрашивался сам собой.
Утверждение Снелльмана было одной из высказанных им половинчатых истин. Вопрос Восточной Карелии, хотя он и относился к сфере прожектёрства, лишённого какого-либо реального основания, серьёзно повредил нам и нашим отношениям с Советской Россией. Это дало повод предрассудкам в отношении нас. В Советском Союзе этот фанатичный энтузиазм привлёк к себе большее внимание, чем у нас могли подумать. С 1919 года события в Восточной Карелии находили отражение, в частности, в русскоязычной советской художественной литературе, что, в свою очередь, усиливало раздражение и недоверие по отношению к нам. Однако всё это относилось к сфере фантазии и показывало лишь незнание ситуации в Финляндии. Подавляющее большинство финского народа думало только о сохранении независимости и защите своей страны. Можно ли позицию русских объяснить иначе, чем типичным для финнов настойчивым подстрекательством со стороны финских коммунистов, сбежавших в Россию? Кремль обвинял нас в сотрудничестве с Германией против Советского Союза – нас, кто столь преданно следовал политике Лиги Наций, на которой мы строили свою безопасность, и кто в 1935 году совместным решением высших государственных органов торжественно объявил, что мы поддерживаем общескандинавскую политику нейтралитета, которая, собственно говоря, была нашей политикой и до этого заявления. В 1937 году Каллио был избран президентом, а представитель в Лиге Наций Холсти стал министром иностранных дел. В том же году Холсти побывал в Москве с визитом, целью которого было улучшить отношения с Советским Союзом и развеять недопонимание. В Финляндии питали некоторые надежды в отношении этой поездки, но попытка осталась безрезультатной. Ещё весной 1939 года мы отклонили предложение Германии заключить пакт о ненападении, чем вызвали её недовольство. Но Советский Союз и Германия подписали в августе 1939 года договор, по которому, как можно было предположить и как в дальнейшем подтвердилось, Финляндия была передана в сферу влияния Советской России, а в конце ноября 1939 года Советский Союз под прикрытием этого договора напал на нас. Наша судьба действительно складывалась трагично.
В 1938 году события в Центральной Европе начали приобретать направление, вызывавшее опасения. Австрию присоединили к Германии, что ещё было как-то объяснимо, поскольку эта мера была связана с движением за консолидацию германской нации. Более опасный характер имели события в Чехословакии в 1938–1939 годы, поскольку присоединение этой страны к Германии уже нельзя было обосновать с помощью германской национальной идеи. Оно означало куда более далеко идущие устремления Германии. Центр Европы пришёл в движение, втягиваясь в водоворот событий. Развивавшийся исторический кризис отбрасывал свою угрожающую тень.
В том же 1938 году Советская Россия предприняла в направлении правительства Финляндии весьма серьёзные меры по зондажу ситуации. В апреле со стороны советского посольства в Хельсинки поступило обращение к министру иностранных дел с сообщением о том, что в Москве, несомненно, уверены в масштабных планах Германии в отношении агрессии против Советской России, и что в этой связи левый фланг немецких войск высадится в Финляндии и продолжит отсюда наступление против России. Пытались разведать, как Финляндия поступит в подобном случае, задавали различные вопросы. Контакты продолжились в течение лета и осени 1938 года, но не принесли результатов. Создаётся впечатление, что с нашей стороны к вопросу не отнеслись должным образом. Когда я вместе с министром Энкелем был в Москве на переговорах о возможностях мира, Молотов сослался на этот контакт, считая его одним из доказательств того, что советское правительство пыталось прийти к взаимопониманию с Финляндией. У меня же об этих переговорах 1938 года не было никакой информации, хотя осведомлённость о них была бы важна при анализе политической ситуации последующего времени. Только сейчас, когда я работаю над этой книгой, мне удалось получить по ним основные сведения. Они, со своей стороны, проливают свет на политику Советского Союза в отношении Финляндии, показывая, насколько последовательной она была.
1939 год был для Финляндии сплошным зловещим периодом, апогеем которого стало нападение Советского Союза 30 ноября.
В начале 1939 года Россия продолжила переговоры, начатые годом ранее, предложив передать ей некоторые острова в Финском заливе. Правительство Финляндии не согласилось вести по ним переговоры, что вызвало недовольство в Кремле. Весной 1939 года при рассмотрении в Совете Лиги Наций соглашения между Финляндией и Швецией по Аландским островам Советская Россия выступила против его подписания, что привело к снятию вопроса, хотя страны – подписанты Аландской конвенции 1921 года приняли наше предложение, а Советский Союз не имел по этому вопросу никаких законных полномочий. Реальное соотношение сил взяло верх над формальным правом. В конце зимы начались переговоры Великобритании и Франции с Советским Союзом, которые, как оказалось, затронули и нас, поскольку Советский Союз потребовал включить нашу страну в число тех малых государств, на которые должны были распространяться гарантии этих великих держав. Это был опасный знак. Из договора западных держав и Советского Союза ничего не вышло, поскольку первые не согласились с требованиями Советского Союза. Напротив, Германия и Советский Союз подписали 23 августа 1939 года уже упоминавшийся роковой пакт, о тайных статьях которого не было надёжной информации.
Но в Финляндии это никого не заботило. Страна жила в преддверии парламентских выборов, велась жёсткая предвыборная борьба, в пылу которой не оставалось времени задуматься, о чём же действительно шла речь в тот период. Из моего дневника за 24.06.39: «Поносят друг друга. Спорят по крошечным внутриполитическим делам – о том, какая партия больше сделала в поддержку земледелия. Обсуждаются старые дела, продолжается полемика по форме правления, в которой особенно активны партии, входящие в правительство. А ведь сейчас на повестке стоят действительно крупные вопросы. Россия желает втянуть и нашу страну в сферу своего влияния. В Москве ведутся переговоры по жизненно важным для нас проблемам. Под вопросом всё независимое положение Финляндии. Но, судя по всему, об этом никто не думает. Ситуация как в 1453 году, когда турки были у стен Константинополя, а в самом городе вели полемику по теологическим догматам до тех пор, пока турки не взяли город и не выгнали спорщиков».
Наше отношение к Советской России вызывает большие опасения. 28 июня 1939 года я направил из Стокгольма частное письмо министру иностранных дел Эркко: «К числу главнейших вопросов нашей внешней политики относится то, можно ли каким-то образом улучшить эти отношения (с Советской Россией) и особенно развеять предрассудки и недоверие в отношениях между Россией и нами. Можно быть какого угодно мнения о России, но фактом является то, что мы не избавимся от соседства с ней. География здесь – определяющий фактор. Аландский вопрос показал, что хотя мы являемся суверенным государством и у нас есть чёткие юридические права, но реальность может стать сильнее их. Если нам придётся отказаться от строительства оборонительных сооружений на Аландах – какой участи я по-прежнему надеюсь избежать, – хотя мы имеем на это законное право, а у России нет права выступать против этого, это говорит о силе реальных фактов. Вопрос стоит о том, можно ли и каким образом улучшить наши отношения с Россией. […] Есть причина серьёзно подумать, что можно было бы сделать».
17 июля 1939 года я написал из Стокгольма своему старому знакомому, председателю Социал-демократической партии и тогдашнему министру финансов Вяйнё Таннеру:
«Мой старый брат! Такая уж у меня есть плохая черта, что я всё принимаю слишком близко к сердцу, а потому я не могу день и ночь не думать о наших внешнеполитических делах и вообще о нашей независимости. Пишу тебе с просьбой обдумать упомянутые ниже вопросы, хотя, не ошибусь, ты о них и так уже думал. По большей части я о них устно или в письменном виде упоминал Эркко, но это моё письмо предназначено только тебе».
«1. Наши отношения с Россией и гарантии, навязываемые нам Россией. […]» «Во-первых, я доволен, что “Социал-демократ Финляндии” написал об этом в прошлую субботу. Это была хорошая статья».
«Я очень озабочен тем, что наши отношения с Россией плохие. Они могут быть “корректными”, но нужно больше. Когда три года назад Холсти стал министром иностранных дел, я считал, что с этим можно было согласиться по причине того, что он, возможно, был бы способен сделать что-то для улучшения наших отношений с Россией. Наверное, и русские не боялись, что Холсти думает о войне против России. У него были отношения и с Литвиновым, с которым он встречался в Женеве. Но сейчас стало ясно, что ему ничего не удалось добиться для улучшения наших отношений с Россией. Можно быть какого угодно мнения о России, но нам никуда не деться от того, что она – наш великий сосед. Один из принципов, которые изначально исповедовала газета “Суометар”[5], заключался в том, что в международных делах надо принимать во внимание соотношение политических сил, а при их осмыслении использовать тот скудный разум, которым Господь наделил человека. Этот принцип не устарел и по сей день».
«Первый вопрос таков: Каковы цели русских в отношении Финляндии?
Маннергейм, который считает весьма серьёзным требование России о гарантиях, сказал, что, по его мнению, русские скорее всего думают взять в свои руки побережье Финского залива, что позволило бы господствовать над ним. Кроме того, он не забыл и старые планы России о выходе к Атлантическому океану. Эти цели могут объяснить стремление России отделить Финляндию от северных стран и от сотрудничества с ними. Что может иметь Россия против скандинавской политики Финляндии? Или, может, русские преследуют лишь небольшие цели, и их беспокоит только собственная безопасность, уверенность в том, что через Финляндию на неё не нападут? В последнем случае стремлению помешать сотрудничеству Финляндии и Швеции трудно найти объяснение».
«Если Россия имеет более далеко идущие цели, она о них, конечно, не скажет. В любом случае, не только достижение некоего modus vivendi, но улучшение наших отношений с Россией являются одними из важнейших задач. На это здесь в правительственных кругах – не в последнюю очередь Сандлер – очень надеются».
«Поступили ли мы мудро прошлой зимой, когда русские подняли вопрос об островах в Финском заливе? Мелкие острова (без Суурсаари[6]) нам не нужны. Для России они имели бы только оборонительное значение. Так мне сказал один эксперт. Можно ли было тогда подготовить вместе с Россией общий обзор ситуации (включая и Аланды) и тем самым улучшить отношения, затрудняюсь сказать». […] «Вопрос в том, что и как можно было бы сделать для улучшения наших взаимоотношений и повышения уровня доверия, а также для того, чтобы внести какую-то ясность в плане намерений России в отношении нас?»
«2. (Касательно вопроса об Аландских островах)».
«3. Мы желаем проводить независимую политику нейтралитета вместе с другими северными странами. Но если это окажется невозможным (и это зависит именно от России) и нам придётся думать о вооружённой борьбе, то в этой связи и независимо от нашего желания встанет вопрос о получении военной помощи. И её мы сможем получить только от противника России. Получим ли мы её, это другой вопрос. Этим я хочу только сказать, что если нынешняя независимая скандинавская политика нейтралитета, которую я поддерживаю от всего сердца, окажется невозможной для нас, то следствием этого станет наша полная политическая переориентация. Она не обязательно будет соответствовать интересам русских. Это и им следовало бы суметь понять. Иными словами, по отношению к нам русские проводят сегодня прямо противоположную политику, чем им следовало бы проводить. Они должны были бы отдавать предпочтение нашей скандинавской политике».
«Мне кажется, что у нас с русскими есть много общих тем для обсуждения, если с ними вообще можно говорить. Попробуй подумать, не смог бы ты сам каким-то образом просветить их. Нам надо попытаться что-то сделать».
Таннер ответил 26 июня 1939 года, что согласен со мной в том, что отношения Финляндии и Советского Союза далеки от того, какими им следовало быть. Со своей стороны, мы не смогли сделать всё, что нужно было бы сделать для улучшения отношений. Нередко наши выступления могли вызвать только раздражение, о Советской России говорили и писали в унизительном тоне. Это надо прекратить. Русские также говорили о неприкрытом германофильстве, которое сквозит в наших газетах, выступлениях общественных деятелей и, прежде всего, в визитах в Германию военного руководства. Следствием этого стало то, что русские не считали нас надёжными партнёрами, а подозревали в нас союзников Германии. В свою очередь, Таннер сказал, что он абсолютно уверен в том, что нынешняя Россия думает не о завоеваниях, а о собственной обороне. Так и в отношении Финляндии Россия имела в виду исключительно интересы обороны. Переговоры, длившиеся почти год, затрагивали малые острова в Финском заливе. Если бы эти требования удалось удовлетворить, Россия могла заплатить неплохую цену в виде торгового соглашения, передав в придачу некоторые территории по ту сторону границы. По мнению Таннера, можно было удовлетворить требования русских по островам, хотя вопрос и вызвал бы изрядный шум, если какое-то правительство уступило в этом отношении. «В независимости Финляндии я всё же твёрдо уверен и не думаю, что ей что-то угрожает», – писал Таннер, завершая письмо следующими словами: «Главное, как относиться к нынешней ситуации. Если война будет, тогда, конечно, придётся пожертвовать и экономикой. Но я не верю в войну. Мир не может настолько обезуметь».
В своём ответе 5 августа 1939 года я написал, что в основном мы разделяем одинаковые взгляды, но добавил, что я пессимистичнее его. «В отношении экспансионистских намерений России я не столь уверен, как ты. Во всяком случае, события последнего времени показали, что Россия хочет превратить нас, аналогично Эстонии и Латвии, в некое подобие вассальных государств, а это уже серьёзно. […] Державе не так просто забыть то, что у неё было раньше, если она, конечно, не приходит в упадок. Почему Россия хочет внести сумятицу в наши отношения со Швецией и другими северными странами?»
«Всё развитие идёт против интересов малых стран. В прежние времена маленькая Швеция могла играть большую политическую роль. Сейчас она вне игры. Казалось, что после мировой войны развитие приобрело иное направление. Возникли новые малые государства. Но сейчас в течение короткого промежутка времени четыре из них – Абиссиния, Австрия, Албания и Чехословакия – вдобавок к двум – Грузии и Азербайджану, которые ранее захватила большевистская Россия, – исчезли, а другие уже превратились или в настоящий момент превращаются в вассалов больших. […] В политической области малым государствам больше нечего сказать. Большие решают между собой и их судьбы, как показывают переговоры в Москве. В какие “протектораты” превратятся малые, если процесс продолжится, трудно сказать».
«Я по-прежнему считаю, что существование малых государств зависит, как правило, от моральных факторов. Если не заставить мир признать аксиому, что малые народы имеют право жить собственной жизнью и что это соответствует интересам больших народов и всего человечества, нас, малых, в конечном счёте, ничто не спасёт». […]
«Выше я говорил о моральных факторах как некой опоре малых государств. Но поскольку их пока не существует, то, по моему мнению, нет другого средства, кроме как быть в готовности защищать себя». […] В этой связи я добавил, что «внешнеполитическое положение нашей страны существенно ухудшилось, и сегодня оно хуже, чем когда-либо ранее, сложнее, чем в 1918 году, когда Россия находилась в нокдауне».
«Ты не веришь в войну. Похоже, такого же мнения придерживается и Эркко. Надеюсь, что вы правы. Проблема лишь в том, что ты не приводишь никаких аргументов в поддержку своей веры. Ты лишь говоришь, “мир не может настолько обезуметь”. Как можешь говорить такое ты, участник событий нашего века с его самого первого дня? Где ты видел господство разума в последние четыре десятилетия?»
«Создаётся впечатление, что парламентские политики зачастую ошибаются в этих вопросах. Недавно я прочитал, что премьер-министр Норвегии Гуннар Кнудсен, которого всё же предупредили знающие люди, сказал в стортинге[7]17.02.1914: “Сейчас положение таково, что политический небосклон, если смотреть с точки зрения мировой политики, более безоблачен, чем за многие предыдущие годы” (!!). А как Брантинг, да и Стаафф, оценивали положение зимой и весной 1914 года? Может, ты помнишь, как Лео Мехелин, выступая в парламенте в 1910 году или 1911 году, с издёвкой спросил у графа Берга (сенатора по вопросам путей сообщений), какие такие большие войны ожидает граф и сенатор Берг? Я и сам дважды серьёзно ошибался. В первый раз в 1904 году в отношении войны между Россией и Японией, о которой фон Витте сказал: “Безумная, бессмысленная война”. Второй раз в 1914 году уже о мировой войне, которую Витте назвал “Cette stupide avanture” – “Эта тупая авантюра”. Сейчас я не столь стоек в своей вере».
«По моему скудному разумению, сейчас перекраивается карта Европы и мира. Какой гегелевский “Weltgeist”[8] стоит за этим, я не знаю. Во всяком случае, 80-миллионный немецкий народ воссоединился и стремится занять господствующие позиции в Европе, а также стать равным Англии и Франции за пределами Европы. Британия держится за старую политику европейского баланса сил и за своё доминирование вне Европы. Такие проблемы мирным путём не решить. Мы с тобой срослись с либеральными идеями капитализма и социализма, при господстве которых, как полагали, решающее слово принадлежит разуму. Поэтому так сложно понять ход нынешних мировых событий. Единственное, что мне ясно, так это то, что развитие событий идёт иначе, чем предполагалось».
«Никто не может сказать, будет война или нет. По-моему, больше возможностей на стороне войны, а не мира. Но что мы можем сделать в таких условиях, кроме как попытаться подготовиться к худшему. Если её удастся избежать, замечательно. Дорогой страховой полис утрачен, но здесь ничем не поможешь».
Таннер желал, чтобы его убеждённость в бессмысленности войны сказывалась на его деятельности как управляющего финансами государства. Отсюда моё упоминание страхового полиса и ссылка на то, что нам надо быть готовыми к худшему. На всю Финляндию стала известна его речь в парламенте в сентябре 1939 года, когда он, защищая правительство от упрёков в пренебрежении своими обязанностями, усиленно напирал на то, что «в Финляндии не было ни одного человека, который мог бы сказать, что война начнётся 1 сентября». Он повторил в парламенте: «Никто не мог поверить, что лидеры великих держав окажутся настолько лишены разума». Желание положить в основу принятия решений обстоятельства, которые кажутся надёжными фактами, характеризует образ мышления Таннера, плохо подходящий для сферы внешней политики. Мой друг Таннер не был един в своей вере, что война, этот апогей безумия, невозможна для цивилизованного человечества, и что независимость Финляндии нерушима как скала. Подавляющее большинство финского народа считало так же. Среди малых цивилизованных народов, не в последнюю очередь в северных странах, высокие идеи права и гуманизма прочно укоренились в сознании людей. Насилие было чуждым и необъяснимым для нашей сущности.
Доверчивость, непонимание враждебности мира, вера в право, справедливость и правое дело, а также в разум были в нашем народе, как и у многих других малых народов, трогательно прочны и самозабвенны. Светлый оптимизм, убеждение в том, что право малых народов на собственную и самостоятельную жизнь были столь же прочны и столь же естественны, как у больших, что нам нечего было бояться – всё это считалось аксиомой. Сегодня кажется странным читать то, что провозглашалось у нас в годы независимости. «После мировой войны никто больше не может сомневаться в праве и малых народов на существование», – писал (в своей книге “Suomen uusi asema”, 1919[9]), правда, находясь в состоянии самого первого очарования, профессор истории и политик Вяйнё Войонмаа, который всё же никогда не забывал о сложностях политики. В основе его планов, как и многих других финнов, лежала вера в силу международного права: в создаваемую Лигу Наций, в провозглашение нейтралитета Финляндии или в то, что с Россией можно подписать полюбовное соглашение, с помощью которого «тлеющие головешки можно убрать из сферы отношений России и Финляндии». Россия навсегда осталась бы в самом дальнем углу Финского залива, куда её задвинули. Финский залив и Ладожское озеро объявили бы нейтральной зоной, откуда были бы выведены все вооружения. Тартуский мирный договор был бы по нашему предложению дополнен статьёй о нейтральном статусе Финского залива. Восточная Карелия была бы присоединена к Финляндии, а Великая Финляндия создана мирным путём. Россия согласилась бы с этим, поскольку дело было правое. Мурманская железная дорого была бы переведена под международное управление.
В столь умилительно идиллическом мире фантазий и грёз пребывали не только в начале 1920-х годов, но и много позже. Профессор Ю.Х. Веннола, игравший заметную политическую роль в период независимости, в частности, он дважды был премьер-министром и один раз министром иностранных дел, писал с искренней доверчивостью: «Те империалистические элементы, которые мечтали о Великой России, больше никогда не вернутся. […] Распад России был исторической необходимостью. […] Возможности большевиков расширить свою власть в значительной мере уменьшились. […] Пройдут десятилетия, прежде чем Россия залечит свои раны. […] Время и право со всеми сопровождающими их жизненными необходимостями работают на укрепление независимости Финляндии и других малых народов». Это цитаты из книги Веннолы “Politiikkamme kansakuntana”[10], изданной в 1929 году (S. 33–38, 42). Там также говорится, что у нас «ещё отсутствуют крепкая вера и смелость, когда можно решиться сказать, что наша независимость – это факт, основанный на праве национальностей, и покушение на эту независимость является преступлением». Такой словесной смелости, которой, как, впрочем, и других видов смелости, у нас реально всегда хватало, было, по мнению Веннолы, как и многих других финнов, вполне достаточно.
Уже в 1930-е годы стала проявляться слабость Лиги Наций. Однако возможность нарушения законных соглашений и актов вооружённой агрессии великих держав против малых государств внутри европейских границ не воспринимались всерьёз. Столь низко, по мнению финнов, мир не мог опуститься. Особенно в 1920-е и даже в начале 1930-х годов нас убаюкивали уверениями в том, что Россию не следует бояться, что Красная армия не способна к наступлению, что в истории якобы есть подтверждения того, что Россия вообще никогда не добивалась успеха в наступательных войнах. Кроме того, каждая война негативно сказывалась на внутреннем устройстве России. Считалось, что всё это удержит Советскую Россию от агрессии. В этом было некое зерно истины. Но эта аргументация касалась только больших войн. Для великой державы наступательная война против малого государства – это дело второстепенного свойства, на которое она может пойти без особого риска и добиться успеха. Таким было нападение Советской России на Финляндию в 1939 году. Это – печальная судьба малого государства, с которой ничего не поделать, пока в мире царит закон джунглей.
В Финляндии в условиях послевоенного разочарования Лигой Наций и в атмосфере возросшего самосознания, порождённого независимостью, не обратили внимания на одно важное обстоятельство, а именно на то, что вплоть до второй половины 1930-х годов Советская Россия переживала период сосредоточения и собирания сил. У нас не приняли во внимание и то, что этот период, продлившийся два десятилетия, когда Советский Союз был «по горло» занят своими внутренними делами и не мог играть во внешней политике сколько-нибудь серьёзную роль, был чрезвычайным и временным в истории России как великой державы. Мы привыкли считать такое положение вещей нормальным и непреходящим. Во времена провозглашения финляндской независимости со стороны представителей старшего поколения не раз приходилось слышать слова озабоченности будущим независимости Финляндии. В их мыслях Россия была такой, как в период своего могущества. Правда, и у нас в 1920-е годы звучали голоса предостережения. Ревизионная комиссия, учреждённая специально для создания оборонного ведомства, в своём заключении, датированном 1926 годом, обратила внимание, что лишь случайная слабость Российской империи позволила нам обрести независимость и подчеркнула также то, насколько очевидные внешние и внутренние проблемы Советского государства предопределили, что нам до сих пор не пришлось воевать для защиты своей независимости. После этого в документе содержалась следующая формулировка: «Мы ни в коем случае не можем предположить, что эта великая держава окончательно и навсегда откажется от надежды вернуть те территории, которыми она владела более столетия, и которые предоставили бы ей исключительно выгодное во многих отношениях положение на Балтийском море». Однако эти предупреждения постепенно растаяли и исчезли из памяти народа.
В конце 1930-х годов время кажущейся слабости России осталось позади. Советский Союз, который, несмотря на внутренние перемены, оставался всё той же старой Россией, вернул своё положение великой державы. Нам пришлось иметь дело именно с этой великой державой, потому и проблемы не заставили себя долго ждать. О том, что ситуация изменилась, в Финляндии не удосужились задуматься. Пребывали в атмосфере наивного благоверия и самоуспокоенности, непоколебимо уповая на наше законное право. В такой атмосфере в октябре 1939 года мне готовили инструкции для московских переговоров. По этой причине они были весьма ограниченными. Право у нас имелось, но было ли у нас достаточно мудрости и благоразумия?
Поскольку советское правительство не сообщило, какие вопросы будут подняты на переговорах и какие предложения оно сделает Финляндии, консультации в Хельсинки до моего отъезда носили главным образом общий характер. В ходе зондажа, который по инициативе правительства Советского Союза прошёл в Хельсинки зимой 1939 года, как я уже писал, речь шла об отдельных островах в Финском заливе. Кроме этого, Деревянский упомянул в разговоре с Эркко, что Советский Союз намерен в военно-политическом плане устроить дела в зоне Балтийского моря таким образом, чтобы он мог владеть ситуацией в этом регионе.
Инструкции, опубликованные в «Сине-белой книге» (т. I, с. 44–47), вначале включали в себя только общие комментарии. Предпосылками политического положения Финляндии были её многовековые границы, а также тот факт, что одни и те же люди из поколения в поколение жили в этой стране, развивали её, создавая своим трудом своеобразную финскую нацию и форму цивилизации. Целью такой констатации было доказать наше моральное право мирно жить в своей стране в пределах наших старых границ, поскольку и мы, со своей стороны, никому не хотим мешать или причинять какой-либо ущерб. Всё это, конечно, абсолютно правильно, но на переговорах с великой державой такие моральные аргументы весят не особо много.
Далее в инструкциях отмечалось, что отношения между Финляндией и Советским Союзом согласованы и упорядочены в Тартуском мирном договоре от 14.10.1920. Кроме него, между нашими странами 21.01.1932 был подписан Договор о ненападении и мирном улаживании конфликтов, а также дополняющая его Конвенция об определении агрессии от 3.07.1933. В первом документе обеими сторонами были гарантированы границы между Финляндией и Советским Союзом так, как они были закреплены в Тартуском мирном договоре, «который остаётся их незыблемой основой», помимо чего договаривающиеся стороны «обязуются воздерживаться от всякого нападения одна на другую». «Будет рассматриваться как нападение всякое насильственное действие, нарушающее целостность и неприкосновенность территории или политическую независимость другой Высокой Договаривающейся Стороны, даже если бы оно было совершено без объявления войны и с избежанием её проявлений». Дополнительно в Договоре о ненападении было определено, что «Высокие Договаривающиеся Стороны заявляют, что они будут стремиться всегда разрешать в духе справедливости все споры, независимо от их природы или происхождения, которые возникли бы между ними; и они будут прибегать, в целях их разрешения, исключительно к мирным средствам. В этих целях Высокие Договаривающиеся Стороны обязуются передавать все споры, которые возникли бы между ними после подписания настоящего договора и которые не могли бы быть урегулированы в обычном дипломатическом порядке в разумный срок, согласительной процедуре в смешанной согласительной комиссии, права, состав и производство которой будут установлены в особой дополнительной конвенции, которая явится неотъемлемой частью настоящего договора». В Конвенции о согласительной процедуре от 22.04.1932 было более точно определено, каким образом при возникновении возможных споров надо было пытаться решить вопрос в рамках согласительной процедуры. Кроме того, 7.04.1932 было согласовано, что договор о ненападении будет находиться в силе до конца 1945 года.
Иными словами, документы, определяющие отношения Финляндии и Советского Союза, были совершенно понятны. В них не было никаких пробелов. В правовом и моральном отношении позиция Финляндии была безоговорочно сильной.
Далее в переданных мне инструкциях обращалось внимание на то, что целью внешней политики Финляндии было обеспечение мира и сохранение нейтралитета, который Финляндия желала отстаивать и вооружённым путём, и что Финляндия уже в силу своих малых размеров не могла быть угрозой ни для какой другой страны. По всем предложениям, которые могли поколебать политическое положение Финляндии или финскую политику нейтралитета, мне следовало однозначно занимать отрицательную позицию. Ни на какие предложения советской стороны, затрагивающие территориальную или государственную неприкосновенность Финляндии, не было права давать какие-либо обещания, находившиеся в противоречии с конституционными законами Финляндии, причём надо было подчеркнуть, что любое возможное соглашение должно быть одобрено правительством и парламентом Финляндии в установленном порядке.
Если со стороны Советского Союза последовали бы предложения, касавшиеся создания советских баз на материковой части Финляндии или же, например, на островах Аландского архипелага, такие предложения надо было отклонить, отказавшись от их дальнейшего обсуждения. То же самое касалось предложений о переносе границы на Карельском перешейке. Возможные предложения о передаче портов Финляндии в той или иной форме в использование Советского Союза нельзя было принимать для рассмотрения. Финляндия была готова позаботиться только об организации коммерческого транзитного движения. В инструкциях содержалась ссылка на то, что Финляндия сделала Советскому Союзу предложение по заключению торгового соглашения.
В отношении островов в Финском заливе, по которым советской стороной поднимался вопрос прошлой зимой, Гогланд должен был оставаться вне сферы переговоров. В качестве «крайней уступки» можно было согласиться обсуждать вопрос о трёх малых островах – Сейскари, Лавансаари и Тютярсаари[11], если урегулирование этого вопроса будет осуществляться на основе взаимности и если компенсация, предлагаемая финской стороне, была бы такой, что в глазах мирового сообщества она бы выглядела разумной сделкой. «Пусть это решение, о котором, возможно, следует подумать, если на это согласится парламент, станет доказательством того, что Финляндия изъявляет желание принять во внимание обозначенные Советским Союзом аспекты безопасности».
Если Советский Союз внесёт предложение о заключении между Финляндией и Советским Союзом договора о взаимной помощи, следовало сообщить, что он не согласуется с политикой нейтралитета Финляндии, поскольку, в частности, Финляндия приняла решение не заключать никаких союзов, что является неотъемлемой чертой политики нейтралитета Финляндии. Финляндия боялась, что политика союзов могла втянуть страну в войну. В завершении содержалась ссылка на то, что Советский Союз с удовлетворением констатирует проведение Финляндией северной политики нейтралитета.
Из изложенных инструкций становится ясно, что у меня не было права ничего обещать и вообще стараться не втягиваться ни в какие разговоры о чём-либо, кроме, как «в крайнем случае», о трёх малых островах в Финском заливе – Сейскари, Лавансаари и Тютярсаари.
Главной целью первых переговоров было выяснить, что предложит нам Советский Союз. Устно мне сообщили и важную инструкцию – ни в коем случае не дать переговорам прерваться.
III
Советский Союз в 1939 году
Советский Союз в 1939 году представлял собой серьёзный фактор международной политики. Обе группы великих держав наперегонки стремились заручиться его расположением.
Но какой действительно была Советская Россия? Что произошло в этой великой державе за последние 23 года? Шло ли развитие вперёд и насколько? Какими были экономическая и военная мощь, а также внутренняя прочность Советского Союза? Обо всём этом за границей были весьма смутные представления. Об этом ничего толком не было известно и в Финляндии, хотя мы граничили с Советским Союзом и знали Россию в силу наших прежних отношений лучше, чем многие другие народы. Создавалось впечатление, что хотели забыть само существование великого неизвестного. «Советский Союз не только в политическом, но и в экономическом отношении оставался сфинксом», – писала в ноябре 1941 года одна влиятельная немецкая газета. Существовала какая-то духовная расслабленность, мешавшая выяснить, что же из себя реально представлял Советский Союз. Различные художественные описания, принадлежавшие деятелям, преимущественно лево-социалистического направления, которые посетили Россию, можно было на первый взгляд считать преувеличенными. С другой стороны, впадали в иную крайность. «В среде официальных и полуофициальных представителей Советского Союза царила такая система искажённых данных, подобной которой ещё не видели. […] Если мы не хотим оказаться полными глупцами, нам надо исходить из того, что каждое сведение, которое содержит что-то полезное о Советской России, является ложным», – заявил Вернер Зомбарт в 1924 году (Der proletarische Sozialismus. T. 1. S. 471– 472)[12].
Было известно, что в России произошла революция, перевернувшая общество до основания. Катаклизм и кровопролитие не могли принести с собой ничего хорошего. Так, по крайней мере, полагали.
Известный швейцарский философ истории Якоб Буркхардт на основании опыта старой и новейшей истории в своих лекциях 1868 и 1870–1871 годов, изданных только после его смерти отдельной книгой “Weltgeschichtliche Betrachtungen”, описал ход революций следующим образом:
«Необходимость любой ценой сохранить за собой успех ведёт в такие времена к полной беззастенчивости в выборе средств и к тотальному забвению первоначально провозглашённых принципов. Это приводит к компрометирующему весь кризис терроризму […]. Как правило, терроризм в самом начале использует для своего оправдания популярный предлог внешней опасности, в то время как сам он рождается из взвинченной ярости против почти неуловимого внутреннего врага, также как и из потребности в получении лёгких средств управления, и из растущего осознания численного превосходства его противников. В дальнейшем существование террора становится само собой разумеющимся, поскольку в случае его ослабления сразу же последует воздаяние за всё уже совершенное. […] Для такого искажённого взгляда на вещи полное уничтожение противника кажется единственным спасением, и не должно быть пощады ни детям, ни наследникам; “colla biscia muore il veleno”[13]. Когда всех охватывает настоящая жажда охоты за призраками, уничтожению подвергается определённая категория людей в соответствии с установленным принципом их отбора. В то же время величайшие массовые бойни, анонимные и осуществляемые наугад, дают только ограниченный эффект, поскольку проводятся от случая к случаю, а названные выше казни повторяются и могут быть бесконечными»[14].
В общих чертах эта схема Буркхардта весьма подходит к русской революции, как, впрочем, и к Великой французской.
Большевистская революция была намного масштабнее, она ударила глубже, чем французская революция, разрушив до основания общественные устои. Но вряд ли русская революция заслуживает более жёсткого осуждения, чем «великая» французская революция, с которой ведётся отсчёт новейшего периода истории. Считается, что обе возникли вследствие того, что прогнивший и негодный высший класс был не способен не торопясь, мирным путём обновить общественные условия. Главные достижения французской революции, которые кажутся современному человеку относительно простыми – равноправие граждан перед законом, а также уничтожение привилегий дворянства и духовенства, – потребовали 25 лет потрясений во всей Европе и жизни миллионов людей. Действительно, истории нужна совершенно несоразмерная драка, чтобы получить хотя бы мизерные результаты. Но мне кажется, что были правы те историки французской революции, которые задавались вопросом, а не была ли цена чрезмерной, те, кто полагал, что основных достижений революции можно было добиться и без ужасных катаклизмов путём эволюционного развития.
Говорят, это – переделывание истории. Когда речь идёт о революциях, господствуют такие атмосфера безнадёжности и фаталистическая вера, что ничто другое уже просто невозможно. «Революцию нельзя критиковать», – утверждали как французские, так и русские революционеры. Почему нет? Во всех странах прогресс не был сопряжён со столь кровавыми деяниями. Английские революции были крошечными по сравнению с революциями во Франции и России. И всё же, именно Англия, как никто иной, шла в первых рядах человеческой цивилизации. И там были свои гражданские войны и своя «великая революция» во времена Кромвеля, на полтора столетия раньше французской революции. В этой гражданской войне, пишет один английский историк, «как кавалеры (роялисты), так и круглоголовые (пуритане, парламентская партия) выгодно отличались от идейных эмигрантов и якобинцев времён французской революции. Английская гражданская война (английская буржуазная революция) означала не окончательный крах обветшалого общества в атмосфере хаоса, порождённого классовой ненавистью и алчностью, а борьбу политических и религиозных идеалов, которая разделяет каждое сословие в социально здоровой и экономически процветающей стране» (Trevelyan G . Macaulay. History of England. V. II. P. 406). Возможно, что английский историк в своей критике не слишком беспристрастен. В те времена ни в Ирландии, ни в Шотландии не жалели своих противников, да и принудительная экспроприация собственности политических противников без всякой компенсации не была в новинку и в Англии. Однако, во всяком случае, ход английской революции не сравним ни с французской, ни с русской хотя бы потому, что она произошла уже в середине XVII столетия. Шведские революции были детскими шалостями. Там за последние десятилетия мирным путём произошли весьма радикальные изменения. Так было в Швеции и Англии, но не во Франции и России.
Каковы постоянные достижения русской революции – этого ещё нельзя сказать. Советская Россия сегодня – такая же империалистическая и военная держава, как и остальные; честолюбивая, беспардонная по отношению к слабым, как и другие. В этом отношении не произошло никаких перемен. Напротив, там, внутри страны, вступило в силу государственно-социалистическое устройство. Большевики до основания перевернули и привели в движение затхлое, заплесневевшее общество царской России. Военная мощь России возросла. Но жизненный уровень и условия жизни людей, по крайней мере, на сегодняшний день, ещё не сравнялись с западными, «капиталистическими», странами. И самое главное: свобода в западном понимании в Советской России, по крайней мере до сих пор, совершенно не известна.
Некоторые историки считают гениальными народы, которые, подобно народам Франции и России, способны совершать великие и кровавые революции (Breysig Kurt . Von geschichtlichen Werden. III. S. 365–367)[15]. С таким же успехом можно считать гениальными и те народы, которые оказались способны избежать революций, и найти какой-то изъян у тех, кто не смог организовать свою жизнь без чрезмерных потрясений.
В результате революции в России появились «марксистская коммунистическая система и диктатура бедноты». Это было известно. В соответствии с постулатами либерализма, система, в которой «законы экономики» большей частью задвинуты в угол, не должна была существовать, она должна была рухнуть в силу своей невозможности. Вот и ожидали, что раньше или позже система рухнет или, по крайней мере, в ней постепенно будут происходить изменения, необходимые после длительного периода слабости, так называемое «обуржуазивание». «Гигантская держава на Востоке созрела для своего краха», – убеждал Гитлер в «Майн кампф». Ещё в конце 1920-х годов эта мысль публично высказывалась в кругу видных западных политиков. В любом случае, с помощью такой системы нельзя было создать хоть сколько-нибудь мощные экономику и государство. Так, примерно, по моим наблюдениям, размышляли и в других странах.
Кроме того, было известно, что Россия – это многонациональная страна. Иными словами, и в национальном плане она была раздроблена и слаба. В Советском Союзе, как полагали, должно было проявляться экономическое, социальное и национальное недовольство. В правящих кругах царили серьёзные распри («чистки»). Таким образом, Советская Россия не могла быть ничем иным, как хрупким государством – многократно упоминавшимся «колоссом на глиняных ногах».
Но большевики устояли. Советский Союз не рухнул. Ленин спас революцию, а Сталин, строитель государства, поднял Россию с колен и вернул ей могущество. Уже в 1922 году советское государство простиралось от Северного Ледовитого океана до Чёрного моря и от Балтики до Тихого океана. После нападения немцев Советская Россия показала невиданную военную силу, значительно более мощную, чем была у царской России. Мир с удивлением наблюдал гигантскую битву Советской России. Чем это можно было объяснить? В литературе, с которой мне удалось познакомиться, я не нашёл удовлетворительного объяснения. Авторы не были способны следить даже за внешним развитием событий и разбираться в том, чем же вызваны достижения Советской России. У многих стран, больших и малых, были свои официальные представительства в Москве. Общая искажённая оценка ситуации в Советской России и её реальной силы является далеко не лучшей характеристикой дипломатов. В той же мере об их дипломатических и внешнеполитических способностях свидетельствует то ужасающее положение, в котором с 1939 года находился окровавленный мир, стонавший от потери всяческих надежд.
Даже такой знаток России и русской души как Томаш Масарик, ставший позже президентом Чехословакии, не мог правильно оценить большевистскую Россию. В одном из меморандумов, написанных в апреле 1918 года, он, правда, высказал верное мнение, что большевики останутся у власти дольше, чем думали их противники, но вместе с тем предположил, что они потерпят поражение вследствие «политического дилетантизма». Впрочем, и другие предсказания Масарика и его размышления о будущем не подтвердились (Masarik T.G . Die Weltrevoluytion. S. 212–216)[16].
Бывший посол Соединённых Штатов в Москве Джозеф Э. Дэвис, который не был профессиональным дипломатом, отмечал в 1937–1938 гг., как следует из его опубликованных докладов, что экономический, социальный и военный потенциал Советского Союза весьма значителен и что он намного больше, чем привыкли думать. Но поскольку, как складывается впечатление, он считал главной причиной успеха то, что Советский Союз то в одном, то в другом отказывался от принципов коммунизма, это вряд ли достаточно для объяснения. Никакая экономическая система, включая и либеральную, на практике не предстаёт в абсолютно чистом виде, но отличается от теоретической модели, предположительно, не в меньшей степени, чем и система большевиков.
Здесь не ставится цель попытаться разрешить «загадку Советской России», попытаться объяснить, как происходило и могло происходить строительство этой гигантской страны и мощной державы. К тому же, у меня для это нет достаточной информации. Отметим лишь по ходу рассуждения, что бесконечные природные запасы Советской России отчасти объясняют достижения советской системы. В более бедных странах дела могли сложиться иначе. Но складывается впечатление, что за рубежом под влиянием своих экономических догм давали излишне одностороннюю оценку Советскому Союзу и ситуации в нём. В экономических и общественных системах меньше безоговорочного, абсолютного, и больше относительного, релятивистского, чем мы привыкли полагать. «С помощью советской системы России было доказано, что социалистическое государство может существовать и осуществлять самые необходимые функции, чтобы продолжить своё существование», – говорит американский экономист и профессор Келвин Б. Гувер, который в 1929–1930 годы находился в Советском Союзе с исследовательскими целями. «Раньше обычно придерживались того мнения, что социалистическое государство вообще не может “решать свои дела”. Отрицание этого более не является возможным. Другое дело, в какой системе, социалистической или капиталистической, людям лучше живётся» (Hoover С . The Economic Life of Soviet Russia. Р. 337)[17].
В 1920-е и даже в начале 1930-х годов Советский Союз не играл в международной политике активной роли, присущей великой державе. Тогда он был полностью связан своими делами, создавая на руинах, оставленных мировой и гражданской войнами, социалистическое хозяйство и общество. Всё же Советская Россия в силу своих размеров и положения является столь значимым фактором, что забыть её невозможно. Даже в период своей слабости она создавала головную боль другим странам Европы.
Я не ставлю своей целью подробно описывать запутанные отношения Советского Союза и других держав в 1920-е годы. В них происходила практически беспрерывная череда просчётов и ошибок. Возможно, в меньшей степени это касалось Советского Союза. Изучение этих ошибок представляет определённый интерес. С другой стороны, не удивительно, что руководители западных держав, занятые приведением в порядок хаоса, оставленного Первой мировой войной, находятся в недоумении перед новым и весьма примечательным феноменом Советской России, не понимая, как к нему надо относиться.
Первый этап представлял собой полный разрыв отношений и отправку войск, впрочем, весьма небольших, на захват территорий Советской России. За ним последовала слабая поддержка «белых генералов». И то и другое было ошибкой. Затем произошёл разворот на 180 градусов: начались переговоры с большевиками. Думали, что Советскому Союзу придётся принять продиктованные западными державами соглашения, например, относительно выплаты долгов и возвращения экспроприированной иностранной собственности. Большевиков надо было «приручить». Когда в 1921 году Ленин объявил о начале Новой экономической политики (НЭП), решили, что она означает конец революции, советский «термидор». Обо всём этом велись переговоры на Женевской и Гаагской конференциях 1922 года. Снова ошибка. Советский Союз не согласился с навязываемыми ему условиями, и из этой попытки ничего не вышло. Новый разворот. Советский Союз признали без всяких условий, заявив о желании торговать с ним. Думали, что получится убить двух мух одним ударом: торговля с Советским Союзом эффективно содействовала бы возрождению экономики Европы, пострадавшей от мировой войны, а экономические контакты с внешним миром позволили бы обуздать большевиков. Опять просчёт: значение торговли с Советской Россией для Европы было явно преувеличено, одновременно не удалось обнаружить никаких признаков «обуржуазивания» Советской России. Напротив, коммунизм приобрёл ещё более радикальные черты.
У советских лидеров была собственная политика. В первые годы революционная идеология и сметающая на своём пути все преграды мощь необходимости победы всемирной революции играли определяющую роль в формировании их позиций. Господствовало представление о скором наступлении революций в других странах. Сначала Ленин основывал свою линию именно на этом. По мере того, как советская система устанавливалась бы в разных странах, они объединялись бы в федеративный союз социалистических государств – так думал Ленин. На III Всероссийском съезде Советов 30 января (31 января. – Примеч. пер. ) 1918 года он предложил, чтобы, в частности, рабочие и крестьяне Финляндии, взяв власть в свои руки, обратились к большевикам, выражая непоколебимую решимость «идти вместе с нами по пути Интернационала. Вот основа нашей федерации, и я глубоко убеждён, что вокруг революционной России всё больше и больше будут группироваться отдельные различные федерации свободных наций»[18]. Для разжигания революции и создания советской власти в других странах Ленин в 1919 году основал Коммунистический Интернационал, Коминтерн, одной из целей которого была определена борьба за создание союза федеративных советских республик. В соответствии с новой редакцией Устава организации, принятой на VI конгрессе Коминтерна в 1928 году, одной из его целей было «создание всемирного союза социалистических советских республик». «Большевики ждали формирования нового мира, в котором Москва стала бы великим Римом» (Dennis Alfred L.P . The Foreign Policies of Soviet Russia. P. 340)[19].
Эти надежды большевиков стали их первым просчётом. Из революций в больших странах, а тем более из планов всемирной революции ничего не вышло. Но пропаганда Коминтерна, параллельная политика советского правительства, принесла немало проблем и трудностей. Кремль довольно скоро заметил, что «капитализм стабилизировался», а надежды оказались напрасными, хотя вера в необходимость революции, которая должна была произойти рано или поздно, никуда не делась.
Как «буржуазные» государства преувеличивали значение торговли с Советской Россией, так и советские руководители полагали, что Европа и мир не смогут экономически существовать без Советской России. На основе этих рассуждений они вначале думали, что сумеют получить крупные кредиты от западных стран. Ошибка. Хотя, с экономической точки зрения, богатая природными запасами Россия и была важным и полезным фактором, но вовсе не необходимым. Это показали прошедшие четверть века. Иностранные государства не пошли на требования советского правительства. Наоборот, в своей созидательной работе Советский Союз получал экономическую поддержку от частных зарубежных компаний, преимущественно немецких и американских: это касалось как работы квалифицированного технического персонала, так и кредитов. Довольно быстро большевистские вожди заметили, что западных капиталов, которые можно было бы получить на приемлемых условиях, далеко не хватает. Приходилось работать с расчётом на собственные силы и средства. Этим они и занялись, проявляя жёсткость и последовательность в снижении уровня жизни народа, что позволяло направлять сэкономленные деньги на создание основ промышленности. Это строительство, осуществлённое Страной Советов преимущественно своими силами, содействовало поднятию уровня самосознания руководителей и народа.
Великое коммунистическое строительство Советского Союза в 1920-е годы и даже в начале 1930-х годов предполагало удержание государства от военных конфликтов. Это придало внешней политике Советской России последовательность. Для того, чтобы создавать основанную на принципах марксизма социально-экономическую и общественную систему – «коммунизм в одной стране», – сохранение мира было жизненно важным условием. На это и была нацелена политика Кремля. Частью этой политики стало проявившееся уже в 1920-е годы стремление большевиков к снижению градуса противостояния. Конечно, Коминтерн подстёгивал коммунизм в других странах. Однако и в этом случае, когда надежды на всемирную революцию развеялись на достаточно продолжительное время, целью было использовать агитацию трудящихся в зарубежных странах на предотвращение возможного нападения на Советский Союз и на поддержку политики, благосклонной по отношению к Советской России. В этом пропаганде удалось добиться выгодных для Советской России результатов. В безопасных для Советского Союза малых странах, особенно в соседних, ранее входивших в состав России, и в регионе Балкан, исстари бывшем объектом её экспансионистских устремлений, пропаганда преследовала иные цели. Целью подстрекательства в первые послереволюционные годы было социальное брожение и в крупных странах, когда там, как, например, в Италии в 1920 году и в Германии в 1923 году, складывалась благоприятная ситуация. Однако, например, в Англии безнадёжность революций была очевидной, хотя и там Кремль полагал с помощью пропаганды в Азии нанести ощутимый удар по Британской империи.
Большевики всегда отличались недоверчивостью. Кремль разделял устойчивое мнение, возможно, берущее начало в первые годы революции, со времени иностранной интервенции, что «буржуазные» государства якобы постоянно готовились к агрессии против Советского Союза для уничтожения коммунизма. Это также было их ошибкой. В «буржуазных» странах таких целей не было, если не считать упомянутую выше весьма слабую и плохо организованную поддержку русских «белых генералов» в первые годы советской власти, особенно в 1919 году, а также помощь Франции Польше в 1920 году. В соответствии с мировоззрением либерализма, господствовавшим тогда на Западе, каждый народ имел право пользоваться ниспосланной свыше благодатью своим собственным способом, а вмешательство во внутренние дела других народов не укладывалось в их теорию и практику. Европейские государства были настолько заняты своими собственными делами, отчасти взаимными спорами, что у них просто не было возможности предпринимать какие-либо крупные зарубежные акции. Кроме того, как уже отмечалось ранее, в 1920-е годы считалось, что гигантский советский эксперимент потерпит провал и что Советская Россия рано или поздно рухнет или «обуржуазится». К тому же Советский Союз с 1922 года находился в договорных отношениях и сотрудничал с Германией, которая, в свою очередь, пыталась найти у него поддержку против западных держав, полагая, что с его помощью удастся внести изменения в Версальский мирный договор – надежда, оказавшаяся беспочвенной.
Таким образом, внимание Советского Союза в 1920-х годах и даже в первой половине 1930-х годов было приковано к своим внутренним делам. Как активный фактор внешней политики он ещё переживал период бессилия. Хуже было другое – создавалось впечатление, что в зарубежном общественном сознании в отношении этой более чем десятилетней внешнеполитической слабости сложилось устойчивое представление, что это было нормальным состоянием Советской России и что в сфере международной жизни Советский Союз если и нужно было принимать во внимание, то лишь как источник коммунистической пропаганды.
Ситуация изменилась в 1930-е годы.
К середине 1930-х годов Советскому государству удалось создать достаточно развитую экономику, особенно тяжёлую промышленность и основанную на ней военную промышленность (пятилетки) и привести в порядок армию. Это, в свою очередь, способствовало увеличению значения Советского Союза как международного политического фактора власти, причём это наиболее явно проявилось в тот момент, когда на стыке десятилетий и в последующие годы Европа и остальной мир находились в тисках тяжёлого экономического кризиса. Советский Союз уже не был тем, чем он являлся в 1920-е годы. Уинстон Черчилль, который в своих военных книгах обрисовал Советскую Россию как «замороженную в условиях бесконечной зимы под гнётом недочеловеческих догм и сверхчеловеческой тирании», уже в 1932 году считал Советскую Россию «одним из наиболее гигантских факторов в мировой экономике и в мировой дипломатии». Наконец в 1933 году Соединённые Штаты, с которыми Советский Союз долго стремился выстраивать отношения и с которыми он уже с 1920-х годов через отдельные американские компании находился в достаточно широких и полезных для себя связях, приняли решение о его правовом признании. Самосознание кремлёвских вождей и народа Советской России, ощущение силы великой державы и гордость за неё ещё больше выросли. «В наше время со слабыми не принято считаться – считаются только с сильными», – сказал Сталин на съезде партии в январе 1934 года.
Наряду с коммунистической идеологией стал всё больше проявляться русский патриотизм. Ленин изначально равнодушно относился к решению вопросов русской национальности. Он был международным марксистом. Но и он не был лишён чувства русского патриотизма, хоть его целью было исключительно социалистическое отечество. В 1918 году, после заключения Брест-Литовского мира, который он воспринял весьма болезненно, Ленин написал работы «О защите Отечества», «Об отечественной войне»[20] и о том, что большевики решили – он использовал старое слово «Русь», – «чтобы Русь перестала быть убогой и бессильной, чтобы она стала в полном смысле слова могучей и обильной». «Мы оборонцы с 25 октября 1917 года. Мы за защиту отечества»[21], – писал он. «Любовь к советскому отечеству», «патриотизм» становились в 1930-е годы всё более привычными словами. Период слабости Советской России оставался позади.
По мере укрепления положения Советского Союза его направленные вовне цели и устремления, а также усиление позиций великой державы, старый «империализм», обретали место в политике Кремля. Как бы отнёсся Ленин к великодержавным устремлениям Советского Союза и русскому империализму после того, как стало ясно, что из ожидаемого им союза советских государств ничего не выйдет, не известно. Пошёл бы он, да и вообще мог ли пойти как руководитель великой державы России тем же путём, что и Сталин? Ленин не был демократом. У него был характер подлинного диктатора, да ещё и циника. Октябрьскую революцию он осуществил меньшинством против большинства. Антимилитаризм и пацифизм были, по его мнению, болезнями, присущими малым государствам. Он не старался избегать кровопролития и беспардонного насилия. Узнав об отмене смертной казни для солдат, введённой в своё время правительством Керенского, а это действительно произошло в период первоначального опьянения от успеха[22], Ленин зло воскликнул: «Вздор! […] Как же можно совершить революцию без расстрелов? Неужели же вы думаете справиться со всеми врагами, обезоружив себя? […] …недопустимая слабость, пацифистская иллюзия. […] Неужели вы действительно думаете, что мы придём к победе без жесточайшего террора?»[23]Он требовал отмены выборов во Всероссийское учредительное собрание, опасаясь, что большевики останутся в меньшинстве. Когда ему заметили, что они, большевики, сами обвиняли Временное правительство в затягивании выборов, он ответил: «Вздор! Важны факты, а не слова»[24]. После того, как было созвано Учредительное собрание, он сказал: «Конечно, Учредительное собрание должно быть распущено»[25]. С помощью силы он и разогнал Учредительное собрание, в котором у большевиков было всего 168 представителей из 703, поскольку оно не отвечало «воле трудящихся и эксплуатируемых классов». Было естественным, как он сказал, поставить интересы Октябрьской революции выше формальных прав Учредительного собрания. Различие между большевиками и социал-демократами заключалось в том, что, по мнению последних, пролетарии должны были получить большинство на основе всеобщего избирательного права и уже на его основе взять государственную власть, что сделало бы возможным построение социализма. «А мы говорим на основании учения Маркса и опыта русской революции: пролетариат должен сначала свергнуть буржуазию и завоевать себе государственную власть, а потом эту государственную власть, то есть диктатуру пролетариата, использовать как орудие своего класса в целях приобретения сочувствия большинства трудящихся»[26]. Следовательно, если люди по-хорошему не хотят стать счастливыми, то их надо к этому принудить. Стал бы Ленин со временем придерживаться в международных делах иного, либерального, принципа – а именно права народов на самоопределение, чтобы каждый мог пользоваться ниспосланной свыше благодатью своим собственным способом, – пусть останется без ответа. По мнению Ленина, большевистская партия могла быть маленькой, если она является энергичным «авангардом пролетариата»[27].
Создаётся впечатление, что великие державы следуют своим законам развития. Империализм присущ не только Советскому Союзу. Все великие державы являются, или, по крайней мере, до сегодняшнего дня были, империалистическими. Похоже, это часть их сущности. Империализм – это страстное желание народов и власть предержащих к обладанию ещё большей долей мирового господства, таково его определение. Считается, что это проявление неудовлетворённости и постоянного стремления человеческого сердца, что он олицетворяет новую страсть больших народов после того, как прежняя, национальная идея, нашла своё воплощение. Поэтому нет особой причины дивиться советскому империализму.
В начале 1930-х годов в Европе появился новый фактор, который, возможно, заставил Советский Союз отказаться от своей предшествующей самоизоляции и окунуться с головой в бурную внешнеполитическую деятельность, пожалуй, даже чуть раньше, чем его руки были свободны от внутреннего коммунистического строительства. Этим фактором был подъём национал-социализма в Германии и его окончательный приход к власти в 1933 году. Кремль заметил, что он нёс с собой угрозу Советскому Союзу. В европейской политике начался новый этап. Гитлер хотел обрести для Германии превосходство в Европе и «жизненное пространство» на Востоке. Нельзя отрицать, что Москва в своих оценках была, очевидно, точнее и дальновиднее Лондона и Парижа. В январе 1934 года Сталин отметил, что в Германии взяла верх «новая политика, напоминавшая опасный для России курс, проявившийся ещё в годы Первой мировой войны и отличавшийся от прежней политики, зафиксированной в договорах между Советским Союзом и Германией»[28]. Западные державы, Англия и Франция, подстраивались под эти устремления Германии для исправления тех положений Версальского мира, которые в наибольшей мере ущемляли интересы Германии (возвращение Саарской области и снятие обременений с Рейнских земель, воссоздание немецкой армии, а также присоединение Австрии к Германии). В 1938 году они, подписав Мюнхенское соглашение, согласились на раздел Чехословакии, на присоединение к Германии областей, населённых судетскими немцами, что означало попрание территориальной целостности и независимости Чехословакии. Западные державы подписали с Германией Мюнхенское соглашение, чтобы таким образом спасти мир для Европы. На деле результат этого рокового соглашения оказался обратным.
Кремль уже раньше, сразу после прихода национал-социалистов к власти, сделал свои выводы. Им было легче определить свою позицию, поскольку Гитлер в книге «Майн кампф», не скрывая, указал в качестве своей цели завоевание для Германии новых территорий на Востоке, где находилась Советская Россия. В книге выдвигалась сомнительная для Советского Союза мысль, что Германия не может позволить существования наравне с собой другой континентальной державы. Создаётся впечатление, что с этого момента укрепление безопасности государства для предотвращения угрозы со стороны энергично вооружавшейся Германии вышло на первое место в политике Кремля. «Дело явным образом идёт к новой войне», – сказал Сталин в 1934 году на съезде Коммунистической партии, многократно возвращаясь потом к этой мысли[29].
Вначале Советский Союз стремился отражать эту угрозу вместе с другими государствами. Став в 1934 году членом Лиги Наций, Советский Союз под лозунгом «коллективной безопасности» стал энергично собирать страны – члены Лиги Наций в единый фронт против Германии. На следующий год он подписал договоры о взаимной помощи с Францией и Чехословакией. Однако Мюнхенский договор 1938 года, которым Чехословакия была отдана на растерзание и для участия в котором не был приглашён Советский Союз, похоже, убедил Кремль в бесплодности действий Лиги Наций и вызвал серьёзную озабоченность советского правительства. Кремль посчитал, что попал в изоляцию, оказавшись один на один с Германией. Не известно, есть ли основания верить слухам о том, что на этих переговорах в той или иной форме шла речь о получении Германией карт-бланша на завоевания за счёт территорий Советского Союза и что Германия использовала эти уступки представителей западных держав на переговорах в Москве в 1939 году. Это достаточно хорошо укладывается в практику современного политического поведения. В любом случае, в Кремле существовало серьёзное недоверие на этот счёт. «Никто уже не верит в елейные речи о том, что мюнхенские уступки агрессорам и Мюнхенское соглашение положили будто бы начало новой эре “умиротворения”», – сказал Сталин в выступлении на съезде ВКП(б) 10 марта 1939 года[30]. В той же самой речи, где не пощадили и «фашистов», в адрес западных держав высказано глубокое недоверие, что они сознательно хотели сделать Советский Союз объектом агрессии со стороны Германии. Касательно завоеваний «государств-агрессоров», то есть Японии, Италии и Германии – Японии в Китае, Италии в Абиссинии, а также Германии в Австрии и Судетской области, Сталин сказал, что главная причина такого развития «состоит в отказе большинства неагрессивных стран, прежде всего Англии и Франции, от политики коллективного отпора агрессорам, в переходе их на позицию невмешательства, на позицию нейтралитета»… «пусть каждая страна защищается от агрессоров, как хочет и как может, наше дело – сторона, мы будем торговать и с агрессорами, и с их жертвами». «В политике невмешательства сквозит стремление, желание не мешать агрессорам творить своё чёрное дело, не мешать, скажем, Японии впутаться в войну с Китаем, а ещё лучше с Советским Союзом, не мешать, скажем, Германии увязнуть в европейских делах, впутаться в войну с Советским Союзом, дать всем участникам войны увязнуть глубоко в тину войны, поощрять их в этом втихомолку, дать им ослабить и истощить друг друга, а потом, когда они достаточно ослабнут, выступить на сцену со свежими силами – выступить, конечно, “в интересах мира” и продиктовать ослабевшим участникам войны свои условия».
«Или, например, взять Германию, – продолжил Сталин. – Уступили ей Австрию, […] уступили Судетскую область, бросили на произвол судьбы Чехословакию, нарушив все и всякие обязательства, а потом стали крикливо лгать в печати о “слабости русской армии”, о “разложении русской авиации”, о “беспорядках” в Советском Союзе, толкая немцев дальше на восток, обещая им лёгкую добычу и приговаривая: вы только начните войну с большевиками, а дальше всё пойдет хорошо. Нужно признать, что это тоже очень похоже на подталкивание, на поощрение агрессора». Далее Сталин отметил, как англо-французские и американские газеты наперебой кричали, что, мол, немцы скоро захватят Советскую Украину. «Похоже на то, что этот подозрительный шум имел своей целью поднять ярость Советского Союза против Германии, отравить атмосферу и спровоцировать конфликт с Германией без видимых на то оснований».
Далее Сталин заметил, как некоторые политики и деятели прессы Европы и США пишут и говорят, что «немцы жестоко их “разочаровали”, так как вместо того, чтобы двинуться дальше на восток, против Советского Союза, они, видите ли, повернули на запад и требуют себе колоний. Можно подумать, – сказал Сталин, – что немцам отдали районы Чехословакии как цену за обязательство начать войну с Советским Союзом, а немцы отказываются теперь платить по векселю».
«Необходимо, однако, заметить, что большая и опасная политическая игра, начатая сторонниками политики невмешательства, может окончиться для них серьёзным провалом», – заключил Сталин.
Всё это сказано понятным языком – более понятным, чем тот, которым обычно пользуются руководители великих держав. Эти слова были произнесены 10 марта 1939 года, то есть ещё до начала переговоров с западными державами. Относительно текущей политической ситуации в Европе у Сталина были чёткая позиция и понимание, более чёткие, чем у западных лидеров.
Весной и летом 1939 года произошла радикальная «ломка союзов». Это было шараханье из одной стороны в другую, внезапная дружба вчерашних врагов, когда каждое слово застревало в глотке немецких и советских газетчиков, которым приходилось каждый день полностью менять тональность сообщений – всё это было бы интересно и даже забавно, если бы не было по своим последствиям столь губительно для всего человечества. Кто в этой неразберихе в конце концов оказался умным, а кто нет, кто выиграл, а кто проиграл, покажет только будущее.
Весной 1939 года стало ясно, что Германия не удовлетворится Мюнхенским соглашением. Её устремления шли много дальше. Германия захватила всю Чехословакию. Западные державы заметили, что соотношение сил настолько изменилось, а баланс нарушен столь сильно, что они не могли этого перенести, не прибегая к военным действиям. В политике великих держав, какой она была в реальности, исстари считалось, что изменение соотношения сил затрагивает практически все крупные государства. Западные державы отправились за поддержкой к Советской России, которую они всего за год до этого высокомерно не пригласили в Мюнхен. Положение изменилось таким образом, что сейчас уже Советский Союз стал решающим фактором европейской политики. Каждая группа стран пыталась перетянуть его на свою сторону. Положение западных держав было незавидным. В 1939 году их представители в течение нескольких месяцев безрезультатно прорабатывали в Москве возможность заключения договора. Неудача переговоров, возможно, объяснялась тем, что западные державы не согласились на требования Советского Союза, в числе которых было, например, то, что прилегающие к Советскому Союзу государства, включая Финляндию, получили бы положение некого предполья и передовых укреплений, относящихся к зонам военных действий договаривающихся держав. Одновременно с ходом этих переговоров советское правительство, предположительно, вступило в переговоры и с Германией.
В течение многих лет в мире звучали заверения, каким непримиримым врагом большевизма был национал-социализм. От обоих заклятых врагов в адрес друг друга неслись угрозы и оскорбления. И вдруг появилось сообщение, что 23 августа 1939 года в Москве Риббентроп и Молотов подписали Договор о ненападении и дружбе[31]. Он означал полный перелом во всей системе межгосударственных отношений.
Гитлер, оперевшись спиной на Москву, хотел избежать войны на два фронта и получить свободные руки для военных действий на Западе, после того как сначала вместе со Сталиным он снял с повестки дня одно более мелкое дело – уничтожение и раздел Польши. Заметив, что женевские договорённости о международной безопасности – это просто пустые слова без реального наполнения, Сталин, в свою очередь, посчитал, что Советская Россия может полагаться только на саму себя. Недоверие Кремля в отношении западных держав после подписания Мюнхенского соглашения только укрепилось. Литвинов, поборник идеи коллективной безопасности, чья политика потерпела фиаско, в мае 1939 года был освобождён с поста народного комиссара по иностранным делам. На его место пришёл Молотов, в задачи которого входило приведение внешней политики Советского Союза в соответствие с реальностями времени. Советский Союз боялся национал-социалистическую Германию. Он чувствовал себя одиноким, оставленным на милость Германии. Нужно было прорвать блокаду, в которой, по мнению Советского Союза, оказалась страна. Советский Союз рассчитывал решить эти проблемы августовским договором 1939 года. Подписание договора могло принести с собой и многое другое. Согласно германской теории, которую Советский Союз, как можно предположить, с удовольствием воспринял, всей Восточной Европе была уготована участь исключительного пастбища этих двух друзей. Другие великие державы объявлялись на этой территории «чуждыми силами» – “raumfremde Mächte”, – которые не имели там права голоса. Раздел добычи и грабёж жертв – в данном случае использовался термин «восстановление порядка» – принадлежали в этой части Европы именно упомянутым компаньонам. Почти половина Польши, страны Балтии, часть Финляндии и две области Румынии – Бессарабия и Северная Буковина – составляли советскую часть добычи, как позже и подтвердилось.
Ещё больше дал договор 1939 года. С его помощью Советскую Россию окончательно затянули на пути новой политики. Его авторитет, выросший за последние годы, значительно укрепился. Старый русский империализм проснулся от спячки. Окрепло ощущение силы, собственной значимости, стремления показать себя с лучшей стороны и величия. Советскому Союзу открылись ворота в Европу. Он смог как действующий игрок вступить в свои права великой державы при решении европейских дел. «Московский договор от 23 августа 1939 года перевернул всё до основания, он принёс в жертву идею самой Европы и повлёк за собой войну», – пишет бывший министр иностранных дел Румынии и посол в Москве Г. Гафенку, внимательный наблюдатель, имевший возможность непосредственно следить за развитием событий (Prе́liminaires de la Guerre а` l’Est. P. 313)[32]. Он обращает внимание и на то, в какой мере идентичность систем и мировоззрения способствовали облегчению сотрудничества этих стран: одинаково авторитарный, свободный от контроля режим; одинаковое влечение к простым, смело прочерченным географическим линиям; одинаковый культ силы и насилия; одинаковый экономический романтизм; одинаковое желание взломать устройство мира и «удивить богов»; одинаковое презрение к малым государствам и желание их поглотить; одинаковое учение, в соответствии с которым государство, не имеющее достаточно ресурсов защищать себя, должно исчезнуть, поскольку оно только мешает игре больших. В этих наблюдениях Гафенку много истинного. Советская Россия присвоила себе старые традиции и устремления царской России. Гафенку вспоминает рассказ немецкого посла графа фон дер Шуленбурга, который говорил ему, как Молотов, когда речь зашла о делах на Балканах и Дунае, произнёс, что для Советской России вопрос означал устранение того униженного положения, которое было навязано России в результате неудачной для неё Крымской войны (Ibid. P. 82).
Преследовали ли стороны договора в августе 1939 года какие-то другие, далеко идущие, но скрытые цели, об этом трудно сказать по причине отсутствия документов. Отказался ли Гитлер от запланированного ранее захвата территорий в России и был ли он готов к мирному сотрудничеству со своим восточным соседом в этом их общем «жизненном пространстве»? Выступая 26 ноября 1941 года, Риббентроп сказал, что Гитлер, «основываясь на некоторых явлениях в России и полученной оттуда информации, надеялся, что Советский Союз постепенно станет миролюбивым партнёром Германии и других стран, граничивших с Россией». Или же и в этом случае Гитлер намеревался разбить своих противников по одному, повернувшись на Восток только после того, как будут решены дела на Западе. Это вполне возможно. Были ли у Сталина какие-то задние мысли и в чём они заключались? Высказывались предположения, что Кремль ставил целью развязывание войны между Германией и западными державами, чтобы окрепший Советский Союз, не будучи вовлечённым в войну, мог занять ключевое положение среди великих держав, ослабших в результате войны. Иными словами, тот же самый расчёт, на который, по мнению Москвы, полагались западные державы в отношении Советского Союза и Германии. Такой план хорошо укладывался в политику великих держав. В нём, однако, всегда содержалась опасность того, что нельзя было заранее знать, как повернётся ход войны и получится ли остаться в стороне. Именно война, начавшаяся в 1939 году, являет собой классический пример трудности таких планов – если Сталин и считал так, то он ошибался. Готов предположить, что в планах Советского Союза в августе 1939 года на первом месте стояли оборонительные аспекты. Скорее всего, Сталин пытался сохранить мир, чтобы укрепить границы государства, и, помимо этого, в соответствии с августовским договором, отодвинуть западные границы, повысив тем самым безопасность государства на случай агрессии.
В марте 1944 года, во время наших переговоров в Москве о возможностях заключения мира, где мы были вместе с министром Энкелем, Молотов сказал, что в 1939 году Советский Союз имел в виду оборонительные аспекты. После того, как он несколько раз подчеркнул, что осенью 1939 года Финляндия не согласилась на предложения Советского Союза по переносу границы, я заметил, что тогда отношения между Советским Союзом и Германией были хорошими, и Советскому Союзу, следовательно, не нужно было опасаться никакого нападения. Молотов ответил: «Да, это правда. Но нам надо действовать с дальним прицелом. Мы всегда знали, какова сущность гитлеровской Германии». В ходе наших переговоров Молотов ещё дважды возвращался к этой теме. Он сказал, что они, опасаясь будущих боевых действий, внесли свои предложения по переносу границы на Карельском перешейке. «Мы знали уже тогда (1939), – сказал он, – что грядёт большая война. […] Вы и сами можете заметить, что в 1939 году мы были правы». Конечно, у этих слов Молотова, произнесённых спустя почти пять лет, не было безоговорочной доказательной силы в отношении того, что думали в Кремле в августе 1939 года.
Возможно, что Московский договор от 23 августа 1939 года и предшествовавшее ему Мюнхенское соглашение останутся на скрижалях истории как роковые и злополучные государственные акты. Вначале не было известно, что́ включал в себя августовский договор, которым, как потом стало ясно, группу малых народов и стран, в их числе и Финляндию, грубо оставили на милость великих держав. Хотя можно было подозревать, что договор содержит и тайные статьи, о них тогда ещё не было точных сведений. Но когда в сентябре Германия и Советский Союз напали на Польшу и разделили её между собой, и когда Кремль начал активные действия против стран Балтии и Финляндии, а также летом 1940 года и против Румынии, стало очевидно, что договор Риббентропа–Молотова заложил основу для такого развития событий.
Положение Советского Союза осенью 1939 года было исключительно выгодным. Все искали его расположения. Позади осталось время слабости России, когда, пользуясь ею, от неё отошли западные территории. Сталин поднял Россию на ноги. Москва стала практически центром политической жизни Европы. Туда пришлось поехать представителям Англии и Франции. Туда полетел министр иностранных дел Германского рейха, не говоря уже о нас, малых странах. Советская Россия была мощным фактором международной политики. Именно с такой великой державой и в таких условиях Финляндии пришлось вести переговоры по жизненно важным вопросам.
Деятельность государств, особенно великих держав, определяет ужасающий и слишком часто имеющий кроваво-красный оттенок «государственный интерес», “Staatsrаson”, “Raison d’Etat”. То, что руководители государства в тот или иной момент считают интересом своего государства, является высшим законом. Государственный интерес достаточен, чтобы оправдать нападение Советского Союза на Финляндию в 1939 году, обращение со странами Балтии в 1939–1940 годы, нападение Германии на Бельгию в 1914-м и 1940-м, на Голландию, Данию и Норвегию в 1940-м, аншлюс Германией Чехословакии в 1939-м, нападение Италии на Абиссинию в 1935-м, Албанию в 1939-м и Грецию 1941-м, агрессию Германии и Советского Союза против Польши и четвёртый раздел этой страны в 1939-м. Он покрывает собой любое насилие. Он ставит руководителей государств вне сферы добра и зла. “Right or wrong, my country”[33], «Закон джунглей» – вот его лозунги. Более слабые государства, которых великие державы в своих расчётах при необходимости держат в качестве инструментов, или безжалостно грабят и затаптывают тех, кому довелось оказаться у них на пути. Таков ход истории. В летописях хладнокровно оставят следующую запись: “Wie es gewesen und wie es geworden ist”[34]. И пусть будут уничтожены целые народы, сухо констатируют, что мир под воздействием какой-то непонятной, тайной, мистической силы сделал шаг вперёд, или что события пошли именно в том направлении, как они и должны были идти.
В таких условиях, при господстве современных понятий, пустая затея говорить о моральных и этических принципах, и более высоких, с гуманитарной точки зрения, целях в международных отношениях. Бесполезно принимать их во внимание при выяснении отношений слабых с великими державами. Это вскоре смогла ощутить на себе Финляндия. Право малых на самостоятельное существование не признаётся сильными, хотя по численности населения малые и средние государства Европы в общей сложности не уступают крупным, и их вклад в человеческую цивилизацию столь же весом, что и больших. Столь удручающим, не только с точки зрения низости человеческой морали, как хочется сказать, но и вследствие слабости политического разума – снова, по моим оценкам, – равно как и по причине ветхозаветности государственного мышления, остаётся положение человечества ещё и в ХХ столетии. Может ли когда-либо ситуация измениться в лучшую сторону, по этому вопросу существуют различные мнения.
Из моего дневника за 5.05.1939: «Сегодня жизнь малых государств зиждется на взаимной зависти больших, их ривалитете, то есть соперничестве. Сейчас оно весьма активно. Германия предлагает северным и некоторым другим малым государствам подписать договор о ненападении. Россия предлагает, чтобы Англия, Франция и она сама выступили гарантами государственной независимости всех государств, граничащих на западе с Россией, от Финляндии до Румынии. Англия и Франция гарантируют самостоятельность Голландии и Бельгии».
«С обеих сторон усиленно навязываются гарантии малым».
«А если великие державы договорятся и поделят малые государства между собой, как это уже было сделано с Польшей в XVIII веке? Заключат новые мюнхенские соглашения».
«Когда наступит время, при котором независимость и самостоятельное существование малых государств будут основываться на чём-то ином, а не на соперничестве великих держав? Такая попытка, правда, пока неудачная, была сделана с помощью Лиги Наций. Соперничество великих держав – зыбкая основа для этого».
Осенью 1939 года Финляндия не имела такого сомнительного союзника и гаранта[35]для более слабых и меньших по численности населения государств от обращённых к нам конкуренции и зависти со стороны государств больших. На основе договора от 23 августа 1939 года Германия и Советский Союз, следуя печальному примеру царской России и старой Пруссии, Екатерины II и Фридриха II, поделили между собой соседние государства, что на этот раз сняло напряжённость конкуренции между ними на данном направлении. То, что Советская Россия имела полную свободу действий в своей зоне, не вызвало ни малейших сомнений. Положение Финляндии на переговорах осени 1939 года было крайне невыгодным, практически безнадёжным.
IV
Первые переговоры в Москве
Мы прибыли в Москву утром 11 октября. На вокзале нас встречали заведующий протокольным отделом Народного комиссариата иностранных дел Барков и наш посол Ирьё-Коскинен вместе с сотрудниками посольства, а также шведский посланник Винтер и работники шведского посольства.
Весь день я провёл в переговорах с Ирьё-Коскиненом, которого знал много лет. Я был дружен с его покойным отцом – сенатором и генеральным директором школьного управления. В отношении предстоящих переговоров мы были едины в том, что надо попытаться избежать противоречий и заключить договор, поскольку речь могла идти о будущем Финляндии.
Ирьё-Коскинен позвонил в комиссариат иностранных дел, чтобы узнать, когда я мог бы нанести визит вежливости наркому Молотову. Молотов ответил, что примет меня вечером того же дня, однако немногим позже сообщили, что «поскольку Молотов считал, что я устал с дороги», то он просил меня прибыть на следующий день. Дело в том, что в этот день был подписан договор между Советской Россией и Литвой, и Молотов устраивал обед для литовской делегации.
В четверг 12 октября в 17 часов состоялись как ознакомительный визит, так и первое заседание в Кремле, где у Молотова как председателя Совета народных комиссаров был свой рабочий кабинет. Я впервые шёл в Кремль дорогой, которая потом станет мне знакомой. Уже сама церемония, особенно в первый раз, была интересной. Меня сопровождали, как и всегда потом, когда я передвигался по Москве, два сотрудника службы безопасности. Они никаких проблем не создавали. Это были молодые, дружелюбные люди. Они помогали мне и позже моей жене при посещении театров, музеев и т.п., давая полезные советы в незнакомом городе.
Когда мы прибыли к Кремлю, моя машина первой въехала в ворота. Затем следовали охранники на своей машине. У ворот Кремля нас ждал офицер, осведомлённый о моём визите. Удостоверившись в моей личности, он [на своей машине] поехал первым, так что выстроился кортеж из трёх автомобилей. Территория Кремля весьма обширна. Он напоминает маленький город. У лестницы нас встречал комендант Кремля, который представился по-военному. Поднявшись на лифте на второй этаж и пройдя длинный коридор, мы вошли в комнату ожидания. Спустя мгновение нас провели в большой рабочий кабинет Молотова. В другом конце кабинета находился его письменный стол, рядом с которым была дверь в соседнюю комнату, откуда к нам вышел Сталин. У стены стоял длинный стол для переговоров.
Со стороны Советского Союза на заседании присутствовали сам Сталин и Молотов, а также заместитель наркома Потёмкин и советский посол в Хельсинки Деревянский. С нашей стороны, помимо меня, были министр[36] Ирьё-Коскинен, военный эксперт полковник Паасонен, а также начальник сектора МИДа Нюкопп в качестве нашего секретаря.
Я впервые увидел Сталина, и Молотова. Естественно, что знакомство со Сталиным, властелином 170-миллионной державы, о котором было так много сказано в мировой прессе и литературе, вызывало у меня интерес. Момент после подписания соглашений с Балтийскими странами и перед началом собственных переговоров был не слишком удобен для объективного и неторопливого анализа личности Сталина.
О Сталине написано много. Оценки, как и следовало ожидать, весьма различны. Его официальные советские биографии, а также газеты и другие издания наполнены непомерным восхвалением. В речах и статьях его называют «Великим Сталиным», «великим вождём народов» и т.п. С другой стороны, противники Сталина использовали в его отношении самые жёсткие слова, какие можно было найти в своём лексиконе.
Во время переговоров осенью 1939 года Сталин присутствовал на семи заседаниях из восьми. Когда я работал послом в Москве, то был у него всего однажды. Поэтому я не пытаюсь дать ему сколько-нибудь глубокую оценку. Сталин одевался в застёгнутый до последней пуговицы серый полувоенный френч, хорошо известный по многим фотографиям; на ногах у него были высокие сапоги, а в руке – трубка. Он был коренаст, с густой шевелюрой и такими же густыми усами. Он сидел в торце стола, по левую руку сидели Молотов и другие члены советской делегации, по правую руку – я и остальные финны. Сталин с энтузиазмом участвовал в переговорах, временами вставал из-за стола и ходил взад-вперёд, продолжая внимательно следить за ходом разговора, потом вновь садился на своё место. Он производил впечатление сильного, рассудительного и деловитого человека. Говорил коротко и чётко, понимал юмор, что, впрочем, видно из его опубликованных речей и статей. На меня он не произвёл неприятного впечатления.
Молотова, у которого мне позже пришлось бывать не раз, его враги в своё время прозвали «усердной посредственностью». Внешне он не производит особого впечатления – из-за близорукости был вынужден носить пенсне, – но не надо было долго говорить с ним, чтобы понять полнейшую беспочвенность такого утверждения. Он был нещадно трудолюбив, прост в обращении, конкретен и краток в своих выступлениях; ему были чужды броские фразы. Он был истинным русским патриотом, в сердце которого под толстым слоем марксистских предрассудков живёт огромная любовь к своему отечеству, и который ставит превыше всего интересы русского народа и Российского государства – так говорит о нём один русский эмигрант, служивший в самом центре советской административной системы и порвавший с коммунистами. Итак, типичный и талантливый представитель российской державы. В личном общении со мной он всегда был вежливым и дружелюбным, но трудным и жёстким переговорщиком. “Un negociateur terrible”[37], – сказал о нём один иностранный дипломат.
В тот же день, когда у меня состоялись первые переговоры в Кремле, посол Соединённых Штатов Северной Америки Штейнгардт был у Молотова и передал ему личное обращение президента Рузвельта, которое было адресовано Председателю Президиума Верховного Совета СССР Калинину. В нём Рузвельт высказывал «своё глубокое пожелание, чтобы Советский Союз не предъявлял Финляндии никаких требований, которые находились бы в противоречии с сохранением и развитием дружеских и миролюбивых отношений между двумя странами, а также с их самостоятельностью». Возможно, что именно из-за этой меры, предпринятой Рузвельтом, Штейнгардт был настроен оптимистически: «С финским вопросом всё будет в порядке», – сказал он. Молотов ответил Штейгардту, что требования Советской России весьма умеренны. «Мы, несомненно, придём к результату, если правительство Финляндии займёт разумную позицию». Так я и записал в своём дневнике.
Дипломатическую поддержку нам оказывали правительства Швеции, Норвегии и Дании. Молотов, правда, в тот день не принял послов северных стран, но они направили ему ноты одинакового содержания. В них говорилось, что все северные страны с озабоченностью следят за переговорами, начавшимися между Советским Союзом и Финляндией, а также высказывались надежда и озабоченность в отношении того, чтобы эти переговоры не ставили своей целью создание препятствий, которые помешали бы Финляндии как полностью независимой стране придерживаться своего курса нейтралитета, проводимого ею во взаимодействии с другими северными странами. В конце текста выражалось искреннее пожелание того, что переговоры смогут укрепить дружеские связи между Советским Союзом и Финляндией. Принимая во внимание дипломатический язык, цель этих нот, как и обращения президента Рузвельта, была достаточно ясна.
Таким образом, мы заручились дипломатической поддержкой. В то время я и сам был склонен переоценивать значение такой поддержки. Я пометил в своём дневнике: «Сотрудничество северных стран, похоже, играет на нас. Мы не одиноки, как государства Балтии. Россия заметит, что дела Финляндии интересуют и других». Последующий ход событий, однако, показал, что руководители Кремля не придали особого значения ни обращению посла Соединённых Штатов, ни предложениям правительств малых северных стран. Они понимали, что дипломатические акции не подкреплены военной силой.
Калинин направил на обращение президента Рузвельта следующий ответ: «Считаю уместным напомнить Вам, господин президент, что государственная независимость Финляндской республики была признана свободным волеизъявлением Советского Правительства 31 декабря 1917 года, и что суверенитет Финляндии обеспечен за нею мирным договором между РСФСР и Финляндией от 14 октября 1920 года. Указанными актами Советского Правительства определены были основные принципы взаимоотношений между Советским Союзом и Финляндией. В соответствии с этими принципами ведутся и нынешние переговоры между Советским Правительством и Правительством Финляндии. Вопреки тенденциозным версиям, распространяемым кругами, очевидно, не заинтересованными в европейском мире, единственной целью указанных переговоров является упрочение взаимоотношений между Советским Союзом и Финляндией и укрепление дружественного сотрудничества обеих стран в деле обеспечения безопасности Советского Союза и Финляндии»[38].
Молотов, рассказывая в своём выступлении на сессии Верховного Совета СССР об этих действиях Рузвельта, добавил в весьма невежливом тоне: «Можно подумать, что у Соединённых Штатов Америки лучше обстоят дела, скажем, с Филиппинами или с Кубой, которые давно требуют от США свободы и независимости и не могут их получить, чем у Советского Союза с Финляндией, которая давно уже получила от Советского Союза и свободу, и государственную независимость»[39].
Пришло время рассмотреть ход первых переговоров.
Разговор как на них, так и позже, шёл «свободно». Диалог проходил без особых формальностей. Нередко вместе изучали карты, разложенные на столе, что подчас вызывало бурный обмен мнениями[40].
Наше положение на переговорах было трудным. Противоположная сторона была мощной в военном отношении великой державой, против которой наши вооружённые силы могли не выдержать. Советский Союз находился в хороших отношениях с Германией, которая признала, что Финляндия относится к сфере интересов Советского Союза, что стало ясно чуть позже и о чём уже говорилось. Мы не могли ожидать военной помощи ни от кого, о чём Советский Союз хорошо знал. У нас были лишь чёткие договоры и законное право, но, поскольку противоположная сторона нас не признавала и за нами не было достаточной силы, наше положение было тревожно слабым. К тому же, мы не знали точно, в чём заключались предложения русских. Я не имел полномочий предлагать что-либо конкретное, исключая дискуссии о трёх малых островах в Финском заливе. Поэтому на первой встрече я ограничился главным образом выслушиванием требований Советской России и общими высказываниями.
В начале переговоров Молотов сказал, что их объектом будут как политические, так и экономические вопросы. Последние предполагали решение политических проблем в соответствии с изменившейся международной ситуацией. Отношения Советского Союза и Финляндии за прошедшие 20 лет были достаточно хорошими, однако, когда их устанавливали, в Европе царил мир. Сейчас же шла большая война. Такая ситуация могла нести с собой неприятные сюрпризы, которые затрагивали безопасность и Советского Союза, и Финляндии. Советский Союз чувствовал опасность для себя, поэтому и искал быстрого решения вопроса. Договорами с Эстонией, Латвией и Литвой Советский Союз решил вопрос безопасности с учётом интересов каждой из сторон. Эти договоры не затрагивали внутренние дела этих стран, как, например, социальные и экономические условия в них, равно как и не распространялись на сферу внешней политики. Таким образом, благодаря договорам независимость Балтийских государств только окрепла. Сейчас на повестке дня стояло заключение аналогичного договора о взаимной помощи с Финляндией. «Как финское правительство отнеслось к этому предложению? – спросил Молотов. – В какой форме такой договор мог бы заинтересовать Финляндию?»
Сначала я ответил, что Финляндия хотела бы поговорить о торговом соглашении. Тогда с советской стороны были поставлены некоторые политические вопросы. Предлагалось подписать такой же договор, какой Советский Союз заключил с Балтийскими государствами. Нашей политикой был нейтралитет. Мы входили в ту же группу, что Швеция, Норвегия и Дания. Идентично с ними мы придерживались линии безоговорочного нейтралитета и хотели оставаться вне всяческих конфликтов между великими державами. Договор о взаимопомощи, заключённый с великой державой, не вписывался в наш нейтралитет, поскольку таким образом мы могли быть втянуты в противоречия между великими державами. Поддержание максимально хороших отношений с Советским Союзом составляло одну из важнейших целей нашей политики. Мы понимали устремления Советского Союза по обеспечению безопасности, которые, однако, можно было гарантировать и иным способом, чем тот, что был предложен советской стороной.
Затем разговор зашёл о договоре между Балтийскими странами и Советским Союзом, после чего Молотов спросил, что я имел в виду, упомянув, что устремления Советского Союза можно было обеспечить иначе. Советский Союз также хотел оставаться вне военных конфликтов, и «слава Богу, что до настоящего времени нам это удавалось. Никто, однако, не знает, что может произойти». В этой связи я получил возможность заявить о том, что мы готовы обороняться, если на нас нападут. Молотов: «Естественно, что каждое государство готово защищать себя».
Когда разговор пошёл в сторону общих рассуждений, Сталин прервал его вопросом: «Является ли позицией правительства Финляндии то, что договор о взаимопомощи не согласуется с нейтралитетом Финляндии?» Когда я ответил: «Да», Сталин оставил вопрос о договоре и перешёл «на другой курс». Показывая на карте, он сказал: «В 1919 году Юденич напал на Ленинград через южное побережье Финского залива. В том же году английский флот, используя в качестве базы остров Койвисто[41], совершил нападение на Кронштадт, при этом было потоплено два русских крейсера. Мы хотим сделать так, чтобы подобные сюрпризы в будущем были невозможны. Что Вы думаете об ограниченном локальном договоре о взаимопомощи для обороны Финского залива? Речь идёт о защите фарватера в Финском заливе и базе, подобной Гибралтару».
Я ответил, что мы понимаем важность обороны Ленинграда и могли бы обсудить средства для достижения этой цели, но о неприкосновенности континентальной части Финляндии мы не могли говорить. Сначала я недостаточно точно понимал, какой договор имели в виду Сталин и Молотов, но по ходу разговора стало ясно, что он предполагал передачу Советскому Союзу базы в северной части Финского залива, а также обязательство каждой из сторон, Финляндии и Советского Союза, в случае войны совместно оборонять Финский залив. В этой связи я заметил, что оставление Финского залива вне зоны боевых действий отвечает интересам и Финляндии, в связи с чем по нашему предложению в Тартуский мирный договор был внесён пункт о нейтрализации Балтийского моря, а следовательно, и Финского залива, но пойти на договор, который включал бы в себя передачу иностранному государству базы, находящейся на территории Финляндии, мы не могли. Молотов ответил, что нейтрализации недостаточно. Аландские острова были нейтрализованы, но Финляндия считала это недостаточной гарантией, стремясь вместе с Швецией построить на островах укрепления. Это тоже был локальный договор. Оборона Аландских островов была сравнима с предложенным ими договором о совместной обороне Финского залива. Аландский вопрос не раз становился темой обсуждения. Изучалась и нота по Аландским островам, переданная Советскому Союзу финским правительством.
Чтобы перевести дискуссию, начавшую приобретать излишне широкие рамки, в сторону конкретных вопросов, я заявил, что со стороны Советской России были уже в Тарту в 1920 году, а также и в более поздний период, сделаны предложения по укреплению безопасности Ленинграда, которые касались островов в восточной части Финского залива и которые мы готовы были бы обсудить, но мы не можем отказываться от неприкосновенности континентальной части Финляндии. Заметив, что мы выступали против «локального соглашения», Сталин и Молотов на этот раз оставили данный вопрос в покое и перешли к «третьей линии». Молотов: «Нас интересует вопрос о том, как можно было бы эффективно обеспечить безопасность Финского залива. Можете ли вы предоставить нам в аренду на 30 лет часть вашей территории в западной части Финского залива? Вы ведь предоставили Англии никелевую концессию сроком на 99 лет в районе Петсамо[42]на территории, полученной от России по Тартускому мирному договору». Некоторое время разговор шёл об этой концессии. После того, как я обратил внимание на то, что Финляндия получила Петсамо в виде компенсации, Молотов сказал: «Мы и сейчас можем произвести обмен. Предоставьте нам в западной части Финского залива такую же концессию, как вы предоставили Англии в Петсамо, но для военных целей. Кроме того, граница в Петсамо плохая. Мы хотим вернуть полуостров Рыбачий[43]. Вы получите компенсацию в Восточной Карелии».
Далее Молотов сообщил, что Советский Союз для обороны Ленинграда хотел бы получить на Карельском перешейке территорию, которую он показал на карте. Сталин добавил, что Советский Союз хотел бы также получить острова, расположенные в восточной части Финского залива, включая Гогланд. Молотов обещал в порядке компенсации территорию в Репола[44], площадь которой была в полтора раза больше, но Сталин сразу увеличил её до двукратной. «Вы получите те местности, где организовали бунт против нас, – шутливо произнёс он. – Аренда Ханко Советскому Союзу не представляет никакой угрозы для Финляндии. Туда будет введён оккупационный контингент численностью четыре-пять тысяч человек. В случае возможного конфликта с Советским Союзом Финляндия, которая может мобилизовать около 100 000 человек, способна легко уничтожить советскую группировку. Вы, финны – странные люди. Ваша ненависть к царю была вполне понятна, но вы без всяких причин перенесли вашу ненависть на Советский Союз. Не думаете ли вы, что царская Россия вела бы с вами такие переговоры? Совсем нет», – сказал Сталин.
Прояснив таким образом намерения русских, я сообщил о желании связаться со своим правительством, отметив, что только после этого смогу продолжить переговоры. Молотов был готов провести следующий раунд переговоров в тот же день в 23 часа – шёл уже седьмой час вечера, – но я сказал, что это невозможно. О времени следующей встречи решили договориться отдельно.
Как видно из вышеизложенного, у русских было три различных «линии» поведения. Прежде всего, аналогичный договор о взаимной помощи по образцу тех, что были заключены со странами Балтии. От этой линии Сталин отказался после непродолжительных переговоров, перейдя на вторую, предполагавшую ограниченное, «локальное соглашение», означавшее совместную оборону Финского залива. Поскольку мы отказались одобрить и её, он оставил этот вариант, предложив создание базы в Ханко, а также перенос границы на Карельском перешейке и в районе Петсамо.
Вечером я направил телеграмму в Хельсинки.
На следующий день встреча не состоялась, поскольку на мою телеграмму ещё не пришёл ответ. Мы использовали этот день для посещения огромной сельскохозяйственной выставки. Какой-то профессор сельхознаук выступил перед нами с докладом, представив в нём весьма впечатляющие результаты. Я отметил в своём дневнике: «Если урожайность и производство действительно настолько высоки, то должна быть и продукция для продажи. Но её нет. Было бы хорошо направить толкового специалиста, чтобы получить правильное представление о положении дел в России».
После получения ответа из Хельсинки во второй половине дня 14 октября состоялась вторая встреча в Кремле.
Наш военный эксперт полковник Паасонен подготовил памятную записку, которую я зачитал в начале встречи. В ней отмечалось, что после того как Советский Союз подписал договоры с Балтийскими государствами, безопасность Финского залива была гарантирована на все возможные случаи. Поэтому предложения Советского Союза Финляндии не имеют никакого смысла. В записке рассматривалась даже такая теоретическая возможность, согласно которой враг Советского Союза, несмотря на военное сопротивление Финляндии, мог бы выйти на континентальную часть страны и попытаться через территорию Финляндии напасть на Советский Союз. Далее разъяснялось, насколько малы возможности успеха такой попытки. В конце памятной записки затрагивался вопрос о трёх островах восточной части Финского залива – Сейскари, Лавансаари и Пенинсаари[45], которые находились неподалёку от побережья Советского Союза. Я сообщил, что мы готовы вести переговоры об их передаче за компенсацию, чтобы Советский Союз мог включить их в свою систему обороны.
Сталин, внимательно слушавший чтение записки, заметил, что она односторонняя и, с позиции Советского Союза, чрезмерно оптимистичная. Им надо принять во внимание и самые плохие возможности. Молотов сказал, безотносительно к записке:
– Я рассматриваю это как политические вопросы. Предлагаемые вами три острова недостаточны. Договоры, заключённые со странами Балтии, обеспечивают безопасность только одной стороны Финского залива. Сейчас в Европе идёт большая война. Мы должны быть начеку. В том случае, если ситуация, например, на Дальнем Востоке, будет вызывать всё возрастающее беспокойство, что потребует переноса туда нашего внимания, мы не можем сделать это, не решив предварительно вопрос о безопасности Ленинграда. Ленинград находится в 32 километрах от границы. Сегодня у нас есть пушки, дальнобойность которых составляет 50–60 километров. Вам и самим невыгодно то, что существует постоянная угроза Ленинграду, которая портит наши взаимоотношения. Требованием советского руководства является граница Петра Великого.
Несмотря на мои заверения, что мы хорошо знаем границу Петра Великого, на столе разложили историческую карту, которую вместе принялись изучать.
– Я : Эта граница бесполезна как в военном, так и совершенно невозможна в экономическом отношении.
Сталин показал на карте линию: Суванто – река Вуокса – Яюряпянярви – Муолаанярви – Йоханнес[46]: «Военные всегда просят слишком много. Мы примем во внимание честолюбие народа Финляндии и удовлетворимся меньшим, от чего уже не сможем отказаться».
Затем Молотов перешёл к Ханко и Финскому заливу. Он ещё раз поднял вопрос о заключении «локального договора», имеющего целью оборону Финского залива, спросив, не пойдём ли мы на него. Этот договор включал бы в себя как базу в Ханко, так и обязательство вместе оборонять Финский залив.
– Я : Мы хотим остаться в стороне от любого конфликта.
– Молотов : Вы же хотите вместе с Швецией оборонять Аландские острова. И это локальный договор о взаимной помощи.
По этой теме опять завязалась длинная дискуссия, в ходе которой мы вновь изучали ноту нашего правительства Советскому Союзу. Молотов хотел приравнять cоглашение о строительстве укреплений на Аландских островах и договор об обороне Финского залива. Я вновь заметил, что предлагаемый ими договор не согласуется с нейтралитетом Финляндии. Если бы нам пришлось выполнять наши обязательства по взаимной помощи, то мы оказались бы втянутыми в войну между великими державами. Следовало принимать во внимание, что Советский Союз – это великая держава, а Швеция – нет.
В этот момент Сталин и Молотов окончательно отказались от «локального договора» по Финскому заливу: «Тогда отдайте нам Ханко, упомянутую территорию на Карельском перешейке и острова в Финском заливе». Я вновь повторил, что Ханко и Карельский перешеек – это части континентальной Финляндии, которой мы не можем поступиться. Предлагаемые нами острова представляют достаточную защиту.
«А чего вы, собственно говоря, боитесь? Не боитесь ли вы, что Финляндия нападёт на вас?», – спросил я.
– Молотов : Мы не боимся агрессии со стороны Финляндии. Мы боимся провокации со стороны третьей державы. Мы уже однажды подвергались такой агрессии, и нам надо позаботиться о её отражении.
– Сталин : Мы должны иметь возможность перекрыть проход в Финский залив. Если бы фарватер, ведущий к Ленинграду, не шёл вдоль вашего побережья, нам не нужно было вообще поднимать этот вопрос. В царский период у России были Порккала и укрепления на острове Найссаар с 16-дюймовыми орудиями, а также военно-морская база в Таллине[47]. Тогда враг не мог пройти через этот заслон. Мы не просим Порккалу, которая находится слишком близко от столицы Финляндии. Между Ханко и Палдиски[48] мы можем установить мощный заслон. В морской обороне существует закон, что проход в залив преграждается в его горловине перекрёстным огнём батарей, расположенных на обоих берегах. В вашей памятной записке высказывается предположение, что противник не сможет вторгнуться в акваторию Финского залива, но если вражеский флот там окажется, то Финский залив уже нельзя будет оборонять. Вы спрашиваете, какая держава могла бы напасть на вас? Англия или Германия. С Германией у нас сейчас хорошие отношения, но в этом мире всё может измениться. Юденич наступал через Финский залив. Позже Англия сделала то же самое. Это может повториться. Если вы боитесь предоставить нам базы на континентальной части, то мы можем прорыть канал вокруг Ханко. Тогда база больше не будет находиться на континентальной территории Финляндии. Как Англия, так и Германия могут сейчас направить в Финский залив крупные военно-морские силы. Сомневаюсь, что вы тогда сможете остаться вне конфликта. Когда война между ними закончится, то флот победителя войдёт в Финский залив. […] Мы просим, чтобы расстояние от Ленинграда до границы было 70 километров. Это минимальное требование, и вы не должны думать, что мы будем готовы поступаться нашим требованием. […] С географией мы ничего поделать не можем, да и вы с ней ничего не можете поделать. В Ленинграде и его окрестностях проживает почти 3,5 миллиона человек, почти столько же, как во всей Финляндии. Раз уж нельзя перенести Ленинград, придётся границу отодвинуть подальше. В отношении Койвисто[49] надо принять во внимание, что если там разместить 16-дюймовые орудия, то можно было бы полностью воспрепятствовать действиям нашего флота в восточной части Финского залива. Мы просим 2700 кв. километров и предлагаем взамен больше 5500 кв. километров. Какая-то другая великая держава поступает подобным образом? Нет! Только мы, поскольку мы настолько глупы.
– Я : Вы говорите так, будто Финляндия угрожает Советскому Союзу войной?
– Сталин : Мы не боимся нападения со стороны Финляндии, но Англия или Германия могут надавить, чтобы заставить Финляндию принять участие в агрессии против Советского Союза.
– Я : Вы преувеличиваете эту опасность. Наше правительство не может согласиться с предлагаемой вами границей.
После этого разговор зашёл о Петсамо. В этой связи Молотов сказал, что в России многие требуют, чтобы вся территория Петсамо была возвращена Советскому Союзу: «Арендуйте нам Ханко или Порккалу на 30 лет, как вы предоставили англичанам концессию в Петсамо на 99 лет». Снова дискутировали о никелевой концессии Петсамо.
– Сталин : Англия получила концессию на территории Петсамо, и Германия пыталась сделать то же самое. Цель обеих – нападение на Мурманск. – Он заметил, что Россия продала Аляску Соединённым Штатам. – Гибралтар – собственность Англии, и это не мешает независимости Испании. Оборона горловины Финского залива требует единой системы управления огнём, и поэтому у нас должны быть базы на обоих берегах залива.
После обмена репликами я сформулировал: «Мы считаем, что Ленинград защищён от атак с моря через Финский залив. Мы будем обороняться, если наш нейтралитет будет нарушен, и если это произойдёт в связи с агрессией против Советского Союза, мы автоматически будем втянуты в войну по обороне Советского Союза».
Молотов привычно перевёл разговор к вопросу о строительстве укреплений на Аландских островах, желая представить его в качестве прецедента, который был бы сравним с тем, что войска Советской России могли бы находиться на территории нейтральной Финляндии, ровно так же, как по предложению Стокгольма войска Швеции находились бы на Аландах. Он добавил: «И в наших интересах, чтобы Финляндия оставалась нейтральной. У нас нет никаких претензий на Аландские острова. Мы надеемся, что вы сможете сохранять их в своём распоряжении. Но вам также следует понять наше положение как великой державы. Мы должны быть способны перекрыть противнику проход в Финский залив».
– Я : Вам также следует понять наше положение. Мы не можем пойти на то, что наша безопасность будет урезана.
– Молотов : Мы и пальцем не вмешаемся в ваши собственные дела и не посягнём на вашу независимость.
– Сталин : Заверяю Вас, что договоры с Эстонией, Латвией и Литвой ни в коей мере не угрожают их независимости, напротив, она только укрепилась посредством этих договоров.
– Я : Наш нейтралитет столь же безусловен, как и нейтральный статус других северных стран. Мы не хотим быть втянутыми ни в какую войну.
– Сталин : Если мы сейчас договоримся по поднятым вопросам, то вы можете создавать оборонительные сооружения на Аландских островах, если, конечно, будете делать это в одиночку.
После того как разговор продолжался около двух с половиной часов, я сообщил, что, поскольку затронутые вопросы совершенно новые, мне надо отправиться в Хельсинки для обсуждения их с моим правительством. Молотов заметил, что решение этих вопросов нельзя откладывать.
– Сталин : Вы проводите мобилизацию и эвакуируете население городов. В ваших газетах говорят о русском империализме. Мы также направили войска к границе. Такая ситуация не может долго продолжаться.
– Я : Вы же не можете поверить, чтобы мы собирались напасть на вас.
– Сталин : Это стоит денег. Неужели это необходимо для вашей политики?
– Я : Предложенное Вами решение невероятно трудно для Финляндии. Неужели нельзя найти другие средства для обеспечения безопасности Финского залива и Ленинграда?
– Сталин : Если вопросы будут решены, мы можем на основе взаимности демонтировать оборонительные сооружения на границе, подкрепить договор о ненападении и согласиться на создание фортификационных сооружений на Аландских островах при условии, что это будете делать вы сами.
Договорились, что переговоры будут продолжены в Москве 20 или 21 октября, и до нашего отъезда нам будет передан письменный отчёт о предложениях Советского Союза.
На третьем заседании, которое прошло в тот же вечер в 21.30, мы получили письменное предложение Советского Союза. Оно было следующим:
«Главной озабоченностью Советского Союза на переговорах с правительством Финляндии являются два вопроса:
а) обеспечение безопасности Ленинграда;
б) уверенность в том, что Финляндия будет на основе дружеских отношений находиться в тесном взаимодействии с Советским Союзом. Оба пункта необходимы для сохранения в неприкосновенности от внешней агрессии принадлежащего Советскому Союзу побережья Финского залива, а также побережья Эстонии, которую Советский Союз обязался оборонять.
Для выполнения этой задачи необходимо:
1) быть способным огнём артиллерии с обоих берегов Финского залива перекрыть горловину Финского залива, чтобы вражеские военные и транспортные корабли не могли вторгнуться в акваторию Финского залива;
2) иметь возможность воспрепятствовать выходу врага к тем островам в Финском заливе, которые расположены вдоль фарватеров, ведущих к Ленинграду с запада и северо-запада;
3) перенести границу с Финляндией на Карельском перешейке, которая в настоящее время находится на расстоянии в 32 километра от Ленинграда, то есть в пределах зоны досягаемости дальнобойной артиллерии, немного севернее и северо-западнее.
Отдельно встаёт вопрос о полуострове Рыбачий в районе Петсамо, где граница была демаркирована неумело и искусственно, и что должно быть исправлено в соответствии с прилагаемой картой.
Исходя из вышеизложенного, необходимо на основе совместного договора и общих интересов решить следующие вопросы:
1) Финляндия соглашается сдать в аренду Советскому правительству порт
Ханко и прилегающую к порту территорию в радиусе 5–6 морских миль на юг и на восток, а также в радиусе 3 морских миль на запад и север, сроком на 30 лет для постройки усиленной береговой артиллерией военно-морской базы, способной совместно с базой в Палдиски, расположенной на южном берегу Финского залива, перекрывать артиллерийским огнём вход в Финский залив. Для защиты военно-морской базы правительство Финляндии должно разрешить правительству Советского Союза иметь в порту Ханко следующий гарнизон:
1 пехотный полк,
2 дивизиона зенитной артиллерии,
2 авиаполка,
1 танковый батальон,
в общей сложности не более 5000 человек личного состава.
2) Советскому военному флоту предоставляется право на якорную стоянку в заливе Лаппвик.
3) СССР передаются по обмену следующие территории:
острова Гогланд, Сейскари, Лавансаари, Тютерсаари, Бьёрке, а также часть Карельского перешейка от деревни Липола до южной окраины поселения Койвисто; западные части полуострова Рыбачий, общей площадью 2761 кв. км, согласно прилагаемой карте.
4) В порядке компенсации упомянутых в пункте 3 территорий Советский Союз передаст Финляндской Республике территории Советского Союза в районе Репола (Ребола) и Поросозеро (Пороярви) площадью 5529 км, согласно прилагаемой карте.
5) Подкрепление существующего советско-финляндского пакта о ненападении путём дополнения его статьёй о взаимных обязательствах не вступать в группировки и коалиции государств, которые прямо или косвенно были бы враждебны той или другой стороне.
6) Разоружение своих укреплений на Карельском перешейке, идущих по обе стороны вдоль финляндско-советской границы, и оставление в приграничной зоне обычных пограничных войск.
7) СССР обязуется не возражать против вооружения Аландских островов собственными силами Финляндии, имея в виду, что в вооружении Аландских островов не будет участвовать ни одна внешняя держава, включая Швецию».
В списке передаваемых Советскому Союзу островов, упомянутых в пункте 3, первоначально были острова Сомери и Нарви. Я обратил внимание на их значение для судоходства. Сталин сверился с картой и вычеркнул их.
В отношении пункта 6 я заметил, что понимаю вопрос таким образом, что мы могли бы обсудить предложение о создании демилитаризованной зоны на Карельском перешейке в качестве альтернативы обмена территориями. Сталин ответил, что демилитаризованная зона не может компенсировать обмен территориями, что является необходимым. После него можно было бы уничтожить приграничные укрепления, находящиеся по обе стороны границы, и оставить там лишь войска, необходимые только для охраны границы.
Я хотел также выяснить, имелась ли возможность на основе предлагаемого русскими «локального договора», касавшегося Финского залива, прийти к удовлетворительному результату. Я спросил: «Если мы заключим договор об обороне Финского залива на основе того, что каждая сторона обороняла бы свою часть Финского залива, и мы в соответствии с ним рассматривали бы каждую попытку вторгнуться военными силами в акваторию Финского залива как ситуацию casus belli[50], то можно ли в таком случае отказаться от территориальных вопросов?»
– Сталин : Нельзя! Территориальные вопросы являются неотъемлемой частью договора. Недостаточно, что вы будете оборонять только свою часть. Но если в Ханко будет находиться полк советских войск, то нападение на Ханко означало бы войну против всего Советского Союза, и противник должен принимать в расчёт, что совершает нападение на всю военную мощь Советского Союза, то есть на его 120 дивизий.
Молотов добавил, что локальный договор включает в себя всё, что есть в их предложении, а также общее обязательство вместе оборонять Финский залив.
На реплику полковника Паасонена, что технически было бы возможно совместными силами перекрыть вход в Финский залив, не прибегая к созданию базы Советского Союза в северной части Финского залива, Сталин ответил: «У нас нет полного доверия к вам. В таком случае, руководство военными действиями нельзя передать единому командованию».
Я заметил, что такое предложение весьма негативно скажется на общественном мнении в Финляндии, на что Сталин ответил, что вопрос можно разъяснить, поскольку речь идёт о безопасности Ленинграда.
Полковник Паасонен сослался на то, что состав группировки, предполагаемой к размещению в Ханко, уже сам по себе вызовет недоумение. Какова была бы, например, задача танков? Ведь боевые танки обычно не используются в береговой обороне. Кроме этого, в Ханко трудно построить аэродром.
– Сталин : Танковый батальон там мог бы выполнять задачи охранения. Если нельзя построить аэродром, то тогда там должны быть гидросамолёты. Мы исходили из того, что там будет 120 самолётов, как истребителей, так и бомбардировщиков.
В завершении возник короткий диалог. Я обратил внимание на то, что все подобные вопросы должны быть переданы на одобрение парламента, что требует для быстрого решения квалифицированного большинства 5/6 всех голосов.
Сталин и Молотов (шутливо): «Не сомневайтесь, вы получите 99% голосов, да ещё и наши голоса в придачу».
Полковник Паасонен обратился к Сталину: «Как это согласуется с вашим лозунгом “Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим”?»
– Сталин : Я объясню Вам. В Польше мы не взяли чужой земли, да и сейчас стоит вопрос об обмене территориями.
В конце встречи Сталин сказал, что они ждут нашего возвращения 20 или 21 октября.
– Молотов : Подпишем договор 30 числа, а на следующий день я устрою вам обед.
Мы ответили: «Поживём – увидим! Дата нашего возвращения зависит от нашего правительства». Мы выехали из Москвы в тот же вечер. По моей просьбе посол Ирьё-Коскинен отправился вместе с нами в Хельсинки.
Я рассказал о первых переговорах достаточно подробно, поскольку на них стало ясно, как видели и аргументировали ситуацию руководители Советской России. Никаких новых подходов позже не появилось.
Были ли заявления и предложения русских искренними? У нас в этом плане высказывались сомнения. Как полагали у нас, цель Советов – получить более выгодное положение, чтобы потом было легче напасть на Финляндию. Трудно знать самые сокровенные мысли и тайные замыслы русских. В уже упомянутой записке, переданной мне русскими, был один важный пункт. В нём говорилось, что главной проблемой Советского Союза на переговорах с финским правительством, помимо обеспечения безопасности Ленинграда, была «уверенность в том, что Финляндия на основе дружественных отношений будет находиться в тесном взаимодействии с Советским Союзом» – в точном переводе: «уверенность в том, что Финляндия будет твёрдо оставаться на основе дружественных отношений с Советским Союзом». Это содержало прямую программу политики Советского Союза в отношении Финляндии – программу, которую Кремль и хотел последовательно осуществлять.
Есть повод заметить, что те же взгляды и причины, которыми большевики в 1939 году обосновывали свои требования, проявлялись и намного раньше.
Финляндия в экономическом и культурном отношении не имела для Советского Союза большого значения. Но в военном плане русские считали Финляндию, по причине её географического положения, весьма значимой для России. Заметно, что с течением времени значение Финляндии в замыслах русских возросло. По мнению Петра Великого, безопасность Петербурга требовала переноса границы вплоть до Выборга, хотя он, как я позже расскажу, был готов для достижения мира отказаться от Выборга[51]. Во времена правления Александра I вся Финляндия оказалась в составе Российской империи[52], правда, по крайней мере, тогда, правительство России не считало завоевание Финляндии важным. Но когда Россия в течение столетия имела право приступить на территории Финляндии к осуществлению военных мероприятий, военное значение Финляндии в планах русских стало, похоже, усиливаться.
Военное значение Финляндии стало для русских превращаться в некую идею фикс. Этот вопрос беспокоил даже кадетов, членов Конституционно-демократической партии, образованной в 1905 году, и находившихся далеко от Куропаткина. Представители кадетов, оказавшиеся после Первой мировой войны в эмиграции во Франции, и которые всегда были друзьями Финляндии и искренними защитниками её прав, высказывали в своих воззваниях 1919 года в отношении военных баз и Карельского перешейка даже более далеко идущие требования, обосновывая их так же, как Сталин и Молотов осенью 1939 года[53]. И на мирных переговорах в Тарту в 1920 году со стороны Советской России акцентировали вопрос об обороне Ленинграда от нападения через Финский залив, внося в этом отношении разные предложения. Во второй половине 1930-х годов, как уже говорилось выше, со стороны Советского Союза стали высказываться мнения, что Финляндия может стать ареной боевых действий в случае агрессии против Советской России. Большевики усвоили те же взгляды, держа в поле зрения Германский рейх, хотя Сталин и Молотов осенью 1939 года говорили и об Англии.
Мысль, пусть даже укоренившаяся в сознании народа, далеко не всегда верна. В истории каждого народа – здесь история России не является исключением – можно найти мысли и планы, которые долгое время господствовали в общественном сознании, но потом оказывались неправильными и неудачными. Стремление Советской России к укреплению обороны северных рубежей и Ленинграда понятно. По моему убеждению, некоторый пересмотр границ и обмен территориями вполне мог стоять на повестке дня в 1939 году. Но этот вопрос, даже с позиции интересов великой державы, имеет и другую сторону, хотя великие державы не придают этому особого значения. Александр I в эпоху Наполеоновских войн считал лояльность народа Финляндии важным фактором защиты от удара в спину. Сегодня, по мнению великих держав, малые государства не имеют малейшей возможности сохранить свой нейтралитет, равно как и не стать плацдармом для агрессии в войнах между великими державами. Малые народы десятилетиями жили в воображаемом мире. Во многих малых государствах проводилась безнадёжная политика, весь смысл которой сводится к одной шведской фразе “vad-skulle-det-nytte?” («кому от этого польза?»), в то время как разделяющая их политика “sauve-qui-peut” («спасайся, кто может») доминировала в их поведении. Всё это не могло не подкреплять сомнения великих держав в отношении возможностей самостоятельного существования малых. Политика малых государств завершилась катастрофой и привела к тому, что большие стали относиться к ним снисходительно, подчас даже пренебрежительно.
Всё же условия были различными. Характер народов, их военные качества, географическое положение и т.п. не были одинаковыми. Если бы финский народ был твёрдо убеждён в том, что ему нечего бояться со стороны России, то Финляндия была бы, как я и сказал Сталину, автоматической защитницей Советского Союза от попыток агрессии через её территорию. Кремль не придавал нашей обороноспособности никакого реального значения. Разгром хорошо вооружённой Финляндии – в 1939–1940 годы мы были плохо вооружены – потребовал бы достаточно большой армии. Переброска такой армии через широкое море в континентальную часть Финляндии, через удобные для обороны побережье, острова и шхеры, для боевых действий на территории Финляндии не мог не быть сопряжён со значительными трудностями, особенно в ситуации, как предполагал Кремль, если эта великая держава, в данном случае Германия, не была связана масштабной агрессией против Советской России. Сомневаюсь, что Кремль учёл всё это в своих расчётах.
Такая политика Советской России, при которой Финляндия могла бы придерживаться провозглашённого нейтралитета, как она решила и была готова поступить, была обоснована с точки зрения интересов и самой России. Создание миролюбивых и добрососедских отношений между Финляндией и Советской Россией заслуживало, по моему мнению, большего внимания, чем то, какое ему уделял Кремль. Есть повод добавить, что в истории отношений Финляндии и России можно найти подтверждение моему тезису. Политика России в отношении Финляндии, как при царе Николае II, так и при большевиках, начиная с 1939 года, вряд ли обеспечивала интересы Российского государства и приносила нужные результаты.
Я рассматривал отношения Финляндии и Советского Союза с точки зрения Советской России. Я встал на позицию «реальной политики» великих держав, в которой малым народам и их интересам не придаётся никакого значения. Но должно ли всегда быть именно так? Неужели за малыми государствами не будет признаваться никакого права на самостоятельную жизнь? Будут ли они всегда рассматриваться лишь как объект великодержавной политики? Этот вопрос каждый финн, находившийся в подавленном состоянии души, задавал себе осенью 1939 года.
Возможно, читатель воскликнет: «Что за странные фантазии, что за сентиментализм! Во внешней политике надо быть твёрдыми, хладнокровными, циничными – цинизм даже считается свойством настоящей дипломатии. Во внешней политике правят эгоизм, “интересы”». Но какова, собственно говоря, «хладнокровная» и «эгоистичная» политика великих держав, если посмотреть на неё с точки зрения их собственных интересов? Была ли она целесообразна и мудра?
Все великие державы, точнее их руководители, сами решают, чего требуют «интересы» их государства; они сами размышляют, что есть «государственный интерес». Иными словами, речь идёт только о субъективном заключении лидеров, что́ они считают интересом своего государства и поэтому думают, не использовать ли для этого пафосное выражение «политическая необходимость». Последствия и результаты, положение различных народов и всего мира можно объективно установить и зафиксировать. Их разрешено критиковать – нам, малым государствам, особенно после того, как мы сможем страдать от этого в той же мере, в действительности даже больше, чем те, кто вызвал эти страдания: великие державы. Зачастую, обычно после крупных бедствий и человеческих страданий, становится понятно, что тот воображаемый «государственный интерес», та «политическая необходимость были ошибками.
Я пишу эти строки летом 1943 года, когда результаты государственной политики великих держав у всех на виду. По крайней мере, сейчас должно быть яснее ясного, к каким трагическим результатам эта политика привела и великие державы, в какую жуткую ситуацию она ввергла Европу и весь мир. Мир – не только его совесть, но и в буквальном смысле этого слова лежащий при смерти, изуродованный и кровоточащий мир, – составляющие его малые и крупные народы безнадёжно взывают к более мудрой и гуманной политике. Вместе с великими державами и мы, малые, присоединяемся к этому крику отчаяния. С чистой совестью мы, малые, можем сказать, что не являемся виновниками этого бедствия. Мы спрашиваем, неужели не откроются глаза у руководителей великих держав; неужели они на собственном горьком опыте не поймут, что насущные интересы как больших, так и малых народов связаны с тем, чтобы справедливости и морали в конце концов было воздано должное, чтобы они имели влияние в международных отношениях?
Как с точки зрения интересов больших, так и малых народов вряд ли можно не заметить, что политика великих держав привела к трагическим результатам, собственно говоря, завела в тупик. Но великие державы, похоже, не следят внимательно за своими конкретными «интересами», хотя и постоянно говорят о них. Возможно, ими или, точнее, их правительствами, управляет тайное, свойственное человеческой натуре влечение, жажда превосходства, гегемонии, стремление к мощи и «славе» своего государства, присущий всем им «империализм». Утверждают, что «человек – это хищный зверь». Лидеры великих держав считают себя «инструментами судьбы, провидения в гигантском потоке исторических событий». Они сами субъективно решают, какова сокровенная цель «покровительницы истории». Такой путь ведёт в хаотический, иррациональный мир, где отсутствуют предпосылки для диалога и мышления. Неким утешением становится лишь основанная на исторических фактах констатация, что планы превосходства, гегемонии в течение последних столетий не приводили к успеху, но были обречены на провал. Но снова возникает сомнение: хотят ли и способны лидеры великих держав извлечь урок из своего опыта?
Судьба распорядилась сделать нашу страну соседкой великой державы России. И какой державы! Великой державы, которая по своему населению в 50 раз крупнее Финляндии и богата материальными ресурсами; извечного и единственного врага Финляндии, против кого столетиями оборонялся наш народ, которого мы боялись и намерениям которого не доверяли; великой державы, главным принципом политики которой на всех этапах истории была территориальная экспансия, завоевание всё новых стран, и в состав которой, пусть с собственными правами, Финляндия входила в течение 100 лет; и, наконец, государства, внутреннее экономическое и общественное устройство которого, а также мировоззрение, идеалы и устремления являются чуждыми общественным условиям Финляндии и идеалам народа Финляндии. Боязнь того, что Советский Союз стремится вернуть границы царской России, подчинить Финляндию своей власти, уничтожить и погубить её, что его вступление на континентальную часть территории Финляндии способствует осуществлению этих целей, была как никогда близка к осуществлению.
Проблема малых народов и государств касается не только Финляндии. Малых народов и государств много. Они никуда не исчезли. В 1938 году, до начала Второй мировой войны, в Европе было, если не принимать в расчёт совсем крошечные и Польшу, 21 малое государство, общая численность населения которых достигала 143 миллионов человек, а с Польшей, которая находилась в том же положении, 177 миллионов. Иначе говоря, практически столько же, как и население тогдашних четырёх великих держав – Германии, Англии, Франции и Италии, на территории которых в Европе проживали в общей сложности 211 миллионов человек. Это более чем в два раза больше, чем население крупнейшей на тот момент европейской великой державы – Германии. Население же любой из оставшихся трёх держав превышало его в 3–4 раза. Оно было равно населению как европейской, так и азиатской части Советской России вместе взятых. Собственно говоря, Францию вряд ли можно отнести к великим, поскольку её 40-миллионный народ не может противостоять в войне 80-миллионной Германии. То же касается и Италии.
Несмотря на это, малые государства играют в международной политике незначимую роль, а великие державы обращаются с ними в реальности только как с объектами политики. Этот вызывающий озабоченность факт, конечно, зависит от того, что малые государства разобщены, занимают различное положение и их объединение в солидарную в военном отношении силу, к сожалению, невозможно. Кроме того, разнятся интересы малых государств и их отношение к великим державам. Обеспечение жизни и будущего столь большого количества населения, да ещё имеющего столь важное значение для успеха всего человечества, трудно переоценить. В прогресс и культуру человечества малые народы внесли свой вклад: одни – весьма заметный, подчас даже больший, чем какая-то великая держава. Другим, несомненно, ещё предстоит сделать это, если им дадут спокойно работать. Рано или поздно необходимо найти решение проблемы безопасности народов.
Но в 1939 году мы находились ещё далеко – бесконечно далеко – от пути права и справедливости. Господствовала грубая политика силы великих держав. В мире доминировало кулачное право. Это нам нельзя было забывать, хотя в Финляндии обычно именно так и поступали.
V
В Хельсинки 16–21 октября
В Хельсинки мы прибыли утром 16 октября. На вокзале нас встречали председатель парламента, премьер-министр и некоторые другие члены правительства, посол Швеции, а также большая толпа людей. По сообщениям газет, после моего отъезда в Москву количество иностранных корреспондентов практически удвоилось.
После того как я побывал у министра иностранных дел Эркко, собрался «военный кабинет», в который входили премьер-министр Каяндер, министр иностранных дел Эркко, министр финансов Таннер и министр обороны Ниукканен. Я выступил с отчётом о переговорах в Москве. После заседания я предложил премьер-министру Каяндеру, чтобы Таннер отправился вместе со мной в Москву, поскольку речь шла об очень серьёзных и важных делах. Каяндер принял моё предложение. Согласился и Таннер. Позднее я сказал об этом Эркко, который тоже согласился со мной. Таннер в течение многих десятилетий был моим другом, мы вместе участвовали во многих делах. Например, мы хорошо и весьма успешно работали вместе на мирных переговорах в Тарту. Он был председателем Социал-демократической партии и влиятельным политиком. У меня было две причины сделать такое предложение: переговоры были настолько важны, что я не хотел брать на себя всю ответственность. Вторая причина заключалась в следующем: я издавна был известен как человек, который особенно хотел избежать противоречий с Россией и с помощью переговоров снять возникающие разногласия. Если бы я один выступал в качестве представителя Финляндии, то могло возникнуть представление, что я не достаточно жёстко вёл себя на переговорах, где достижение результата, даже в самом лучшем случае, было сопряжено с неприятными для нашего народа жертвами. «Только бы П(аасикиви) не сломался», – написал Эркко Таннеру в письме, которое Таннер опубликовал в своих мемуарах (см. с. 95)[54]. Эта точка зрения отражала мнение обо мне как старом приверженце линии газеты «Суометар» не только Эркко, но и многих других. Для того, чтобы развеять подобные сомнения, мне было важно взять с собой влиятельного, авторитетного человека. Мы с Таннером придерживались одной общей линии. Я, однако, был готов поддержать более далекоидущие уступки, чем Таннер, поскольку не думал, что можно выйти из ситуации иным путём, и считал, по свойству своего осторожного характера, что опасность войны надо было любым образом предотвратить. Таннер, похоже, считал опасность возникновения войны меньшей, чем я. Внешняя политика, где очень часто нельзя опереться на достоверные факты, и в которой правильность или ошибочность решения становятся известны только в будущем, не была самой сильной стороной личности Таннера, как станет ясно позже. Присущая Таннеру лаконичность, а также недостаточное знание русского языка привели к тому, что его высказывания на переговорах приобретали более жёсткую форму, чем та, к которой он стремился. Я в молодости довольно хорошо овладел русским языком: в 1892 году, при сдаче экзамена на степень кандидата философии, предполагавшего владение русским языком как в устной, так и письменной форме, я получил по русскому наивысшую оценку “laudatur” («похвально»). Но поскольку я не говорил на русском более полутора десятилетий, то и язык мой оставлял желать лучшего. Конечно, у нас была возможность прибегать к помощи переводчика, но дискуссия шла в свободной форме, с участием всего четырёх человек, без того, чтобы предварительно просить о возможности выступить, и, поскольку наши позиции были вполне понятны, мы считали такой формат наиболее целесообразным. Иной раз Сталин, заметив, что я не могу подобрать нужное слово, помогал мне.
Сразу после обеда состоялось совещание, на котором присутствовали «военный кабинет» и высшее военное командование – маршал Маннергейм, начальник Генерального штаба генерал-лейтенант Эстерман, генерал Эш, а также я и Ирьё-Коскинен плюс наш военный эксперт полковник Паасонен и в качестве секретаря начальник отдела МИДа Нюкопп.
Самыми сложными вопросами были, естественно, база на полуострове Ханко и перенос границы на Карельском перешейке. В отношении островов в Финском заливе и полуострова Рыбачий в районе Петсамо было легче прийти к согласию, хотя вопрос о Гогланде, с учётом его положения, также был непрост. Самым трудным был вопрос о базе. В отношении передачи или аренды сложилась общая отрицательная точка зрения. Это была важная территория континентальной части Финляндии, и размещение там военных сил иностранного государства представляло бы угрозу для нашей страны. Но вопрос о военной базе всегда является особым случаем. Конечно, у нас не возникло никаких противоречий в плане серьёзности этого вопроса, независимо от того, в какой части нашего побережья база ни была бы размещена. Но если от неё не уйти, то встаёт вопрос о большем или меньшем зле. Владение базами в важных в военном отношении районах всегда играло и по-прежнему играет заметную роль в силовой политике великих держав. Нередки и случаи, когда одно государство владеет островами у побережья другого. Это есть и в Европе, достаточно бросить взгляд на карту.
На переговорах в Хельсинки у одной стороны превалировала резко отрицательная позиция, общая для всех членов правительства. Согласно точке зрения, которую разделяла другая сторона, нужно было и здесь попробовать найти компромиссное решение. Я поддерживал вторую точку зрения, поскольку она отвечала моим общим представлениям. Однако и я считал передачу полуострова Ханко весьма сложным делом. Последующий ход московских переговоров показал, что и здесь можно было прийти к согласию.
Маршал Маннергейм тоже не был категорически против поиска компромисса в вопросе о базе. Также и министр Таннер, как мы увидим позже, склонялся к этой мысли. Напротив, министр иностранных дел Эркко и министр обороны Ниукканен не считали компромисс возможным. Они от начала до конца занимали отрицательную позицию. На мнение Эркко и, возможно, некоторых других повлияло ошибочное представление о том, что Советский Союз отступит в этом вопросе, если мы будем и впредь придерживаться жёсткой линии поведения. Он считал угрозы русских «блефом». «Вполне достаточно, если мы будем вести переговоры по наиболее удалённым предлагаемым нами островам в Финском заливе; я не могу понять, почему диалог нельзя вести на этой основе», – сказал он. Эркко был уверен, что договорённость будет достигнута. Отмечалось, что такую же точку зрения разделяют, например, в Вашингтоне, информация о чём докатилась до Финляндии. Говорили, что там высказывались опасения на тот счёт, что если мы примем слишком далеко идущие требования, то это будет означать усиление влияния Советского Союза в Финляндии. Эркко вырос в атмосфере «пассивного сопротивления», при котором значение формального, законного права и в международных отношениях расценивалось выше, чем оно, к сожалению, есть на сегодняшний день. Он полагался на мировое общественное мнение в нашу поддержку. «Право на нашей стороне, в глазах всего мира Россию связывают подписанные с нами соглашения», – убеждал он. Ему было трудно примириться с мыслью, что у равных в правовом отношении великой державы и малого государства в реальной жизни различное положение. «Забудь, что Россия великая держава», – был его последний совет, который он передал мне в письме при третьем отъезде в Москву. На самом деле ему нужно было предостеречь меня: «Не забудь, что Россия – это великая держава».
Эркко был не одинок в своих рассуждениях. В аналогичных воздушных за́мках пребывало подавляющее большинство народа Финляндии. Идеальная позиция справедливости является, конечно, целью на будущее, к ней надо стремиться всем нам, особенно малым, но, полагаю, и большим народам. Потому что нынешнее положение принуждения не несет счастья никому. В 1939 году мир был весьма далёк от такой идеальной ситуации. Идеи Макиавелли снова заняли в международных отношениях доминирующее положение.
По мнению министра Ниукканена, также не могло быть речи о том, чтобы пойти на предложения русских. Уступки сулили бы нам верную гибель. Предложения России означали бы подчинение Финляндии влиянию России, как произошло со странами Балтии. Затем Россия будет готовить плацдарм для нового наступления, как показывали танковые батальоны, предлагаемые для размещения в Ханко, и планы строительства аэродрома, а также предложение о переносе границы на Карельском перешейке, – рассуждал Ниукканен.
Перенос границы на 70 километров от Ленинграда, что предлагалось советской стороной на переговорах в Москве, военные не считали невозможным, хотя и в отношении этого предложения можно было сделать определённые оговорки. Что касалось островов в Финском заливе, то полагали, что компромиссное предложение по Гогланду могло принести результат. Полуостров Рыбачий в районе Петсамо имел меньшее значение.
Можно спросить: понимали ли у нас сложность положения? Всю сложность того, о чем говорил я и наш посол в Москве Ирьё-Коскинен?
Об опасности и возможности возникновения войны мы не забывали, да и не скрывали этого. Ирьё-Коскинен и я считали, согласно записям секретаря заседания, что если мы негативно отнесёмся к предложениям Советского Союза, тогда надо принять во внимание, что опасность войны вовсе не исключена. Со своей стороны, я заявил, в частности, следующее: «Не могу сказать, отступят ли русские от своего предложения, но надо быть готовыми к худшему. Когда Сталин говорил об обороне Ленинграда, то сказанное им кажется весьма логичным с позиции русского военного руководства». «Согласие на предложение о переносе границы на Карельском перешейке затруднительно с внутриполитической точки зрения. Но надо учитывать и то, что если Россия победит в войне против Финляндии, то она возьмёт себе много больше и без компенсаций». Серьёзность положения отражают следующие мои слова: «Сталин и Молотов заявили, что принимают во внимание исключительно военные аспекты. Если мы можем вести войну, то её надо вести, предоставив русским начать. Но если война будет проиграна, то Финляндия будет разделена». Кроме этого, я сказал следующее: «Раньше коалиции великих держав находились в некотором равновесии между собой, и тогда малые государства имели возможность оставаться вне конфликтов. История последнего времени, напротив, показала, что малым государствам приходится один на один выяснять отношения с великими державами. Это доказывают судьбы Австрии, Чехословакии, Литвы, Польши, а также Эстонии и Латвии. Россия знает об этом и поступает соответствующим образом».
Ирьё-Коскинен сказал в качестве личного впечатления, что если мы сможем удовлетворить вытекающие из интересов безопасности потребности России, которые вовне признаются достаточно широко, и если это произойдёт без ущемления достоинства Советского Союза, то тогда не будет войны. «Однако я не могу заверить, что опасность войны не будет сохраняться. Было бы очень важно знать, будем ли мы способны обороняться в худшем случае». В другой раз Ирьё-Коскинен заявил: «Было бы очень важно знать позицию Швеции. Будет ли Швеция на деле эффективно помогать нам, если мы окажемся втянутыми в конфликт? Я полагал бы, что такое заявление со стороны Швеции имело бы большое значение».
– Маршал Маннергейм : При планировании обороны мы всегда исходили из того, что если война начнётся, то Россия будет завязана на других направлениях. Однако сейчас ситуация иная. Германия нуждается в помощи России, а руки Англии связаны.
– Таннер : Россия сейчас совершенно свободна.
– Маннергейм : Именно так.
Генерал Эстерман заметил, что мы находимся в военной изоляции, и было бы важно знать, каковы наши возможности получить помощь извне.
У министра обороны Ниукканена было своё мнение на счёт возможной войны. «Россия не сможет сосредоточить против нас много войск. Наступление русских не будет мощным. Политическая ситуация во время боевых действий может измениться».
Итогом совещания было то, что высшему военному руководству поручили собрать необходимую информацию для обдумывания предложения Советского Союза.
Переговоры продолжались все следующие дни без перерывов.
Юристы готовили контраргументы и свои замечания. По их мнению, территорию, отданную в аренду другому государству, с правовой точки зрения, следовало считать принадлежащей государству-владельцу, который, по международному праву, по-прежнему отвечает за эту территорию, как, по крайней мере, за собственную территорию. Государство-владелец обязуется, таким образом, следить, чтобы как во время войны, так и мира соблюдались международные правила, касающиеся, в частности, международного нейтралитета в отношении арендованной территории. Несмотря на то, что территория Ханко была бы передана в аренду Советской России под создание военной базы, Финляндия была бы обязана контролировать соблюдение всех правил и на этой территории. Это был прямой путь к самым сложным и запутанным проблемам, решение которых вряд ли было бы возможным. В своих заключениях юристы пошли ещё дальше. Поскольку арендованная территория по-прежнему принадлежит государству-владельцу и поскольку, согласно статусу государства, оно само самостоятельно пользуется высшей властью на своей территории, но на арендованной территории будет распоряжаться другое государство, то, по мнению юристов, государство-владельца уже нельзя в большинстве случаев считать полноправным, а только наполовину суверенным государством.
Эта аргументация показывает, в какой тупик в реальном мире может завести международное право, слепо придерживающееся теории. Юридические трудности вытекали из аренды территории. Однако русские были готовы окончательно взять территорию себе путём обмена или иным способом. Тогда юридические проблемы исчезли бы сами собой. Но, по сути, эти опасности и та же самая угроза были бы в одинаковой мере связаны с базой, которая уже окончательно была бы передана в собственность иностранного государства. Аргументы юристов показались мне, оценивая их реалистически, не особенно весомыми.
Со своей стороны, я считал более разумным и осторожным действием поиск компромиссного решения. На переговорах с фельдмаршалом Маннергеймом в качестве возможного компромиссного предложения возникла идея предложить остров Юссарё.
Правительство, однако, не было готово ни к какому компромиссу в вопросе о базе. Стратегическое положение Советского Союза как на Балтийском море, так и в Финском заливе, настолько изменилось после договоров, заключённых со странами Балтии, что проникновение флота противника в акваторию Финского залива считали невозможным. О стремлении же попасть туда через территориальные воды Финляндии не могло быть и речи в связи с контролем Финляндией своего нейтралитета, а также и потому, что навигация в водах Финляндии для чужих судов была бы весьма затруднительна в случае снятия морских навигационных знаков. Ханко был настолько далеко от жизненно важных районов Советского Союза, что возможный прорыв обороны Финляндии в случае нападения какого-то иного государства ещё не ставил бы их под угрозу. Напротив, советские войска, размещённые в Ханко, можно было использовать для нападения на Финляндию, что давало бы постоянный повод к беспокойству.
На Карельском перешейке правительство считало возможным согласиться на обмен Куоккальского выступа[55], вдававшегося в территорию Советского Союза. Благодаря этому граница была бы отодвинута от Ленинграда на 12–13 километров, то есть, в общей сложности, на 44–45 километров вместо прежних 32. Под вопросом стояла передача находившегося рядом форта Ино как отдельного укрепления. Ино находится на северном берегу восточной оконечности Финского залива напротив форта, расположенного на российском побережье. Во времена Российской империи это было мощное оборонительное укрепление. Согласно Тартускому мирному договору, Финляндия по требованию русских должна была демонтировать укрепления форта, обязуясь не создавать на северном берегу восточной оконечности Финского залива такие военные укрепления, которые могли бы угрожать фарватеру, ведущему к Ленинграду, и российской части побережья. В качестве третьего предложения обсуждалась возможность передачи не только форта Ино, но и всего побережья между фортом и границей, что позволило бы Советскому Союзу получить участок побережья на северном берегу восточной оконечности Финского залива. Две последних возможности на этот раз были удалены из списка контрпредложений. В итоге остался один Куоккальский выступ, который решили предложить для передачи. Все три предложения включали в себя намного меньше того, что представляли собой требования русских.
Петсамо, как и полуостров Рыбачий, по мнению правительства, не представляли собой в военном и экономическом отношении такой проблемы, которая могла бы вызвать у Финляндии необходимость в пересмотре границы. Залив Петсамо имел для нас исключительно мирное назначение. Предложения по изменению границы, предлагаемые Советским Союзом, принесли бы Финляндии и финскому населению страдания и неудобства. Принадлежащая Финляндии часть полуострова Рыбачий господствует над побережьем Петсамо, входом в фьорд Петсамо и выходом из него.
На основе этих обстоятельств готовился ответ финского правительства, в котором Советскому Союзу обещали передать в порядке обмена острова Сейскари, Пенинсаари, Лавансаари и Тютерс, а также упомянутый выше выступ в районе Куоккалы. Другие требования Советского Союза отвергались как нарушающие нейтралитет Финляндии, но одновременно заявлялось о готовности Финляндии укрепить договор о ненападении взаимным обязательством сторон не поддерживать государство-агрессора.
На заседании правительства, где были приняты инструкции для переговоров, я сделал, в частности, следующие записи, отражавшие моё настроение:
«Ханнула: отношения между Германией и Советским Союзом охладели. Положение Финляндии за последние дни существенно окрепло. Интерес и сочувствие мира на нашей стороне. Правда, это не означает поставки пушек, но России придётся принять это во внимание. Россия не начнёт войну, но может возникнуть ситуация отсутствия договора. Мы выиграем время. Политическая ситуация не ухудшается. […] По островам и по Куоккальскому выступу можно вести переговоры при условии, что мы получим компенсацию в Восточной Карелии и что будут компенсированы расходы на переселение жителей. Следовательно: Предложение I. – Если не согласятся, тогда придётся воевать».
«Эркко придерживается того же мнения, что и Ханнула. Наша ситуация улучшилась. Это обмен не ультиматумами, а мнениями».
«Ниукканен был того же мнения, что и Ханнула. Готовность Финляндии обороняться существенно выросла. (Ниукканен был готов вести переговоры по форту Ино и северной части полуострова Рыбачий.)»
Другие высказывания касались деталей. Я дважды использовал право голоса, но не мог сделать заметки по существу этих выступлений.
Во время переговоров, начиная с 9 октября, когда я впервые выехал в Москву, советские самолёты неоднократно нарушали воздушную границу Финляндии. Между 9 и 19 октября было отмечено 13 таких инцидентов. При полёте группой они настолько залетали вглубь территории Финляндии, что ни о какой ошибке или небрежности со стороны пилотов не могло быть речи. Целью были отчасти военная разведка и запугивание. Эти действия показывали незнание качеств финского народа. Нарушения воздушного пространства действовали на общественное мнение Финляндии совершенно иначе, чем, возможно, задумывалось. Правительство обязало нас потребовать привлечения виновных в этом к соответствующей ответственности, а также немедленного прекращения подобных нарушений.
Эти инструкции мы получили в качестве напутствия при отправлении в Москву. По всем основным вопросам наш ответ на требования Советского Союза был отрицательным.
18 и 19 октября по приглашению короля Швеции главы северных стран собрались в Стокгольме, где были и министры иностранных дел. В Финляндии надеялись получить на встрече поддержку в нашем тяжёлом положении, но результаты не соответствовали нашим ожиданиям. По поводу заседания было опубликовано обычное коммюнике. По окончании войны премьер-министр Швеции Ханссон объяснит в своём выступлении позицию страны. «Надо помнить, – сказал он, – что северные страны для сохранения своего суверенитета не принимали на себя какие-либо взаимные военные обязательства. Правда, предыдущие переговоры по обеспечению нейтрального статуса Аландских островов предполагали военное содействие Швеции, но по этому вопросу ответ был дан уже 18 октября, непосредственно после встречи глав северных стран, в ходе моего разговора с министром иностранных дел Финляндии, на котором присутствовали министры обороны и иностранных дел Швеции». Уже тогда были видны признаки возможного конфликта на востоке, сказал далее Ханссон, в связи с чем считалось наиболее правильным чётко и откровенно заявить о позиции Швеции, которая содержала то, что правительство Швеции бдительно и тщательно стремится удерживать Швецию вне войны; что оно отказывается от военного вмешательства в Финляндии; что со стороны Швеции не было принято никаких обязательств, которые не были бы выполнены, и что правительству Финляндии уже с середины октября формально было объявлено, что не следовало ждать прямой военной помощи со стороны Швеции. Премьер-министр Ханссон добавил, что уже тогда была обещана иная, не военная, помощь, если она понадобится Финляндии; такую помощь Швеция предоставила в силу своих возможностей.
Таким образом, позиция Швеции, поскольку за правительством стояло подавляющее большинство шведского парламента, была ясна, и с финской стороны в отношении неё не могло быть никакой неопределённости. Что касается обязательств оказания невоенной помощи, обещанной шведским премьером министру иностранных дел Эркко, то её Швеция в период Зимней войны предоставила в полной мере. Предполагаю, что министр Эркко по возвращении из Стокгольма сообщил о позиции Швеции членам кабинета министров, многие из которых остались в правительстве и после начала Зимней войны. Я же не получил об этом никакой информации. Когда в ходе войны с нашей стороны делались неоднократные обращения к правительству Швеции по поводу военного вмешательства, то у нас в этом плане существовала какая-то неясность.
VI
Вторая поездка в Москву
Когда 21 октября мы уезжали из Хельсинки, на вокзале нас провожали премьер-министр и министр иностранных дел, а также другие члены правительства, послы Соединённых Штатов и северных стран, временный поверенный в делах СССР в Финляндии и многие другие. Мужской рабочий хор исполнял патриотические песни.
Мы узнали, что русские хотят переговорить с нами двое надвое. На встрече, которая состоялась в рабочем кабинете Молотова в Кремле, присутствовали только Сталин и Молотов, а также Таннер и я. Кроме того, как переводчик участвовал заведующий отделом МИДа Нюкопп. Поскольку на заседаниях, начиная с этого момента, не было секретарей, о ходе переговоров не составлялся протокол, то и у меня самого нет других записей, за исключением тех, что я делал во время заседаний и по возвращении в посольство.
Приветствуя Сталина, Таннер сказал: «Я – меньшевик». Принимая во внимание то, что большевики были ярыми противниками меньшевиков, вряд ли Сталин и Молотов были особо рады услышать это.
В начале заседания Таннер спросил, может ли он говорить по-немецки или по-английски, но Молотов ответил, что они не понимают ни того ни другого. Поэтому Таннер сначала говорил по-фински, что переводилось на русский. Но когда разговор пошёл в более свободной манере, Таннер, который владел русским языком, счёл более целесообразным использовать именно его.
Вначале я зачитал ответ нашего правительства на предложения русских. После этого высказал наши замечания по поводу нарушения воздушного пространства Финляндии советскими лётчиками. По этой теме завязалась дискуссия. Сталин сказал, что мы провели мобилизацию наших войск и что «Советская Россия также собрала кое-какие войска у границы». Это осложняло ситуацию. Советские лётчики осуществляли разведывательные полёты. Сталин признал, что в нормальных условиях нарушение границы недопустимо, но ведь условия тогда не были «совсем нормальными».
Я заметил, что между Финляндией и Советским Союзом существовал мир, поэтому должны быть нормальные условия. Мы призвали солдат на службу, что является мерой предосторожности в неспокойное время. Нас не касается то, что Советский Союз делает в пределах своих границ, но ни у кого нет права нарушать неприкосновенность нашей территории. Я передал Сталину список нарушений воздушного пространства. Он обещал подумать над этим. Вопрос не получил дальнейшего развития.
Затем перешли к нашему ответу. Сталин и Молотов сочли его совершенно неудовлетворительным.
Сталин, который на этой встрече преимущественно говорил от их стороны, при минимальном участии Молотова, сразу поднял вопрос о Ханко, сказав, что его решение совершенно необходимо для Советского Союза. Вопрос о передаче Ханко уже обсуждён на высшем военном совете Советского Союза, причём их предложение в отношении Ханко являлось минимальным требованием. Мы повторили, что не можем пойти на передачу Ханко. С нейтралитетом Финляндии плохо согласовывалось бы нахождение вооружённых сил иностранного государства на континентальной части нашей страны. Сталин заметил, что в царский период базы находились на территории Финляндии, включая Ханко и Порккалу. Советский Союз, сказал он, готов сделать то, что мы хотим, чтобы военная база и нахождение русских войск в Ханко в максимальной степени отвечали нашим пожеланиям. Но Советский Союз должен иметь возможность перекрёстным огнём артиллерии перекрыть горловину Финского залива, и это является их непреложным требованием. Мы ответили, что Финляндия не может на это согласиться. Таннер добавил, что ни одно финское правительство не сможет предложить это парламенту, поскольку с ним не согласится народ Финляндии.
Затем перешли к обсуждению Карельского перешейка. Сталин считал, что наше предложение ни в коей степени не могло их удовлетворить, поскольку граница осталась бы слишком близко от Ленинграда. Вместе изучали карты. Сталин начертил новую границу, которая сокращала передаваемую территорию, но была весьма далека от нашего предложения. В отношении островов Койвисто (Берёзовых) он сказал, что Советская Россия потребует их в любом случае. Мы ответили, что не можем согласиться и с его новой границей. Сталин неоднократно повторял, что Советская Россия для обеспечения безопасности Ленинграда должна иметь возможность владения и прилегающим к городу северным побережьем Финского залива. Поскольку у нас не было разрешения говорить ни о чём другом, кроме так называемого Куоккальского выступа, мы не могли затронуть форт Ино и примыкающую к нему полосу финского побережья. Мы не могли делать ничего иного, кроме того, чтобы занимать отрицательную позицию практически по всем вопросам. По вопросам безопасности Финского залива в Генштабе была подготовлена памятная записка, в которой практически с теми же аргументами, какие ранее содержались в докладе полковника Паасонена, показывалось, что Финский залив защищён от внешнего нападения. Я высказал это соображение, но на Сталина эти доводы не подействовали. По ходу разговора я повторил, что мы будем оборонять нашу страну и что враг Советской России не сможет напасть на неё через Финляндию. Сталин ответил: «Финляндия мала и слаба. У вас никто не будет спрашивать разрешения. Вы не сможете, пусть и хотели бы, воспрепятствовать ему вступить на вашу территорию». Положив руку на карту в районе Ханко, он произнёс: «Великая держава высадится именно здесь и продолжит своё движение, невзирая на ваше сопротивление». Я : «Вы, господин Сталин, недооцениваете нас. Мы будем сражаться более упорно, чем Вы полагаете».
Молотов поднял вопрос о Рыбачьем, заявив, что мы ничего о нём не говорили. Я ответил, что наше правительство не понимает аргументацию, которую российская сторона изложила для изменения границы в этом районе. Наша цель в Петсамо – это исключительно мирное строительство, поэтому нам важно владеть восточным берегом Печенгского залива. При обсуждении этого вопроса Сталин сказал, что Советскому Союзу необходимо вооружить западное побережье Рыбачьего для контроля за тем, чтобы в Печенгский залив не могла попасть ни одна великая держава – ни Англия, ни Германия. Я заметил, что в прошлый раз понял слова Сталина таким образом, что Советский Союз согласится не вооружать побережье Северного Ледовитого океана аналогично нашим обязательствам по Тартускому мирному договору. Сталин утверждал, что это недоразумение. Следовательно, Советский Союз имел военные цели и на севере.
Молотов ещё спросил, что мы думаем о предложенной с их стороны компенсации. Я ответил, что этот вопрос мы ещё не обсуждали, поскольку остаётся неясным, что будет передаваться. Когда этот вопрос будет прояснён, можно говорить и о компенсации.
Таннер заметил, что в Тартуском мирном договоре 1920 года окончательно согласованы все вопросы отношений Финляндии и России и что этот договор является основой взаимоотношений между странами. По мнению Молотова, условия сейчас совсем иные, чем на момент заключения договора. «Вы, финны, не можете требовать, чтобы условия, согласованные в 1920 году, были достаточны сегодня, и чтобы нынешняя Россия была довольна договором 1920 года», – сказал он.
Разговор продолжался больше двух часов. Не появилось никаких новых предложений. К единому мнению тоже не удалось прийти. В конце встречи мы констатировали это. Мы уехали, даже не договорившись о продолжении переговоров.
Приехав в посольство, где мы жили, начали готовить телеграмму в Хельсинки. Прежде чем мы успели её отправить, позвонил секретарь Молотова и сообщил о желании советской стороны продолжить переговоры.
В 23 часа мы снова были в Кремле у Сталина и Молотова. Молотов сообщил, что советское правительство ещё раз рассмотрело вопросы, являющиеся предметом наших переговоров, а также наш ответ, считая возможным внести некоторые новые предложения. Он зачитал письменное контрпредложение, которое содержало следующее:
«В связи с меморандумом Финляндского Правительства от 23 октября Правительство Советского Союза имеет честь заявить, что на основании соображений, изложенных в меморандуме Советского Правительства от 14 октября, последнее выставило минимальные предложения, диктуемые элементарными требованиями безопасности Советского государства, в частности Ленинграда, имеющего 3,5 миллиона населения. Условия эти были выставлены именно как минимальные, при этом Советское Правительство отказалось от своего предложения о заключении пакта взаимопомощи между Советским Союзом и Финляндией, дабы дать Финляндскому Правительству сохранить свой абсолютный нейтралитет, равно как оно отказалось от своего предложения о невооружении Аландских островов или об их вооружении с участием СССР, заменив это своё предложение согласием на вооружение Аландских островов национальными силами самой Финляндии. Советское Правительство пошло на эти кардинальные уступки, поскольку оно рассчитывало на дружественную позицию Финляндии и на её возможное согласие на минимальные предложения СССР, изложенные в меморандуме от 14 октября.
Обмен мнениями 23 октября между представителями СССР (Молотов, Сталин) и Финляндии (Таннер, Паасикиви) облегчил взаимное понимание сторон, вскрыв вместе с тем наличие разногласий между ними. Учтя результаты обмена мнениями и идя навстречу пожеланиям Финляндского Правительства, Советское Правительство заявляет:
- Советское Правительство не может отказаться от своего предложения о предоставлении Советскому Союзу военно-морской базы в Ханко, считая это своё предложение абсолютно необходимым условием для минимального обеспечения безопасности Ленинграда; при этом, Советское Правительство во изменение его меморандума от 14 октября считает возможным держать сухопутные войска для охраны военно-морской базы в количестве не более четырёх тысяч человек, ограничив время пребывания этих войск в районе Ханко периодом времени до окончания англо-франко-германской войны в Европе.
- Советское Правительство считает невозможным согласиться на предоставление десятиверстной полосы финляндской территории на Карельском перешейке в обмен на территорию СССР, как это предложено в меморандуме Финляндского Правительства от 23 октября, ибо оно считает эту меру совершенно недостаточной для обеспечения минимальной безопасности подступов к Ленинграду со стороны восточной оконечности Финского залива. Советское Правительство, идя навстречу Финляндии, считает, однако, возможным в крайнем случае несколько изменить своё первоначальное предложение, уменьшив размер территории на Карельском перешейке, отходящей к СССР в обмен на территорию СССР, согласно приложенной карте; при этом, первоначальное предложение Советского Правительства об острове Бьёрке остаётся в силе.
- Остальные предложения, изложенные в меморандуме Советского Правительства от 14 октября, Советское Правительство считает необходимым оставить в силе.
- Советское Правительство принимает предложение Финляндского Правительства об изменении статьи 2 пункта 1 пакта о ненападении»[56].
Выслушав предложение русских, мы заявили, что существует не так много надежд прийти к взаимопониманию на его основе. Мы обещали довести предложение до сведения нашего правительства и дать ответ как можно скорее. Возникла дискуссия. Как быстро это может произойти? Сталин и Молотов считали, что мы могли бы довести предложение до нашего правительства по телеграфу. Говорили и о том, сколь много времени займёт поездка в Хельсинки. В ходе этого разговора Молотов сказал: «Вы хотите довести дело до конфликта?» Я ответил: «Мы, конечно же, стремимся избежать конфликта, но нам надо учитывать и интересы Финляндии».
Я пометил в своём дневнике 23.10: «В общем и целом, в этой дискуссии в конкретной и грубой форме проявился менталитет великой державы, её позиция, которая не принимает во внимание интересы малого государства».
Обсудив вопрос после встречи, мы решили отправиться в Хельсинки для переговоров с правительством.
Из моего дневника за 23.10:
«По-моему, надо подумать над тем, чтобы предложить России Юссярё вместо Ханко, если Россия на это согласится.
На Карельском перешейке надо было бы предложить форт Ино, а также участок побережья между Ино и Куоккальским выступом, чтобы Россия могла организовать оборону Ленинграда.
На полуострове Рыбачий можно было бы предложить северную оконечность.
Кроме этого, острова в Финском заливе, которые уже обещаны.
Если на таких условиях получится заключить договор и избежать войны, это было бы хорошо. Но непонятно, согласятся ли с этим русские».
Нам, по моему убеждению, надо было искать компромиссные предложения, чтобы добиться подписания договора и избежать втягивания в конфликт, который мог стать для нас роковым. База была важнейшим вопросом для русских, и нам нужно было в этом отношении идти на уступки. Надо было избежать передачи полуострова Ханко, поскольку приход Советов на континентальную часть Финляндии, расположенную далеко на западе, мог быть сопряжён с различными трудностями. Компромиссное предложение по базе было сложным, поскольку не так просто найти острова, которые хоть в какой-то мере удовлетворяли военным требованиям русских и которые можно было бы передать, не создавая для Финляндии большой опасности. Юссярё был возможным вариантом. По своему местоположению он мог бы удовлетворить русских, но его площадь была мала. Следовало задаться вопросом, удовлетворятся ли этим русские, особенно если сравнить его с территорией Ханко, вопрос о которой они вскоре поднимут на переговорах о заключении мира после Зимней войны. Но если рассуждать о претензиях русских осенью 1939 года и потерях по будущему Московскому мирному договору, следовало отметить, что разница была не столь велика, как между территориями, обозначенными Сталиным на переговорах 1939 года, и всей Карелией, и другими территориями, которые Финляндия утратит по мирному договору. В ходе одного из разговоров маршал Маннергейм упомянул в качестве возможной альтернативы какой-то другой большой остров. Сделав по базе позитивное контрпредложение, мы могли бы сдвинуться с места в переговорах, на которых из-за нашей резко негативной позиции не могли и пошевелиться. Возможно, по мере продолжения диалога мы могли бы найти компромиссное предложение, поскольку, по моему впечатлению, у Сталина было желание добиться результата.
VII
В Хельсинки 26–31 октября
Мы выехали из Москвы вечером следующего дня и утром 26 октября прибыли в Хельсинки. На вокзале, несмотря на раннее утро, помимо официальных встречавших, опять было много народа.
Сначала мы посетили президента Каллио, на встрече с которым были также премьер-министр Каяндер и министр иностранных дел Эркко. Выступили с отчётом о переговорах в Москве. Через полковника Паасонена я передал предложения русских маршалу Маннергейму.
Во второй половине дня состоялось заседание правительства. До этого я был у Эркко. Я говорил о базах, предложив сделать русским контрпредложение, отдав остров Юссярё.
Из моего дневника: «Эркко по-прежнему придерживается точки зрения, что нельзя отдавать даже Юссярё. Он сказал, что подаст в отставку, если правительство не поддержит его точку зрения. Я ответил, что отставка – удивительно лёгкое решение, но она не решит ни одного вопроса. Эркко думал, что русские, несомненно, откажутся от претензий на Ханко. Он придавал очень большое значение тем проявлениям общественного мнения, которые возникали за рубежом в нашу поддержку. Я серьёзно говорил о Юссярё, но Эркко этого не одобрил».
На заседании правительства мы отчитались и о последнем раунде переговоров в Москве. Таннер заявил, что мы должны занять определённую позицию и представить вопрос парламенту. Он отметил трудное и небезопасное положение малых государств, а также упомянул слова Молотова о том, что Тартуский договор был заключён в тогдашних условиях, сейчас же они изменились. Таннер сказал, что нам надо подумать, чем можно поступиться, и за этим предложением стоять до конца или погибнуть.
В правительстве сложилась общая позиция, согласно которой до продолжения переговоров в Москве вопрос должен быть вынесен в парламент для получения одобрения. До этого правительству следовало сформулировать своё предложение.
Министр Ханнула обратил внимание на то, что публикации газет на эту тему излишне оптимистичны, включая и те, что даны со стороны Министерства иностранных дел.
В тот же вечер у премьер-министра Каяндера состоялось совещание, на котором присутствовали члены «военного кабинета» – сам Каяндер, министры Таннер, Ниукканен и Эркко, маршал Маннергейм и я.
В начале заседания Каяндер спросил, как долго мы сможем воевать.
Маннергейм представил пессимистическую точку зрения. У нас недостаточно военного снаряжения, в частности, артиллерийских снарядов.
Из моего дневника: «По его, Маннергейма, мнению, мы не сможем выдержать войну. Это вызвало удивление и недовольство Эркко. Министр обороны Ниукканен считал, что наши возможности обороняться лучше. Завязался весьма грустный разговор о наших возможностях. По его окончании маршал покинул заседание».
Предложения русских были изучены от начала до конца.
Была высказана точка зрения о том, чтобы не соглашаться на требования по Ханко. Я предложил рассмотреть вариант Юссярё для передачи в аренду.
Эркко возражал против этого предложения, считая, со ссылкой на мнение юристов, что нейтралитет Финляндии не допускает аренду территорий. Я выразил сомнение в компетентности мнения Эркко, отметив, что, насколько мне известно, Соединённые Штаты арендуют на Кубе место под размещение военного порта.
На Карельском перешейке можно было предложить Ино как отдельный форт (предложение В). По передаче участка побережья между Ино и прежней границей (предложение С) возникли разногласия. Я считал, что надо предложить оба варианта, но сначала высказаться в пользу варианта В, сохраняя право внести и предложение С.
Когда зашла речь о Рыбачьем, Эркко отверг все уступки. Я считал, что, по крайней мере, северную часть можно было уступить, хотя Сталин и сообщил, что Советский Союз собирается создать там укрепления.
Следующие дни прошли в бесконечных заседаниях. В один из вечеров министр обороны Ниукканен пригласил в гостиницу «Кэмп» генерала Эстермана с целью «подкрепить» меня, поскольку я был настроен пессимистически в отношении возможной войны. Мы долго говорили втроём. Из моего дневника: «Эстерман сказал, что если начнётся война с Россией, то мы её проиграем. […] Без малейшего сомнения мы войну проиграем. Это Эстерман повторял многократно. После его ухода я заметил Ниукканену, что Эстерман не смог поддержать его против моего мнения. Ниукканен сказал, что военное руководство настроено слишком пессимистично. Иными словами, как Маннергейм, так и Эстерман считают, что война будет проиграна».
28 октября: «Тяжёлый день». На заседании правительства рассматривали предложение МИДа по инструкциям к переговорам. Во многих пунктах содержалась пометка «окончательное предложение», включает в себя «последнюю, крайнюю уступку», что весьма наглядно отражало сложившуюся ситуацию. Я предложил убрать такие слова, поскольку, по моему мнению, они затрудняли возможность дополнительных уступок. Некоторые министры возражали против моих предложений. Из последней версии документа они всё же были убраны, за исключением одной резкой фразы, подводившей в конце документа итог всему вышеизложенному: правительство Финляндии «считает, что это – крайняя граница, до которой можно дойти в своих уступках». Прежде чем показать документ Сталину и Молотову, мы с Таннером на свой страх и риск удалили эту фразу.
В тот же день предложение рассматривалось на совместном заседании правительства и представителей парламентских фракций. Присутствовал и председатель парламента. Министр обороны Ниукканен заявил: «Армия находится в первоклассном состоянии. Мы уступаем по артиллерии. А также по противовоздушной обороне и авиации. Фронт выдержит наступление, но в воздухе русские могут завоевать ужасающее превосходство и причинить разрушения. Военное руководство считает, что надо стараться до последнего избегать войны. Но на Карельском перешейке нельзя идти на слишком серьёзные уступки. Война выгоднее, чем требования России. Иначе впереди нас ждёт судьба Чехословакии».
Эркко сообщил – впервые за всё время, – что многие иностранные государства подчёркивают важность нахождения компромисса по этому противоречию с Россией. Однако он по-прежнему оставался на своей старой позиции.
Представители парламентских фракций возражали против передачи базы в Ханко, равно как и больших территориальных уступок на Карельском перешейке. Председатель Хаккила особо отметил: «Малые государства не вернут себе то, что отдали».
Вечером вопрос рассматривался на заседании делегаций парламентских фракций, где была одобрена позиция правительства. Я представлял вопрос на заседаниях фракций Коалиционной партии и Патриотического народного движения (IKL).
В воскресенье, 29 октября, состоялось заседание правительства, на котором председатели парламентских фракций сообщили о поддержке их фракциями предложений правительства. Согласно заметкам, которые я делал в ходе заседания, представитель социал-демократической фракции Пеккала заострил внимание на опасности войны, если переговоры будут прерваны. Представитель фракции Шведской народной партии Фуруельм подчеркнул, что войны надо избежать, поэтому план правительства не следует по всем пунктам считать окончательным словом. Премьер-министр Каяндер сказал, что если возникнут веские обстоятельства, то разрыва переговоров не получится избежать. Представители других парламентских фракций также подчёркивали, что в отношении Ханко и уступок по Карельскому перешейку нельзя идти дальше, даже если переговоры будут прерваны. Эркко, считавший, что русские будут до конца держаться за Ханко, выразил, однако, свою уверенность в том, что и они не хотят доводить конфликт до военного решения, полагая, что русские пойдут на наши предложения.
Я заявил, что считаю возможным то, что русские не откажутся от Ханко. Тогда будет важно попробовать поступить таким образом, чтобы, с одной стороны, мы не допустили прекращения переговоров, а с другой – чтобы у них не возникло представления о нашем нежелании оставаться на своей позиции, что поставило бы нас на переговорах в заведомо слабое положение. В такой ситуации дальнейшая линия поведения должна согласовываться с министром иностранных дел.
30 октября я обедал с Эркко. Из моего дневника: «Он по-прежнему был настроен весьма оптимистически, думал, что русские примут наше предложение».
Вечером мы обсуждали с Таннером вопрос о компенсациях, который пока остаётся неясным. Мы считали, что даже если получим предложенную русскими двукратную территорию в Репола, то она не будет соответствовать ценности передаваемых нами территорий. Таннер обещал подумать над этим.
31 октября на заседании в Государственном совете с участием президента были утверждены окончательные инструкции по переговорам. После заседания, получая напутствия от премьер-министра Каяндера, я поднял вопрос о Юссярё. Я сказал, что, по моему мнению, русские не откажутся от требования базы, поэтому нам надо подготовить контрпредложение, если мы хотим прийти к соглашению. Каяндер сказал, что вопрос в настоящее время прорабатывается.
Инструкции, переданные нам правительством, содержали резко отрицательную позицию по базе. Правительство Финляндии – говорилось в ответе – придерживается неприкосновенности Финляндии и её нейтралитета. Оно не может согласиться с тем, чтобы на территории Финляндии в той или иной форме содержался гарнизон или военно-морская база другого государства. Это не согласуется с суверенитетом Финляндии, международным положением Финляндии, а также принятым ею безоговорочным нейтралитетом.
Помимо старого предложения, касавшегося островов Сейскари, Пенинсаари, Лавансаари и Тютерс, правительство сообщало о готовности вести переговоры по острову Гогланд, имея в виду, что упомянутые Советским Союзом вопросы безопасности Ленинграда, а также безопасность Финляндии будут приняты во внимание.
Сообщалось, что на Карельском перешейке нельзя было принять даже последнее предложение Советского Союза, поскольку в этом случае пограничная линия была бы передвинута слишком близко к крупнейшему внешнеторговому порту и центру всей Восточной Финляндии. Это означало бы также пренебрежение аспектами безопасности Финляндии и отказ от принципа, в соответствии с которым будут учитываться вопросы безопасности обеих сторон. Однако правительство считало возможным согласиться на передачу несколько большей, чем было предложено ранее, территории на северном берегу Финского залива. Новая граница могла бы пройти по линии: устье реки Ваммельйоки – река Ваммельйоки – река Линтуланйоки – озеро Каукярви – нынешняя госграница. Благодаря этому достаточно протяжённая и большая по глубине территория на северном берегу оконечности Финского залива перешла бы Советскому Союзу.
Правительство согласилось передать и принадлежавшую Финляндии северную часть полуострова Рыбачий.
Кроме этого, в ответе правительства затрагивался вопрос о компенсациях.
Отвергалось предложение Советского Союза по демонтажу оборонительного рубежа на Карельском перешейке. Безусловный нейтралитет, который был определяющим для политики правительства Финляндии, обязывал его заботиться об обеспечении своих границ. Этим были продиктованы оборонительные мероприятия, предпринятые Финляндией. В обычное время Финляндия намеревалась использовать в пограничной зоне в качестве вооружённой силы лишь пограничную охрану.
Наконец правительство Финляндии констатировало, что Советский Союз не возражает против создания на Аландских островах оборонительных сооружений собственными силами Финляндии, что и было её целью в стремлении обеспечить нейтралитет Аландских островов.
Ответ завершался следующим образом: «Правительство Финляндии внимательно изучило вышеизложенное предложение. Отрицательная позиция, которую правительство Финляндии разделяет по поводу отдельных пожеланий Советского Союза, не исходит из того, что правительство Финляндии не желает понимать те устремления, которые советское правительство может иметь в отношении укрепления безопасности Ленинграда. Тем более, что правительство Финляндии приняло их во внимание, согласившись в известных пределах на предложения Советского Союза.
Таким образом, правительство Финляндии от имени своего единодушного народа предоставило Советскому Союзу позитивное доказательство своего желания понимать важные для Советского Союза аспекты безопасности, а также показало, что в своём стремлении поставить политические отношения на удовлетворительную основу оно пошло столь далеко, сколько позволяют её собственные независимость, безопасность и нейтралитет. Те жертвы, на которые Финляндия соглашается в пользу Советского Союза ради улучшения добрососедских отношений и укрепления мира, являются крайне тяжёлыми для народа Финляндии, поскольку они затрагивают исконное финское поселение, которое в течение столетий входило в государственную территорию Финляндии.
В завершение правительство Финляндии сообщает, что достижение этого соглашения зависит от его утверждения парламентом Финляндии в порядке, установленном конституционными законами Финляндии».
Спустя годы вновь и вновь приходится задумываться над тем, какой в действительности была атмосфера в тогдашней Финляндии. Следует признать, что в различных слоях общества, причём не только в среде далёкой от этих дел молодёжи, но и в весьма ответственных кругах, проявлялись настроения бездумной бравады. Можно было бы ожидать, что депутаты парламента от буржуазных фракций будут способны посмотреть на состояние дел с позиции разумного реализма. Собственно говоря, способных на это в их среде практически не было. Как следует из моего дневника, один влиятельный депутат от Коалиционной партии рассказал мне на заключительном этапе Зимней войны, что его фракция во время переговоров осенью 1939 года направляла своих представителей к маршалу Маннергейму, чтобы узнать его мнение. По возвращении один из них, входивший в высшее руководство партии, сказал, что Маннергейм уже старый и болезненный человек, который всего боится и слову которого нельзя доверять. Конечно, в народе и среди руководства страны ощущалась большая озабоченность. Вместе с тем превалировала какая-то фаталистическая вера. Важные внешнеполитические решения особенно сложны потому, что наперёд невозможно точно сказать, правильно ли выбранное решение. Это покажет только будущее, нередко спустя много лет. При обдумывании решений, которые требуют тех или иных жертв, всегда не отпускает мысль: может, дела всё же пойдут иначе, чем мы опасаемся; как знать, вдруг противная сторона уступит, если мы будем жёстко себя вести, или она блефует. Что же касается нас, то нельзя забывать и веру финского народа в законы, документы и подписанные договоры. Советская Россия не может напасть на нас, поскольку у неё нет на то законного права, общественное мнение и симпатии всего мира на нашей стороне – так полагали. У нас в Финляндии вера в победу права была велика. В соответствии с убеждениями финского народа, право, особенно оформленное в письменном виде, благодаря какой-то мистической и необъяснимой силе, царящей во всемирной истории, всегда победит. Доказательством этого была сама история Финляндии, не в последнюю очередь, предшествующих десятилетий, когда мы в итоге всегда обретали спасение. Значит, и сейчас мы так или иначе спасёмся – таковым было общее убеждение народа Финляндии. Это кажется наивным в нашем суровом мире. Но именно так, я полагаю, и думал финский народ в глубине своей души осенью 1939 года и наступившей за ней зимой 1940-го.
VIII
Третья поездка в Москву
Вечером 31 октября мы снова отправились в Москву. Помимо полковника Паасонена и заведующего отделом Нюкоппа с нами в качестве помощника поехал посол по особым поручениям Хаккарайнен. На вокзале нас, помимо официальных финских лиц, провожали послы Соединённых Штатов и северных стран, временный поверенный в делах Советского Союза, а также огромная толпа простого народа.
Утром, по прибытии в Выборг, мы получили телеграмму от Эркко, в которой говорилось, что накануне Молотов на заседании Верховного Совета огласил требования Советской России, предъявленные Финляндии. Поскольку это влияло на изменение ситуации, Эркко призывал нас вернуться в Хельсинки. Несколько позже пришло сообщение, что приказ о возвращении отменён. Мы связались с Эркко по телефону. Он сказал, что Госсовет, собравшийся на своё заседание в 3 часа ночи, большинством голосов решил передать вопрос о продолжении или прекращении поездки на рассмотрение Таннера и меня. По мнению Эркко, поездку следовало прервать и вновь обсудить возникшую ситуацию. Мы не видели причин для прекращения поездки, сочтя необходимым продолжение переговоров, несмотря на выступление Молотова.
Накануне в Москве началась сессия Верховного Совета СССР. На ней надо было принять представителей завоёванных Советским Союзом Западной Украины и Западной Белоруссии, которые прибыли просить согласия Верховного Совета на включение упомянутых народов и территорий в состав Советского Союза. До рассмотрения этих вопросов Молотов выступил с докладом о внешней политике Правительства Советского Союза.
Выступление Молотова и по прошествии времени не утратило интереса. Сначала он затронул отношения Советского Союза с Германией. Договор, подписанный 23 августа, положил конец ненормальным отношениям между двумя державами, сказал Молотов. На смену вражде, всячески подогревавшейся со стороны некоторых европейских держав, пришло сближение и установление дружественных отношений между СССР и Германией. События показали, что новые советско-германские отношения строятся на прочной основе двухсторонних интересов. Советский Союз всегда считал сильную Германию необходимым условием прочного мира в Европе. Затем Молотов коснулся молниеносного распада Польши, «этого уродливого детища Версальского договора», которой не помогли ни английские, ни французские гарантии. Население завоёванных Красной Армией территорий с неописуемым восторгом приветствовало новую великую победу советской державы, сказал Молотов. Он говорил о войне между Германией и англо-французским блоком. «О восстановлении старой Польши, как каждому понятно, не может быть и речи». Поэтому бессмысленным является продолжение теперешней войны ради этой цели. Идеологическая война против гитлеризма бессмысленна, даже преступна. Действительная причина войны Англии и Франции против Германии – это опасение потерять мировое господство. Советская Россия поддерживает стремления Германии к миру. Положение Советского Союза и его международное значение значительно укрепились благодаря последовательной мирной политике.
Говоря о Прибалтийских странах, с которыми только что были заключены договоры о взаимопомощи, Молотов подчеркнул, как дружественные отношения, существовавшие между ними и Советским Союзом, создали благоприятные предпосылки для проведённых только что переговоров и подписанных договоров. Поскольку Прибалтийские страны в силу своего географического положения являлись своеобразными подступами к СССР, эти пакты предоставляют право иметь военные базы, которые обеспечивают безопасность и самих Прибалтийских государств. Характер этих соглашений не предполагает никакого вмешательства Советского Союза в дела Эстонии, Латвии и Литвы. Напротив, все эти пакты взаимопомощи твёрдо оговаривают суверенитет, неприкосновенность Прибалтийских государств, а также принцип невмешательства в дела другого государства. В основе этих пактов лежит взаимное уважение государственной, социальной и экономической структуры другой стороны. «Мы стоим за честное и пунктуальное проведение в жизнь заключённых пактов на условиях полной взаимности и заявляем, что болтовня о советизации Прибалтийских стран выгодна только нашим общим врагам и всяким антисоветским провокаторам», – сказал Молотов.
«В особом положении находятся наши отношения с Финляндией, – продолжал Молотов. – Это объясняется, главным образом, тем, что в Финляндии больше сказываются разного рода внешние влияния со стороны третьих держав. Беспристрастные люди должны, однако, признать, что те же вопросы обеспечения безопасности Советского Союза и особенно Ленинграда, которые стояли в переговорах с Эстонией, стоят и в переговорах с Финляндией. Можно сказать, что в некотором отношении вопросы безопасности для Советского Союза здесь стоят даже острее, поскольку главный, после Москвы, город Советского государства – Ленинград – находится всего в 32 километрах от границы Финляндии. […] С другой стороны, морские подступы к Ленинграду также в значительной мере зависят от того, враждебную или дружественную позицию в отношении Советского Союза занимает Финляндия, которой принадлежит вся северная часть побережья Финского залива и все острова вдоль центральной части Финского залива. Считаясь с таким положением, а также с создавшейся в Европе обстановкой, можно рассчитывать, что со стороны Финляндии будет проявлено должное понимание». После этого Молотов подчеркнул, что только советское правительство, признающее принцип свободного развития национальностей, могло обеспечить независимость Финляндии и что никакое правительство в России, кроме советского, не может допустить существование независимой Финляндии у самых ворот Ленинграда.
Затем Молотов перешёл к проходившим в это время переговорам и заявил, что в современной международной обстановке, когда в центре Европы развёртывается война между крупнейшими государствами, чреватая большими неожиданностями и опасностями для всех европейских государств, Советский Союз не только имеет право, но и обязан принимать серьёзные меры для укрепления своей безопасности. При этом, естественно, что советское правительство проявляет особую заботу относительно Финского залива, являющегося морским подступом к Ленинграду, а также относительно той сухопутной границы, которая в каких-нибудь 30 километрах нависла над Ленинградом. Сославшись на различные небылицы относительно требований Советского Союза, он посчитал предложения Советского Союза в переговорах с Финляндией максимально скромными и ограничивающимися тем минимумом, без которого невозможно обеспечить безопасность СССР и наладить дружеские отношения.
Затем Молотов изложил содержание советских предложений – как сначала было предложено заключение договора о взаимной помощи между Советским Союзом и Финляндией, но поскольку правительство Финляндии сочло, что подписание такого договора находится в противоречии с политикой её безусловного нейтралитета, то Советский Союз не стал настаивать на своём предложении. Тогда было предложено перейти к конкретным вопросам, которые касались вопросов обеспечения безопасности Советского Союза и особенно Ленинграда. Молотов объяснил необходимость переноса границы на Карельском перешейке и аренды базы в горловине Финского залива. «Мы не сомневаемся в том, – сказал он, – что создание такой базы соответствует интересам не только Советского Союза, но и безопасности самой Финляндии». Затронув другие предложения Советского Союза, по которым, как он полагал, вполне достижимо взаимопонимание, а также обещание советского правительства по поводу вооружения Аландских островов, разоружения укреплённых районов на Карельском перешейке и усиления договора о ненападении, Молотов заявил: «После всего этого мы не думаем, чтобы со стороны Финляндии стали искать повода к срыву предполагаемого соглашения. Это не соответствовало бы политике дружественных советско-финских отношений и, конечно, нанесло бы серьёзный ущерб Финляндии. Мы уверены, что руководящими финляндскими кругами будет правильно понято значение укрепления советско-финских дружественных отношений и финляндские деятели не поддадутся какому-либо антисоветскому давлению и подстрекательству со стороны кого бы то ни было».
Рассказав о послании президента Соединённых Штатов Америки Рузвельта в поддержку Финляндии, направленном на имя Председателя Президиума Верховного Совета Калинина, о чём я уже говорил, Молотов закончил эту часть своего выступления следующими словами: «После такого ясного ответа Председателя Президиума Верховного Совета СССР должно быть совершенно понятно, что при наличии доброй воли Финляндское правительство пойдёт навстречу нашим минимальным предложениям, которые не только не противоречат национальным и государственным интересам Финляндии, но укрепляют её внешнюю безопасность и создают широкую базу для дальнейшего широкого развития политических и хозяйственных отношений между нашими странами»[57].
Кроме этого, Молотов коснулся отношений Советского Союза с Турцией и Японией.
Нельзя не считать одностороннее доведение до общественности предложений Советского Союза и хода незавершённых переговоров, мягко говоря, странным поступком, неприемлемым, с точки зрения обычных процедур. Это оказало вредное воздействие на весь ход переговоров. Если целью этого не было поставить нас перед «свершившимся фактом» и тем самым оказать на нас воздействие, что стало бы просчётом, в нём отразилось снисходительное пренебрежение великой державы к малому государству; на переговорах с другой великой державой такое поведение вряд ли стало бы возможным. Однако, в общем и целом, выступление Молотова было сдержанным и деловитым. Конечно, в нём сквозило истинно русское предубеждение, когда говорилось о якобы существовавшем в Финляндии антисоветском давлении и подстрекательстве извне со стороны третьих государств, которому были подвержены финляндские деятели. Нетрудно догадаться, что эти расплывчатые намёки были адресованы западным великим державам; с Германией Советский Союз только что заключил долгосрочный договор. Эти подозрения не имели под собой ни малейших оснований. Кроме того, в докладе Молотова можно было в двух местах прочитать некую угрозу или, по крайней мере, предупреждение, когда говорилось о том, что предложения Советского Союза сокращены «до того минимума, без которого […] нельзя развивать дружественные отношения с Финляндией», а также давалось понять, что срыв запланированного Советским Союзом соглашения «нанёс бы серьёзный ущерб Финляндии»[58].
В прениях по докладу выступил лишь один оратор, депутат А.А. Кузнецов, представитель Ленинграда, один из членов советского руководства. Внешняя политика советского правительства, сказал он, была за прошедшие два месяца настоящим триумфом: договор о дружбе и границе между СССР и Германией, оказание помощи народам Западной Украины и Белоруссии, пакты о взаимопомощи с Эстонией, Латвией и Литвой. […] Истекшие два месяца полностью подтвердили правильность оценки политического значения советско-германского сближения. Заключённый советско-германский договор о ненападении не только оправдал себя, но и позволил пойти дальше по пути укрепления мирных, дружественных отношений между двумя самыми большими государствами в Европе. Он напомнил о «мёртворождённом Польском государстве», а также об охватившем всю Советскую Россию «безграничном патриотическом подъёме», вызванном вступлением Красной Армии в Польшу. Заключённые пакты о взаимопомощи между СССР и Эстонией, Латвией и Литвой имеют крупнейшее политическое значение. Они лишний раз подчёркивают принципы советской политики по отношению к малым народам. Эти договоры служат действительному укреплению дела мира. «Тем более непонятным становится поведение правящих кругов Финляндии. Я не знаю, на кого рассчитывают представители этих правящих кругов». По предложению Кузнецова внешняя политика правительства была единогласно одобрена.
Однако вернёмся к нашей поездке!
Мы прибыли в Москву утром 2 ноября. На вокзале нас встречали заведующий протокольным отделом Барков и полномочный представитель СССР в Финляндии Деревянский, посланники северных стран – Винтер от Швеции, Масенг от Норвегии и Болт-Йоргенсен от Дании, а также наш посол Ирьё-Коскинен и сотрудники нашего посольства.
Вечером мы присутствовали на заседании советского парламента, Верховного Совета. Оно проходило в Кремле, в большом, светлом, хорошо освещённом зале. В другом конце зала, за рядами президиума, в лучах света возвышался большой памятник Ленина. В зале, включая балкон, собрались около двух тысяч человек. Учитывая значимость обсуждавшихся вопросов, все они на этот раз рассматривались на совместном заседании двух палат Верховного Совета.
Членов президиума и других членов руководства, особенно Сталина, делегаты приветствовали вставанием и бурными аплодисментами. Раздавались возгласы: «Да здравствует товарищ Сталин! Товарищу Сталину ура!» Главные персоны размещались на возвышении по обе стороны от трибуны; налево от председателя – члены правительства, председатель Совета народных комиссаров Молотов – в первом ряду, справа – руководители партии. Сталин, у которого в тот момент не было другой официальной должности, кроме должности Генерального секретаря партии, разместился сзади, в третьем ряду.
На повестке стоял вопрос о принятии Западной Белоруссии в состав Советского Союза. В зал заседания вошла делегация, человек 20–30, заняв место перед трибуной. В стенограмме отмечено: «Бурные аплодисменты. Овация всего зала. Все встают. Раздаются возгласы: “Да здравствует освобождённый народ Западной Белоруссии!”, “Да здравствует наш вождь, учитель и друг товарищ Сталин!”».
Слово передаётся белорусским представителям. Первым, согласно стенограмме, выступал рабочий-пильщик, вторым – поэт, третьей была женщина, а четвёртым – крестьянин. Все они говорили по-белорусски; на вопрос председателя, нужен ли перевод на русский, делегаты ответили отрицательно. Пятым был инженер, говоривший по-польски. Его выступление тоже не переводилось. Шестым был крестьянин, говоривший на русском языке. Седьмая, крестьянка, опять говорила по-белорусски. Восьмой, рабочий текстильной фабрики, снова говорил по-польски, после чего было ещё два выступления на белорусском языке. Во всех выступлениях в ярких выражениях говорилось о том, в сколь ужасающих условиях жил ранее народ Белоруссии и как наступило счастье. Советскую Россию, Красную Армию, но особенно Сталина, высокопарно благодарили за счастливый поворот судьбы. Первый выступавший зачитал заявление Полномочной комиссии Народного Собрания Западной Белоруссии, в котором содержалась просьба о принятии Белоруссии в состав Советского Союза и воссоединении в рамках Белорусской Советской Социалистической Республики, после чего заявление было передано председателю. Всех встречали бурными аплодисментами, неоднократно прерывавшими выступления. От имени правительства выступил заместитель председателя Совета народных комиссаров Булганин, предложивший, чтобы Верховный Совет удовлетворил просьбу представителей Западной Белоруссии. Голосовали поднятием рук отдельно по каждой палате. Стало ясно, что никто не голосует против и не воздерживается от голосования, в связи с чем председатель констатировал, что обе палаты единогласно одобрили просьбу представителей Западной Белоруссии.
Я впервые был на заседании Верховного Совета СССР, на которых позже, уже будучи послом, имел возможность неоднократно присутствовать, а также знакомиться со стенограммами предыдущих заседаний.
Специфический тон выступлений делегатов, понятно, обращал на себя внимание северянина. Создавалось впечатление, что существовали определённые устоявшиеся клише, которые накладывали отпечаток на каждое выступление и от которых не отклонялся никто из ораторов, включая членов правительства. Его неотъемлемой частью было то, что лейтмотив выступления всегда звучал в одной и той же тональности. Страстно благодарили советскую систему, сталинскую Конституцию, «нашу славную партию Ленина–Сталина» и советскую демократию; превозносили великолепный прогресс Советской России, доказывали, насколько счастливой, зажиточной и культурной была жизнь народа, а также сколь плачевны были условия в капиталистических странах; с гордостью говорили о военной мощи Советского Союза; и прежде всего в каждом выступлении в чуждых для представителя Севера тональности и количестве превозносили Сталина. Место для слов благодарности в адрес Сталина и его превознесения было в каждом выступлении, даже в заявлениях членов советского правительства. «Великий руководитель народов», «Величайший гений человечества», «Великий Сталин» – были самыми распространёнными эпитетами. Всегда за выступлением следовали бурные аплодисменты, часто кричали: «Да здравствует Сталин!» Когда аплодисменты продолжались достаточно долго, председатель с помощью громкого электрического звонка подавал знак, что овации можно завершать, регулируя тем самым продолжительность этой демонстрации в зависимости от важности дела или персоны. Это был весьма практичный порядок.
В один из дней «Правда» рассказала о мероприятии, на котором Сталин принимал в Кремле представителей армянских деятелей искусства. Первым выступил председатель Комитета по делам искусства при СНК, завершивший свою речь следующими словами: «На мою долю выпало безграничное счастье передать приветствие тому, кто, подобно ослепительному солнцу, озарил всю нашу жизнь, кто возродил наш народ к новой, светлой жизни, Вам, дорогой всем нам Иосиф Виссарионович! Да здравствует вдохновитель наших побед – Великий Сталин!» Здесь сразу пахнуло временами царской России.
Я рассказываю об этом только для констатации, но вовсе не для критики. Пропаганда должна применяться в соответствии со свойствами и менталитетом каждого народа. То, чего не понимаем мы, жители северной страны, может подходить другому народу. Привычки и поведение других не стоит оценивать с позиций наших условий и наших взглядов. Похоже, что использование высокопарных слов всегда было свойственно русским, независимо от того, кем они были, подданными царя или большевиками. Культ личности имеет в Советском Союзе, как и вообще в странах с диктаторскими режимами, совершенно иное значение, чем у нас, народов, выросших в условиях либеральных принципов гражданских свобод, где стараются придерживаться умеренности и соразмерности. Ход событий показал, что в Советском Союзе использование присущей им мощной пропаганды позволило добиться значительных результатов. Руководители Советского Союза, старые и опытные вожаки масс, знают свой народ и то, с помощью каких средств им можно управлять. Сталин умеет оценивать значение культа личности в руководстве народами Советского Союза. Он понимает и юмор. На съезде Коммунистической партии в 1934 году он критиковал тех, кто говорит, но не работает. Когда таких людей снимают с должностей, они в удивлении разводят руками и восклицают: «Разве мы не делали всего того, что требовалось? […] Разве мы не провозглашали лозунги партии и правительства, разве мы не выбирали весь состав Политбюро в почётный президиум и не направляли приветствия товарищу Сталину – чего же ещё от нас хотят?» Так сказал Сталин под смех присутствующих.
Говоря о советском парламенте, Верховном Совете, необходимо помнить, что этот орган делает только первые шаги. Поэтому к нему нельзя предъявлять те требования, которым, соответственно западному опыту, можно удовлетворить лишь в результате длительного парламентского развития и сложившихся при этом традиций. Если нормальное развитие продолжится, то появятся основа и возможность для формирования органов, отвечающих потребностям народа России и государства.
Повторюсь, я рассказываю это не для того, чтобы критиковать. Но почему я упомянул это? Потому что я слушал разговоры в Верховном Совете и знакомился с его деятельностью, и меня не оставляла мысль: этот парламент, его формы работы и царящая в нём атмосфера не подходят нам. Он чужд нашим традициям, нашему мировоззрению, нашим принципам и идеалам.
Выше уже говорилось о том, что на заседании Верховного Совета белорусы и поляки говорили на своих языках; так же накануне поступали и представители Западной Украины, когда их принимали в состав Советского Союза – это был внешний признак равенства национальностей. Тогда использование новыми гражданами своих языков произвело хорошее впечатление. С законодательной точки зрения, различные национальности Советского Союза имеют свои языковые права. О заседаниях Верховного Совета в газете «Известия» публиковались короткие информационные сообщения на языках всех республик, входивших в Союз, то есть после присоединения новых территорий они были опубликованы на шестнадцати языках, включая и финский, из-за Восточной Карелии[59]. Но на обычных заседаниях свои языки использовались редко. Так, на заседании Верховного Совета в августе 1938 года только трое из 113 ораторов, а на февральском заседании 1941 года лишь один из 68 выступивших говорили не на русском языке. Из практических соображений на заседаниях Верховного Совета, где были представители многих десятков маленьких национальностей, использование различных языков привело бы к непреодолимым трудностям. В союзных республиках ситуация была иной. В соответствии с большевистскими принципами, в вопросах национальной политики допускалось свободомыслие, но, как легко предположить, русский язык, главный язык государства, укрепляет свои позиции за счёт местных языков.
Вечером 3 ноября состоялось заседание в Кремле. На этот раз присутствовали Молотов и Потёмкин. Молотов сообщил, что Сталин не сможет принять участия. От нас были Таннер и я, а также министр Хаккарайнен в качестве переводчика.
Я зачитал наш ответ на предложение русских и передал его Молотову вместе с картами. Из короткого выступления Молотова стало ясно, что наш ответ их не удовлетворил. Его особо интересовало, входит ли форт Ино в предлагаемую нами территорию на Карельском перешейке, на что я ответил отрицательно. Разговор касался преимущественно Ханко и Карельского перешейка. В нём повторялись те же мысли, что и раньше. Поскольку Сталина не было, разговор был бесплодным. Молотов не мог формулировать предложения русских и держался за исходные предложения. В завершение Молотов сказал: «Сейчас вопрос обсудили гражданские официальные лица. Поскольку они не пришли к соглашению, вопрос надо передавать военным». Это были серьёзные слова. Разговор, продолжавшийся около часа, завершился, причём не было даже согласовано время следующей встречи.
На следующий день мы получили приглашение в Кремль на вечер. На этот раз снова присутствовали Сталин и Молотов.
Придерживаясь хорошей переговорной практики, Сталин сначала затронул вопрос о компенсациях. Он уточнил значение некоторых деталей и, получив необходимые пояснения, сообщил, что они принимают предложенные нами принципы выплаты компенсации. Он спросил, насколько ориентировочно может вырасти сумма компенсации в денежном исчислении, заметив, что во избежание затяжки при решении вопроса было бы хорошо при подписании договора указать величину суммы, которую Советский Союз разом выплатит правительству Финляндии. Мы ответили, что у нас не было возможности сделать оценку этого, поскольку мы хотели держать этот вопрос в секрете, но постараемся прояснить его к следующей встрече.
Затем Сталин сказал: «Продайте нам Ханко, если вы не хотите арендовать его. Тогда эта территория будет относиться к Советскому Союзу и, соответственно, находиться в рамках его суверенитета». Мы ответили, что не сможем согласиться с этим. Сталин повторил, что Советский Союз не может отказаться от требования военной базы. Он снова заметил, что Финляндия слишком мала и слаба, чтобы защищать свой суверенитет против великой державы, сославшись на судьбу Польши, а Польша всё же была намного крупнее Финляндии. Я сказал, что географическое положение Польши иное, чем Финляндии. Мы, в любом случае, будем защищаться против любого агрессора. Я добавил, что Сталин недооценивает оборонительные возможности Финляндии. Поскольку мы будем отстаивать нашу собственную неприкосновенность и наш нейтралитет против возможного врага России, мы тем самым будем сражаться за Россию. Сталин отметил, что мощный Советский Союз полезен и для интересов Финляндии, поскольку именно советская власть предоставила Финляндии независимость и только она может терпеть самостоятельную Финляндию у своих границ. В это утверждение Сталина нам было не совсем удобно углубляться.
Поскольку по вопросу Ханко не удалось прийти к взаимопониманию, Сталин показал на карте три острова к востоку от Ханко – Хермансё, Коё и Хэстё-Бусё, – спросив, не можем ли мы передать или предоставить их в аренду, а также якорную стоянку в Лаппохья[60]. По поводу этого нового предложения мы ответили, что не обсуждали данный вопрос с нашим правительством, но эти острова находятся столь близко от полуострова Ханко, что об их передаче, равно как и самого Ханко, не могло быть и речи. Мы обещали сообщить этот вопрос нашему правительству и дать ответ на следующем заседании.
После этого говорили о Карельском перешейке. Сталин провёл на карте новую линию границы, чуть южнее от своего прежнего предложения, отметив, что остров Койвисто для них необходим. Мы держались своего предложения. Сталин отказался от идеи демонтажа оборонительных укреплений на перешейке. По поводу полуострова Рыбачий Сталин сказал: «Мы подумаем», что, возможно, указывало на их готовность удовлетвориться его северной частью, как мы и предлагали. Об островах в Финском заливе не было сказано ни слова, что вероятно, указывало на возможность прийти к согласию по этому вопросу. Встреча продолжалась около часа.
Мы с Таннером были уверены в том, что без решения вопроса о базе не удастся прийти к соглашению, вследствие чего, чтобы продвинуться дальше в этом вопросе, нам надо было подготовить контрпредложение. Да и на Карельском перешейке, по нашему мнению, предложение было недостаточным. Поэтому в телеграмме с изложением хода переговоров, направленной нами правительству, был задан прямой вопрос:
«Можем ли мы предложить остров Юссярё и линию Ино?»
В эти дни правительство Швеции через своего посланника Винтера вновь обратилось по нашему вопросу с нотой в адрес правительства Советского Союза. Молотов, который был недоволен, ответил, что переговоры между Советским Союзом и Финляндией не касаются других государств. Прочитав ноту, он вернул её обратно, сказав, что не принимает её.
Посланники Дании и Норвегии встречались по финскому вопросу с заместителем Молотова Лозовским. Лозовский также ответил, что переговоры не касаются посторонних.
Правительства северных стран оказывали нам дипломатическую поддержку, но, как я уже отмечал, меры, за которыми не было угрозы применения силы, не действовали на Кремль.
Из моего дневника за 6.11: «…были на завтраке у шведского посланника Винтера и его супруги. Винтер рассказал, что советник посольства Германии фон Типпельскирх сказал ему пару дней назад, что, согласно его предположению, если не будет подписан договор между Советским Союзом и Финляндией, то Россия нападёт на Финляндию. Эта информацию противоречила тем сведениям, которые мы получали из других источников. Винтер также слышал, что статья в «Правде», опубликованная несколько дней назад, инспирирована самим Сталиным.
У нас возник трёхдневный перерыв, пока мы ожидали ответ из Хельсинки на нашу телеграмму. 6 и 7 ноября в Москве проходили традиционные торжества по случаю годовщины революции. Молотов устроил приём в особняке на Спиридоновке, принадлежавшем ранее крупному промышленнику царского времени. Мы также были приглашены, но из-за простуды я не решился пойти на праздник. Таннер и остальные финны там были.
Рано утром 8 ноября мы получили ответ из Хельсинки.
Новые инструкции президента, которые были сообщены председателям парламентских фракций, были следующими:
«Аренда, покупка, обмен на территории Ханко или в другой части финского побережья невозможны. Аналогично Лаппохъя, включая Хермансё, Коё и Хэстё-Бусё. Упоминание Юссярё категорически запрещено. Кроме того, он не подходит для этой цели.
[…] На Карельском перешейке граница по линии Койвисто невозможна. Можете предложить линию Ино без включения Линтуланйоки – Сиесярви – Уконкорпи, которые можно обсудить в связи со спрямлением изгиба Кирьосало. Сообщить, что Ино может обсуждаться лишь при условии отказа русских не только от планов в отношении Койвисто, но и Ханко. Имеет смысл начать разговор по острову Суурсаари , чтобы получить представление об их позиции.На полуострове Рыбачий речь может идти о передачи лишь северной части.
Суммы компенсации в другой телеграмме. Можете сделать такое предложение при условии, что оно будет обсуждаться как единое целое».
Язык телеграммы столь резок, словно за ней стояли мощные силы и средства великой державы.
День ушёл на обсуждение между собой. Поскольку мы полагали, что на основе полученных инструкций невозможно прийти к договору, то для исключения возможных неясностей направили в Хельсинки телеграмму следующего содержания:
«Инструкции пришли. Если на этой основе не получится заключить договор, можем ли мы допустить прекращение переговоров?»
На это пришёл ответ:
«Вы знаете, что в уступках пошли настолько, насколько позволяют наши безопасность и независимость. Если на предложенной основе не будет договора, то вы, возможно, прервёте переговоры».
Последнее заседание, на котором снова присутствовали Сталин и Молотов, состоялось в Кремле вечером 9 ноября.
Мы с Таннером договорились о словесной форме, в которой изложили отрицательную позицию правительства по поводу передачи островов, расположенных восточнее полуострова Ханко, для точности положив её на бумагу в следующем виде:
«На прошлом заседании со стороны Советского Союза поступило предложение, что в том случае, если Финляндия не сочтёт возможным предоставить Советскому Союзу военную базу в Ханко, она была бы предоставлена на расположенных неподалёку от Ханко островах Хермансё, Коё и Хэстё-Бусё, включая якорную стоянку в порту Лаппохья.
Мы представили это предложение нашему правительству, получив позже ответ, согласно которому правительство считает, что те же причины, которые препятствуют предоставлению военной базы в Ханко, касаются и упомянутых островов.
Финляндия не может предоставить другому государству военные базы в пределах своей территории и своих границ. На предыдущих заседаниях мы неоднократно отмечали эти причины. Таким образом, правительство Финляндии не считает для себя возможным пойти на это предложение».
После того как я зачитал это заявление, Сталин сказал как бы самому себе и, по-моему, с некоторым нетерпением: «Из этого ничего не выйдет». Молотов, увидев передо мной листок бумаги, спросил, можно ли получить его, на что я ответил согласием, передав текст. Сталин всё же начал рассуждать о базе на подступах к Ханко, изучал лежавшую на столе карту, после чего показал остров Руссярё, расположенный перед Ханко, и спросил: «А этот остров вам необходим?» Я ответил, что он существенным образом входит в оборонительную систему полуострова Ханко и что по этой причине его передача невозможна. Этот вопрос, как и предложение русских о передаче трёх островов вместо Ханко, указывали на то, что Сталин хотел решить вопрос путём согласия и был готов в отношении базы к поиску какого-то компромисса. Здесь для нас был удобный момент сообщить, что мы найдём какой-то другой остров и сделаем ответное предложение, но по причине полученных от правительства жёстких инструкций у нас не было другой возможности, как оставаться на безоговорочно отрицательной позиции.
Конечно, я не могу сказать, удовлетворился бы Сталин Юссярё. По своему расположению этот остров подходил, но его площадь была мала. Она была примерно равна площади Руссярё, указанного Сталиным. У маршала Маннергейма было и другое предложение. Но, сделав позитивное промежуточное предложение, мы могли бы продолжить разговор о базе. Нерушимое «нет», многократно повторенное малым государством на переговорах с гигантской державой, загнало вопрос в тупик.
Русские перешли к обсуждению Карельского перешейка. Молотов, придерживаясь предложения советской стороны по границе, вновь спросил об Ино. Поскольку, согласно полученным нами инструкциям, обсуждение этого вопроса было обусловлено отказом русских от планов по Ханко и Койвисто, мы и здесь не могли идти на уступки. Я уклончиво ответил, будто мы полагали, что Ино упомянут между прочим, вскользь. Молотов сказал, что они всегда о нём говорили. Они также отметили важность территории, расположенной за фортом. Я, в свою очередь, спросил, какой, по их мнению, должна быть ширина этого участка. На это Сталин ответил: «Примерно 20 километров». Мы перевели разговор на Гогланд, показав на карте, что́ мы могли бы предложить. Сталин и Молотов в один голос сказали, что этого слишком мало, прекратив дальнейшее обсуждение этого вопроса.
В ходе разговора я, в частности, сказал о том, что на основе предложения финского правительства можно было бы заключить договор, который был бы выгоден Советской России, добавив шутливо, что Сталин может быть уверен в том, что по поводу договора ни мне, ни Таннеру не будут по возвращении петь песен. Сталин: «Не сомневайтесь, они споют вам!»
Другие вопросы на этой встрече не обсуждались. В завершение разговора Таннер заявил, что разногласия столь велики, что к договору прийти не получится, после чего Сталин отметил, что они касаются двух вопросов – базы в северной части Финского залива и Карельского перешейка. Мы встали и попрощались со Сталиным и Молотовым. Прощание было дружеским. В ходе как этой, так и предыдущих встреч, отношение лично к нам было вежливым. О продолжении переговоров не было сказано ни слова.
По прибытии в посольство мы телеграммой отправили в Хельсинки отчёт о заседании, добавив, что считаем переговоры завершившимися. Наутро пришла телеграмма: «Правительство полностью одобряет вашу позицию».
Мы собирались уехать из Москвы через пару дней, но в половине первого ночи с 9 на 10 ноября секретарь Молотова неожиданно привёз нам следующее письмо:
«Ознакомившись с переданным Вами мне сегодня (9 ноября) письменным заявлением финского правительства, я устанавливаю неправильность изложения в этом заявлении предложения Советского Правительства от 3 ноября.
На самом деле Советское Правительство предложило 3 ноября с.г. следующее.
- Советское Правительство, считаясь с заявлением Правительства Финляндии о том, что оно не может согласиться на то, чтобы гарнизон или база для морского флота другого государства держались “на территории Финляндии”, предложило Правительству Финляндии продать Советскому Союзу соответствующий участок земли в районе порта Ханко. Такое решение снимало бы возражения, исходящие из того, что этот участок земли является территорией Финляндии, так как после продажи Советскому Союзу он стал бы уже территорией СССР.
- Далее Советское Правительство заявило, что если почему-либо участок земли около Ханко не может быть продан или обменен, то оно предлагает Правительству Финляндии либо продать, либо обменять острова Хермансё, Коё, Хэстё-Бусё, Логшэр, Фурушэр, Экэн и ещё некоторые острова поблизости от указанных, как это сделало Правительство Финляндии, уступая некоторые острова в Финском заливе и территорию на Карельском перешейке.
Ввиду изложенного я считаю беспредметным и искажающим позицию Советского Правительства следующее возражение, изложенное в записке гг. Паасикиви и Таннера от 9 ноября с.г.: “Финляндия не может предоставить другому государству военные базы в пределах своей территории и своих границ.
Ясно, что, если район Ханко или острова восточнее Ханко будут проданы или обменены на соответствующую территорию СССР, они уже не могут находиться ни в пределах, ни в границах финляндской территории”».
Ввиду изложенного возвращаю Вам вашу записку от 9 ноября.
9.11.1939
В. Молотов»[61].
Мы толком не поняли, какова была цель этого письма. Мы надеялись, что оно откроет дверь к продолжению переговоров. 10 ноября мы отправили Молотову ответную записку следующего содержания:
«Вчера вечером мы имели честь принять Ваше письмо, касающееся прошедших между нами переговоров, а также возвращённое Вами наше письменное заявление, которое мы передали Вам на вчерашнем заседании.
По этому поводу мы имеем честь сообщить следующее:
После заседания, прошедшего 3 (точнее, 4) числа текущего месяца, мы сообщили нашему Правительству, что Советский Союз по-прежнему желает получить в районе Ханко для создания военной базы территорию, передача которой, по выбору Правительства Финляндии, могла произойти в форме аренды, покупки или обмена. Кроме того, мы сообщили, что Советский Союз предлагает в качестве альтернативы и на тех же условиях передачу островов Хермансё, Коё, Хэстё-Бусё, расположенных неподалёку от Ханко, а также якорной стоянки в порту Лаппохья. Таким образом, позиция Советского правительства соответствующим образом и полностью доведена до Правительства Финляндии.
На это наше сообщение нами 8.11. был получен ответ, в соответствии с которым Правительство Финляндии не считает возможным согласиться на передачу в любой форме территории в районе Ханко или другой части побережья Финляндии под создание военной базы. На основе данной инструкции мы подготовили вышеупомянутое короткое заявление.
Три острова, Хермансё, Коё, Хэстё-Бусё, предложенные советской стороной на переговорах 3 (4) числа, как это видно на карте, окружены территориальными водами Финляндии. Таким образом, они оставались бы в пределах границ Финляндии и в том случае, если Финляндия уступила бы их другому государству. О других островах – Логшэр, Фурушэр, Экэн и пр., – которые перечисляются в Вашем письме и которые ещё больше увеличивали бы площадь упомянутой территории, не было речи на переговорах 3 (4) числа текущего месяца.
В ответе Правительства Финляндии от 31.10.39 кратко изложено, почему Правительство, принимая во внимание международное положение Финляндии, её безусловную политику нейтралитета, а также твёрдое стремление оставаться в стороне от всех группировок великих держав, включая войны и противоречия между ними, не может согласиться на передачу любой иностранной державе территории Ханко или островов, вплотную примыкающих к континентальной части Финляндии.
Правительство Финляндии, которое искренне желает укреплять отношения с Советским Союзом, заявило о своей готовности пойти на большие уступки, чтобы удовлетворить пожелания Советского Союза. Вместе с тем, оно не может пойти столь далеко, чтобы отказаться от жизненных интересов своей страны, что означало бы предоставление иностранной державе военной базы в горловине Финского залива.
В завершение мы не можем от имени Правительства Финляндии не выразить нашего глубокого пожелания, чтобы между Финляндией и Советским Союзом было достигнуто соглашение на основе тех уступок, имеющих своей целью достижение взаимопонимания, и которые сделаны Советскому Союзу со стороны Финляндии.
Примите и т.п.».
Мы составили письмо, имея в виду возможность продолжения переговоров. Поскольку на следующий день не было никаких новостей, мы телеграммой сообщили в Министерство иностранных дел, что переговоры, предположительно, прерваны по причине военной базы, а также предложили выехать домой следующим вечером, на что было получено согласие.
13 ноября мы сообщили Молотову о нашем отъезде следующим письмом:
«Поскольку на наших переговорах с Вами и с господином Сталиным не удалось найти основу для планировавшегося договора между Советским Союзом и Финляндией, мы сочли целесообразным сегодня вечером вернуться в Хельсинки.
Доводя это до Вашего сведения и проявляя благодарность за оказанное нам дружеское отношение, мы выражаем надежду, что в будущем переговоры могут привести к результату, удовлетворяющему обе стороны.
Примите наши и т.п.».
Мы выехали из Москвы тем же вечером. Накануне «Правда» и «Известия» опубликовали опровержение ТАСС, официального телеграфного агентства Советской России, по поводу «советско-финляндских переговоров». В нём говорилось, что английская газета «Дейли экспресс» [“Daily Express”] опубликовала сообщение корреспондента агентства «Эксчейндж телеграф» из Хельсинки, согласно которому «Сталин снова отклонил последние уступки, которые были сделаны Финляндией». По этому поводу ТАСС был уполномочен заявить, что сообщение «Дейли экспресс» совершенно не соответствует действительности. «Никаких “последних уступок” финны не делали, ввиду чего И.В. Сталин не мог отклонить того, чего вообще не было. По данным ТАСС, финны не только не идут навстречу минимальным предложениям Советского Союза, а, наоборот, усиливают свою непримиримость. До последнего времени на Карельском перешейке финны имели две-три дивизии на фронте против Ленинграда, а теперь они увеличили число дивизий, висящих над Ленинградом, до семи, демонстрируя этим свою неуступчивость». Это сообщение ТАСС было и ответом на наше письмо Молотову.
В эти дни «Правда» и «Известия» рассказывали о статьях в журнале «Сойхту» («Факел»), представлявшем взгляды левых студентов-социалистов, а также в газете мелких земледельцев, в которых говорилось о необходимости согласиться на условия русских. В советских газетах также появились публикации антифинляндского толка. Корреспондент ТАСС в Хельсинки прислал весьма красочное представление о ситуации в Финляндии.
В своём отчёте о третьем раунде переговоров, который я передал по возвращении домой в Министерство иностранных дел, я написал следующее:
«О переговорах у меня сложилось то общее впечатление, что важнейшее разногласие связано с требованием военной базы на северном побережье Финского залива. Скорее всего такая база входит в общий военно-политический план Советского правительства и военного командования по обеспечению господства в восточной части Балтийского моря. Также возможно, что с ней связано и стремление поставить Финляндию в какую-то зависимость от Советской России. По моему мнению, интересы России в отношении Финляндии всегда были по своему характеру военными (стратегическими), причём другие (торгово-политические и культурные) никогда не играли существенной роли. Что касается второго разногласия, Карельского перешейка, то, насколько я понимаю, здесь можно так или иначе прийти к соглашению. По остальным вопросам (острова в Финском заливе, полуостров Рыбачий и компенсации) также, похоже, можно прийти к взаимопониманию.
От предложения по заключению оборонительного союза между Финляндией и Советским Союзом Сталин отказался уже во время первого и второго раунда переговоров.
Хотя в нашем последнем послании мы пытались иметь в виду возможность продолжения переговоров, следует признать, что переговоры на завершающей стадии оказались в весьма сложном положении. Трудно сказать, как их можно возобновить. Я считаю, что Сталин с большим удовольствием хотел бы прийти к соглашению во избежание военных конфликтов. Не исключено, что дело может принять такой оборот, при котором русские могут создать нам новые трудности. И тот факт, что Молотов в своей речи 31 октября раскрыл требования Советского Союза, может осложнить дело, поскольку сейчас снижение требований русских означало бы их отступление на глазах у всего мира».
Переговоры были прерваны, впереди ожидали беды, хотя этого в Финляндии сразу не осознали.
Выдвинутые русскими условия, которые Сталин смягчал в ходе переговоров, были продуманы и признаны необходимыми правительством Советского Союза и высшим командованием, независимо от того, что мы думали о них и об их важности для обороны России. Но помимо этого, как в связи с речью Молотова, так и в других отношениях, этот вопрос стал делом престижа для Советской России. Для великой державы престиж – это серьёзный вопрос, серьёзнее, чем мы, представители малых государств, даже можем вообразить. Это – весомая реальность, к которой надо относиться с особым вниманием. Когда дело заходит столь далеко, то великая держава, согласно принятой ныне морали, считает себя вынужденной идти до конца – по-плохому, если не удастся добиться своего по-хорошему. Советский Союз ранимо относится к своей чести, но в этом отношении он совсем не отличается от других великих держав. Незадолго до начала англо-бурской войны тогдашний французский посол Поль Камбон спросил у члена английского кабинета министров, хорошо известного Джозефа Чемберлена, является ли вопрос уитлендеров (переселившихся в Трансвааль подданных Великобритании) достаточным основанием для большой военной экспедиции. Чемберлен пылко ответил: «Не в этом дело; честь Англии под вопросом. Буры разбили нас; их надо научить принимать во внимание такой большой народ, как мы» (Paul Cambon par un diplomate. Р. 191)[62]. В итоге, в поведении великих держав по отношению к малым нет особых различий. В общении с равными себе они, понятно, используют совсем иной язык.
Начиная с осени 1939 года произошло много всего. Естественно, что я не мог вновь и вновь не возвращаться в своих мыслях к роковым событиям осени 1939 года.
Моей первой мыслью было: искренни ли Сталин и Кремль и шла ли речь только об обеспечении безопасности Советского государства от угрозы со стороны Финляндии? Именно это вызывало в Финляндии сомнения. Кто знает цели Кремля?
Из моего дневника периода Зимней войны за 26.01.40: «Заседание в правительстве с участием президента. Каллио зачитал речь, которую он произнесёт на закрытии и открытии сессии парламента. Он собирался сказать, что стало ясно – советское правительство на переговорах с Финляндией стремилось к большевизации Финляндии. На это я заметил, что у меня по ходу переговоров не сложилось такого впечатления, напротив, я думаю, что мы могли прийти с Советским Союзом к соглашению, которое не привело бы к большевизации Финляндии. Я предложил внести изменения в эту часть выступления Каллио. Моё замечание не получило поддержки». Президент Каллио не исключил предложенный мною пункт из своей речи, но, напротив, заметил, что Советский Союз, также и своим отказом от переговоров с законным правительством Финляндии, показал, что руководители Советского Союза не только стремились к захвату территорий, но и преследовали цель большевизации Финляндии.
Если, как я думал, целью Кремля было стремление обеспечить безопасность государства на случай угрозы, идущей через территорию Финляндии, то в своей деятельности он не был одинок. Та же мысль об опасности со стороны малых и слабых в военном отношении государств для своих могущественных соседей, похоже, относится к главным принципам политики великих держав. Известный немецкий историк Фридрих Мейнеке определяет это следующим образом: «Главный закон политики власти заключается в том, что каждое слабое государство, не способное защититься собственными силами, […] рискует стать зоной низкого давления, в которую могут устремиться потоки воздуха с соседних территорий, порождая бурю» (Die Idee der Staatsrаson… S. 525)[63].
Давайте предположим, что Сталин был искренен и речь шла об обороне Советской России.
Тогда возникает вопрос: неужели хорошие отношения между Финляндией и Советским Союзом, при которых Финляндия чувствовала бы себя в безопасности, не являются приемлемой политикой и с точки зрения Советской России? Эту мысль мы пытались донести на переговорах, но Сталин и Молотов смотрели на ситуацию с позиции великой державы, пренебрегающей малыми народами. Финляндия, как сказал Сталин, была слабой и неспособной отстаивать свой нейтралитет. Последующие события подтверждают правильность того, что нейтральная Финляндия, которая, как и Швеция, хотела оставаться вне войны между великими державами и была готова обороняться даже вооружённым путём, могла стать лучшей альтернативой в политике Советского Союза.
В свете последующих событий можно также спросить: была ли политика Советского Союза, как в вопросе военной базы, так и в других отношениях, целесообразной? Я не имею в виду то обоснование, которое мы предложили в ходе переговоров, а именно, что положение Советского Союза в восточной части Балтийского моря было безопасным, поскольку на основе соглашений, заключенных с Прибалтийскими странами, ему принадлежало южное побережье Финского залива. Единственным противником, которого Советский Союз мог опасаться на этом направлении, была Германия. Помимо Германии, Сталин упомянул и Англию, но выход упомянутой державы в Балтийское море был маловероятен. В войне против Германии приобретения Московского мира, такие как военная база в Ханко, да и другие, не имели принципиального значения для Советской России. Военная база в Ханко пала в 1941 году спустя несколько месяцев сопротивления. В 1941 году Германия напала на Советский Союз на всём протяжении сухопутной границы, что было вполне естественным.
Однако, несмотря на то, имела эта база какое-то значение или нет, мысль о подобном решении глубоко укоренилась в головах русских, причём не только большевиков, но, как мы видели, и русских даже царского времени, включая и либерально мыслящих кадетов. Это был реальный факт, который надо было принимать во внимание, сколь бы ни прискорбно это было для нас. В политике великих держав система владения базами распространена повсеместно.
Моим стремлением было избежать превращения разногласия в противоречие. Превосходство было слишком велико. Не было никаких сведений о возможности получения военной помощи. Со стороны Германии нам советовали пойти на заключение договора. Только если бы условия были совершенно невозможны, тогда, по моему разумению, можно было пойти на принятие безнадёжного решения.
Не лучше ли было, пойдя на уступки, прийти к соглашению с Советским Союзом и избежать войны? В Финляндии к этому обычно относятся отрицательно. Другие же считают, что пока ничего нельзя сказать с полной уверенностью. Я лично полагал, как во время переговоров, так и после них, заключение договора лучшей для нас альтернативой. В этом я ещё больше убедился за прошедшие годы. Как мы видели, Сталин отходил от некоторых своих предложений и формулировал новые, несколько отличающиеся от старых. Вместо базы в Ханко он предложил три острова и якорную стоянку в порту Лаппохья. Исходя из разговора, произошедшего в ходе последних переговоров, создавалось впечатление, что Сталин по-прежнему хотел прийти к согласию по этому вопросу. На Карельском перешейке наши войска достаточно быстро отошли на рубеж Суванто – Сумма. Это свидетельствует, что, с военной точки зрения, по Карельскому перешейку можно было найти компромиссное решение. Генерал-майор Айро считал, что и Московский мир не уменьшал наших оборонительных возможностей (статья «Некоторые аспекты общих оборонных возможностей Финляндии» в книге: Kokoomateos: Kunnia ja isаnmaa. S. 22–23), что, по моему мнению, является достаточно смелым утверждением. Если компенсация была бы достаточной, на что советская сторона, похоже, была готова, то и договор не был бы для Финляндии постыдным.
Говорят, Кремль не был искренен. Действительной целью было подготовить осуществление империалистических притязаний Советского Союза, захвата Финляндии и присоединения ее, по образу Прибалтийских стран, к Советскому Союзу – возможно, в качестве первого шага в стремлении выйти к Атлантическому океану.
Что думали Сталин и другие кремлёвские вожди, трудно сказать. Сомнительно, что относительно скромный перенос границы на Карельском перешейке и база возле Ханко были бы столь необходимы русским для подготовки завоевания Финляндии. На переговорах я пришёл к заключению, что Сталин изначально не собирался завоёвывать Финляндию. На переговорах его требования в отношении Финляндии были много меньшими, чем предъявленные Прибалтийским государствам. Он легко отказался от «балтийского» договора о взаимопомощи, равно как и от «регионального соглашения», и, как удалось заметить, похоже, был готов формулировать новые предложения. Но с началом войны, возможно, как раз под влиянием этого факта, а также, очевидно, по причине полученных им неверных сведений относительно настроений и боевого духа финского народа, он предпринял меры, которые мы, финны, не могли расценивать иначе как попытку под прикрытием спектакля с правительством Куусинена[64]захватить Финляндию и присоединить её к Советскому Союзу.
Если Советская Россия позже всё же напала на нас, то и в этом случае с помощью договора мы выиграли бы время, пополнили наши скудные запасы вооружений, а также лучше смогли выдержать войну, чем это было зимой 1939–1940 годов. Независимо от нас к осени 1940 и зиме 1941 годов германо-российский кризис получил развитие, созрел и повлиял на наше положение. Конечно, Зимняя война принесла нам честь и славу, завоевав симпатии всего мира, но она не предотвратила и не компенсировала злосчастный Московский мир.
Каким было бы наше положение в начале и ходе не зависящей от нас войны между Германией и Россией, если бы мы смогли осенью 1939 года договориться с Кремлём? Можно предположить, что мы, как Швеция, остались бы вне войны, если бы она нас не задела. Возможно, дипломатическим путём нам удалось бы подправить договор как раз в части военной базы. С какими трудностями по поддержанию нашего нейтралитета в случае завоевания Германией стран, расположенных в южной части Финского залива, нам пришлось бы столкнуться, этого сказать не может никто. Но стремление оставаться вне войны наилучшим образом отвечало бы интересам осторожной политики, которой нужно придерживаться малому государству.
Многие сегодня считают такие рассуждения совершенно бесполезными. Английский историк Джон Роберт Сили говорит: «Заблуждение полагать, что крупные государственные события, поскольку они имеют большие масштабы, совершенно иным, роковым образом детерминированы, чем обычные частные события; это заблуждение ограничивает их критическую оценку. Нельзя сформировать мнение или оценку крупной национальной политики, если изначально отказываешься думать, что и другая политика была бы возможной» (The Expansion of England. Р. 189)[65]. Упоминавшийся выше немецкий историк Фридрих Мейнеке высказывает ту же самую мысль иначе: «У каждого государства в каждый конкретный момент времени есть перед собой определённая политическая линия, являющаяся лучшей, представляющей идеальный Staatsrаson, государственный интерес […] Историческая оценка государственной деятельности является ни чем иным, как попыткой вскрыть тайну того или иного действительного государственного интереса – Staatsrаson» (Die Idee der Staatsrаson… S. 2).
О ходе истории высказываются и совершенно иные мнения. Даже сам Ранке писал: «Я не знаю, правильно ли, как принято, так много говорить о допущенных ошибках, неиспользованных возможностях, произошедших просчётах. Всё идёт поверх соответствующих голов с предопределённостью, в которой есть что-то неизбежное, что-то роковое». И в другом месте: «Ошибка людей при больших потрясениях и в состоянии сильного возбуждения ожидать или слишком опасаться намерений отдельных людей. Движение следует за бурным потоком, который уносит с собой и тех, кто думает, что управляет им». Летописец Первой мировой войны Уинстон Черчилль пишет в своём военном дневнике: «Когда исследуешь причины возникновения мировой войны, то замечаешь, в сколь малой мере отдельные люди могут контролировать судьбы мира. Совершенно справедливо сказано, что в действиях людей всегда больше ошибок, чем планов. Ограничение, касающееся и самых способных […] проблема, столь превышающая их способности – всё надо принять во внимание, прежде чем можно высказать полностью отрицательный приговор в отношении побеждённых или столь же оправдательное решение в отношении победителей. События имеют склонность следовать определённой линии, и никто не может придать им другое направление». Далее Черчилль спрашивает: «Могли ли мы путём невероятного напряжения сил создать мощное объединение, основание которого позволило бы обеспечить мир и величие Европы?» И он отвечает на свой вопрос: «Я не знаю». Черчилль размышлял о тех гигантских проблемах, которые предшествовали Первой мировой войне.
Является ли подобный подход правильным и в отношении к событиям мирового уровня? Можно ли просто констатировать и признавать бессилие людей, особенно ведущих государственных деятелей, заранее соглашаясь с освобождением их от ответственности за судьбы народов? Неужели достаточно в состоянии полной беспомощности удовлетвориться простым пожатием плечами, фиксируя постигшее человечество несчастье и недостаточность человеческих сил? Может, как говорят, бросить топор в озеро, отказавшись от самой попытки сделать это? Бездонные страдания и потрясения Второй мировой войны способствуют возникновению ощущения подобной безнадёжности.
Сегодня много говорят о роли «судьбы» и «случая» в определении хода исторических событий. Действительно, самые глубинные и великие вопросы жизни и смерти не подвластны человеку, они вне пределов его разумения, находясь где-то в сумрачном царстве мистики. Но разве совместная жизнь людей, как в отдельном государстве, так и в расположенных рядом друг с другом государствах, цель которой состоит в служении людям– а какая другая цель здесь может быть, – не является предметом обдумывания и в тех случаях, когда речь идёт о великих державах, оказывающих влияние на мировые события? Многие воскликнут: это же рационалистское философствование, а не постоянное эмпирическое мышление на основе исторической действительности!
По крайней мере, перед такими задачами, пусть меньшими по значению, и много меньшими, хотя и важными для нас, событиями осени 1939 года трудно отдаться во власть такой беспомощности и безнадёжности. Когда я думал над этими вопросами, в том числе и в свете последующих событий, во мне ещё больше окрепла мысль, что наше поведение осенью 1939 года, когда мы допустили разрыв переговоров, было одной из самых важных и серьёзных ошибок в серии внешнеполитических просчётов за последние годы. Ошибки допускались и раньше, и в 1938 году, и в начале 1939 года. Затем их делали одну за другой вплоть до нынешнего 1944 года. Но осень 1939-го – это точка отсчёта всех последующих событий.
IX
Последние недели ноября
По возвращении в Хельсинки уже после начала войны наш посол Ирьё-Коскинен сообщил о ситуации, сложившейся после разрыва переговоров, следующее:
«После того как переговорщики от Финляндии – государственный советник Паасикиви и министр Таннер – уехали из Москвы вечером 13 ноября, ситуация оставалась довольно спокойной. В правительстве Советского Союза, очевидно, ещё ожидали, что Финляндия, в конце концов, пойдёт на сделанные ей предложения или, по крайней мере, выступит с новыми предложениями. Однако параллельно скорее всего всё время готовились к вооруженному варианту решения вопроса. В посольство стали ежедневно поступать сведения о переброске войск, правда, у посольства не было точной картины о том, в каких масштабах они реально производились у нашей восточной границы. Одновременно в дипломатическом корпусе строились догадки о постоянном развитии событий. Полагали, что переговоры по инициативе одной или другой стороны ещё будут продолжены и что путём взаимных дополнительных уступок удастся прийти к мирному решению. В возможность войны, то есть того, что Советский Союз начнёт её для продавливания своих требований, на этом этапе не верил никто, за исключением, пожалуй, Германии».
«О позиции посольства Германии в этот период необходимо сказать следующее: посол, граф фон дер Шуленбург, да и другие представители посольства не скрывали свой точки зрения, согласно которой Финляндии следовало бы согласиться с требованиями советского правительства. Было понятно, что они действовали согласно полученным инструкциям, поскольку у меня сложилось впечатление, что, по крайней мере, сам граф фон дер Шуленбург переживал по поводу политики, проводимой Гитлером в отношении Финляндии. Вопрос о том, было ли об этой политике или, возможно, о чём-то большем договорено уже во время визитов Риббентропа в Москву, широко обсуждался в дипломатических кругах, но никаких более достоверных сведений получить было нельзя. Напротив, создавалось впечатление, что и фон дер Шуленбург об этом ничего не знал».
Мы, переговорщики, прибыли в Хельсинки утром 15 ноября. Уже в Терийоки[66]нас встречал народ, который приветствовал нас пением патриотических песен. На вокзале Хельсинки встречали председатель парламента Хаккила и премьер-министр Каяндер, другие члены правительства и многотысячная толпа народа.
В первой половине дня мы были у президента Каллио, перед которым в присутствии премьер-министра Каяндера отчитались о переговорах. Президент выразил удовлетворение нашими действиями. Вскоре после этого, в тот же день, я посетил министра иностранных дел Эркко. В разговоре с ним я озвучил мысль, что главное требование русских – это военная база на побережье Финского залива. Из моего дневника за 15.11: «Я также обратил внимание на серьёзность создавшегося положения. Нам надо быть готовыми к войне. […] Я сказал Эркко, что надо было бы подумать о приглашении Соединённых Штатов выступить в роли посредника между нами и Москвой. Эркко полагал, что через Италию можно было бы сделать что-то для обеспечения такого посредничества. Эркко по-прежнему оставался оптимистом и не казался особо озабоченным».
Моим стремлением в последующие дни и недели было так или иначе возобновить прерванные переговоры. Я думал, что для этого ещё оставались возможности. Выступление Сталина и Молотова на заключительной стадии переговоров не включало в себя предъявление возможного ультиматума, а, напротив, производило впечатление того, что дверь для новых предложений ещё открыта.
Представители руководящих кругов Финляндии, за редким исключением, и ещё в большей степени широкое общественное мнение, не понимали серьёзности сложившейся ситуации. Полагали совершенно невозможным, чтобы Советский Союз начал войну против нас, тех, у кого не было ни малейшего намерения ввязываться в военные конфликты, и кто желал лишь жить своей спокойной жизнью на основе ясных соглашений. Мировое общественное мнение было на нашей стороне. Мы усвоили понимание справедливости, присущее народам северных стран, и развивались, особенно в течение последних двух десятилетий, в духовной атмосфере, сформированной образом мышления, исходящего из укоренившегося среди малых народов права на самоопределение, а также принципа равноправия независимых государств, как малых, так и больших. Мы не понимали русский менталитет и прежде всего не понимали, как великая держава видела ситуацию и как она относилась к малым народам – подход, который самым существенным образом отличался от вошедшего в плоть и кровь образа мышления нашего, как, впрочем, и других малых народов. Общественное мнение Финляндии не могло и представить, что против нас в столь очевидном вопросе могло быть применено вооружённое насилие. Здесь в мышлении нашего народа, как и многих других малых народов, в его убеждении, основанном на праве, сквозило что-то наивное, чуждое реальному миру.
Когда я уже был послом в Москве, Молотов при обсуждении одного сложного вопроса воскликнул: «Если бы мы прошлой осенью заключили договор, то сегодня не было бы этих печальных дел!» Я ответил: «Уезжая из Москвы, я думал, что переговоры ещё не завершены и что я вскоре вернусь сюда в четвёртый раз». Молотов : «Но ведь Сталин был столь терпелив в отношении вас». Я : «Если бы мы, северяне, вели между собой столь важные переговоры, мы бы ещё долго продолжали попытки прийти к согласию, прежде чем переговоры были бы прерваны. Но понимание чужого менталитета – это одно из самых сложных дел, господин Молотов». Молотов на мгновение замолчал, прежде чем мы продолжили работу.
Вечером 15 ноября у премьер-министра Каяндера состоялось заседание правительства, на котором я изложил ход переговоров в Москве. Аналогичный доклад я сделал и на следующий день для президиума парламента и председателей парламентских фракций. В качестве собственного мнения я добавил и то, что уже содержалось в моём письменном отчёте, упомянутом ранее. Согласно моему дневнику, я ещё сказал: «Можно предположить, что (за требованиями Советского Союза) просматривается война с Германией, поскольку против какого другого государства Россия стала бы готовиться к войне на Балтике?» В моём дневнике в этой связи есть и следующее умозаключение: «Что делать? Трудно сказать! Русские вряд ли оставят всё как есть, поскольку их требования стали известны из речи Молотова. Вопрос может стать и скорее всего уже стал вопросом престижа для Сталина и правительства России. Мы, переговорщики, пытались оставить дверь приоткрытой для продолжения переговоров».
На заседании правительства Таннер выступил после меня. Он высказал предположение, что по вопросу военной базы можно было бы прийти к соглашению с русскими, если бы мы предложили Юссярё.
Эркко : «В отношении базы все заняли отрицательную позицию». По мнению министра Ниукканена, с этим можно было не торопиться. Надо смотреть, как будет складываться большая политика. От этого зависит отношение России к Финляндии. Ниукканен по-прежнему был столь оптимистичен, что считал возможным приступить к демобилизации значительной части армии. Эркко также считал, что «надо подождать».
В эти дни я часто беседовал с маршалом Маннергеймом. Он был очень обеспокоен и боялся, что русские предпримут против нас военные действия. Наше военное ведомство имело много недостатков. Боевой дух солдат был высок, поэтому он считал, что если война начнётся, то на начальном этапе мы добьёмся успеха, но в итоге, не выдержим войну. У Советской России были развязаны руки, для неё делом престижа стала бы победа в войне. Россия имела бесконечные возможности для восполнения ущерба, чего мы были лишены. Поэтому мы и проиграем. На островах Финского залива и в Петсамо мы не сможем оказать сопротивления. В Финляндии, сказал Маннергейм, господствует атмосфера пассивного сопротивления. «У неё есть свои хорошие стороны, но пассивное сопротивление всегда с самого начала обречено на поражение,– здесь Маннергейм зашёл слишком далеко, – оно не спасёт нас во время войны». Нам неоткуда ожидать эффективной помощи. Поэтому мы должны были делать всё возможное, чтобы избежать втягивания в военный конфликт с Советским Союзом. Было необходимо добиться заключения договора с Советским Союзом. Чтобы добиться этого, нужно было предложить русским Юссярё или что-то другое, сколь неприятной ни была сама мысль о базе на побережье Финского залива. Нам нужно было выступить с инициативой возобновления переговоров. Маннергейм сказал, что многократно говорил об этом с президентом. Того же мнения, что и Маннергейм, был генерал Вальден, с которым я также часто встречался в эти дни.
Запись в моём дневнике от 15.11: «Это высказывание Маннергейма удачно. Пассивное сопротивление может держаться какое-то время, но с его помощью нельзя добиться изменений. Оно исходит из предположения, что в ближайшее время произойдут какие-то не зависящие от нас события, которые нам помогут. Сейчас такие события не просматриваются».
Также я ежедневно общался с Таннером. Запись в дневнике от 16.11: «Таннер у меня. Рассказал ему о своих разговорах с маршалом Маннергеймом и генералом Вальденом. […] Таннер надеялся, что русские предложат продолжить переговоры. Он считал это возможным. Он рассказал, что в их парламентской фракции сегодня состоялось обсуждение вопроса. Все были категорически настроены против военной базы и особенно против передачи островов к востоку от Ханко. Я выразил сомнение в отношении того, что русские выступят с инициативой продолжения переговоров. Напротив, это надо безотлагательно сделать нам самим».
Запись в дневнике от 17.11: «В половине восьмого в выставочном комплексе “Мессухалли” состоялся вечер, посвящённый обороне страны. Красивый праздник, много народа и хорошие выступления. Энтузиазм бурлит, настроение замечательное, но поможет ли это – другой вопрос».
Старая истина гласит, что люди с удовольствием верят в то, на что надеются. В серьёзных внешнеполитических делах такое мышление легко пробивает себе путь, поскольку заранее практически невозможно сказать, как будут разворачиваться события. В этом-то и состоит главная трудность. Нам, в любом случае, тяжело идти на уступки Советскому Союзу. И всегда можно думать, что, как бы ты ни поступил, ситуация всё же может сложиться иначе, чем ты опасался. Относительное затишье в дни после переговоров подкрепляло веру и надежды людей. Особенно веру тех, кто всё время оставался оптимистом. Эта тенденция просматривалась в публикациях прессы. Газета «Ууси Суоми» писала, что отсутствие договора лучше, чем плохой договор. Иного мнения придерживался известный внешнеполитический комментатор газеты «Социал-демократ Финляндии» Рейнхольд Свенто, который заметил, что позиция «Ууси Суоми» была бы правильной, если бы мы могли быть уверены, что наше отношение к России оставалось бы прежним, основанном на Тартусском мирном договоре и соглашении о ненападении; но в общем плане позиция, не опирающаяся на договор, может стать опасной для небольшой страны. Ещё бо́льшую озабоченность высказывали Маннергейм и Вальден, с которыми я соприкасался каждый день. Из моего дневника за 18.11: «Ужинал с Маннергеймом и Вальденом. Много говорили. Маннергейм весьма озабочен. Прежде всего тем, что военное ведомство имеет массу недостатков. […] Опасался, что русские могут напасть и приступить к военным действиям против нас. В последние дни на участке железной дороги в Раасули[67]отмечено много поездов. Они могут напасть и в Северной Финляндии. Он, как и Вальден, считает, что с русскими надо заключить договор, отдав им какой-нибудь остров или какие-то острова в Финском заливе, если не будет иного способа прийти к соглашению». Аналогичные заметки о моих переговорах с Маннергеймом и Вальденом есть в дневнике за 19 и 22 ноября.
К числу оптимистов относился прежде всего министр иностранных дел Эркко, с которым я встретился позже в тот же вечер 18 ноября и которому рассказал о разговорах с Маннергеймом и Вальденом. Из моего дневника: «Говорил с Эркко. Он сказал, что от России не слышно никаких плохих новостей. Газеты не нападают на нас. Посол Ирьё-Коскинен ничего не сообщает. Эркко не боялся, что русские предпримут против нас какие-либо военные действия. […] Эркко, как обычно, был весьма оптимистичен. “Можешь спокойно отправляться в отпуск”, – сказал он мне. Эркко, казалось, думал, как и прежде, что русские отказались от требований базы». Оптимизм Эркко распространялся и на состояние военных дел. «Наши оборонные возможности вовсе не так плохи», – писал он мне перед моим третьим отъездом в Москву. В это время в Финляндии зачитывались книгой одного военного «Оборона Финляндии», в которой в радужном свете были представлены наши военные возможности. Её наперебой расхваливали в различных газетах.
20 ноября я записал в дневнике о своём посещении Таннера в Министерстве финансов, где рассказал о моих беседах с Маннергеймом и Вальденом, а также упомянул то, что мне сказал Эркко. Я спросил, собирается ли правительство предпринимать какие-либо меры. Из моего дневника: «Таннер рассказал, что сегодня было заседание внешнеполитической комиссии правительства. На нём было решено, что половина мобилизованных войск будет распущена по домам. […] Таннер сказал, что не получил никаких вестей с границы. Нет никаких подтверждений того, что русские собирают войска против нас. В правительстве полагают, что, по крайней мере, этой зимой русские не будут нас беспокоить и, следовательно, не начнут никаких военных действий. Думают, что мы можем быть спокойны. […] Поэтому правительство, во всяком случае, в настоящий момент, не будет предпринимать никаких действий для возобновления переговоров с Советским Союзом. Всё останется так, как есть на сегодняшний момент».
Это, как и решение о начале учёбы в школах с 1 декабря, показывает со всей достоверностью, сколь далеки от всяческих военных конфликтов были мысли представителей правительственных кругов. Вера в то, что Советский Союз не начнёт зимнюю военную кампанию, превалировало в некоторых военных кругах. Такую точку зрения мне изложил один из высших офицеров Генштаба. Маршал Маннергейм и по этому вопросу придерживался иного мнения.
23 ноября из Стокгольма в Хельсинки прибыл генерал Эрнст Линдер. Один дипломат сказал ему, что посол Соединённых Штатов в Москве Штейнгардт, недавно побывавший в Стокгольме, говорил, что, по его разумению, Советский Союз не станет нападать на Финляндию и предпринимать какие-либо военные действия против Финляндии, несмотря на разрыв переговоров. Подобное мнение, известие о котором быстро докатилось до Хельсинки, способствовало укреплению оптимистических взглядов.
26 ноября я сделал запись в своём дневнике о встрече с Таннером, которому рассказал о встрече с Маннергеймом, отметив, что маршал весьма обеспокоен сложившейся ситуацией. Он считает, что нам надо прийти к соглашению с Советским Союзом, а также быть готовыми договориться по вопросу о базе. «Я спросил, что думает правительство? У Таннера не было никакой новой информации. Вопрос о переговорах сейчас не обсуждается. Таннер полагал, что мы можем подождать неделю-другую, прежде чем приступать к каким-либо действиям. Я сказал, что Эркко не способен разобраться с этим вопросом. По моему мнению, он, Таннер, должен стать министром иностранных дел». Что ответил Таннер, я не записал. Помню лишь, что он отверг эту мысль.
В тот же день, 26 ноября, произошёл инцидент в местечке Майнила. Молотов вручил Ирьё-Коскинену ноту, в которой утверждалось, что советские войска, находившиеся на Карельском перешейке в районе деревни Майнила, подверглись артиллерийскому обстрелу со стороны Финляндии, в результате чего погибли трое рядовых и один младший командир, ранено семь рядовых и двое из командного состава. В ноте отмечалось, что советское правительство на недавних переговорах с Таннером и мною неоднократно указывало на опасность, которую несёт сосредоточение многочисленных регулярных войск в непосредственной близости от границы в направлении Ленинграда. Советское правительство отмечало, что сосредоточение финляндских войск под Ленинградом не только создает угрозу Ленинграду, но и представляет на деле враждебный акт против СССР, уже приведший к нападению на советские войска и к жертвам. «Советское правительство не намерено раздувать этот возмутительный акт нападения со стороны частей финляндской армии, может быть, плохо управляемых финляндским командованием. Но оно хотело бы, чтобы такие возмутительные факты впредь не имели места. Ввиду этого советское правительство, заявляя решительный протест по поводу случившегося, предложило финляндскому правительству отвести свои войска подальше от границы на Карельском перешейке – на 20–25 километров, и тем предотвратить возможность повторных провокаций». «Нота Молотова не содержит угроз. По своим требованиям она весьма умеренна», – записал я в своём дневнике.
В эти дни антифинляндская пропаганда в Советской России постоянно усиливалась. На заводах и в других местах началось проведение митингов, на которых принимались резкие резолюции против Финляндии, которая якобы вероломно напала на Советский Союз. Во многих из них одновременно восхвалялась мирная политика Сталина – так сообщал Ирьё-Коскинен в упомянутом выше отчёте, делая вывод, что даже политические комиссары пока не рассматривают войну как средство решения. Маршал Маннергейм в эти дни побывал с инспекционной поездкой на Карельском перешейке, вернувшись в Хельсинки 27 ноября. На следующий день он опубликовал в газетах своё заявление, в котором высказал мнение, что утверждение российской стороны основывается на недоразумении, поскольку наши передовые артиллерийские батареи, а именно батарея лёгкой полевой артиллерии, располагались на расстоянии 20 километров от советской границы. В свою очередь, тяжёлая артиллерия была дислоцирована не менее чем в 50 километрах от границы.
Правительство ответило нотой от 27 ноября. В ней отмечалось, что по результатам проведённого расследования артиллерийский обстрел не производился с финской стороны, как это утверждает правительство Советского Союза. В то же время расследование показало, что на советской стороне границы в районе Майнилы в указанное время производились стрельбы. С финской стороны можно было видеть место разрыва снарядов у деревни Майнила на поляне, которая находится всего в 800 метрах от границы за открытым полем. Таким образом, возможно, имел место несчастный случай в ходе учебных стрельб на советской территории. Поэтому финская сторона отвергала протест Москвы и констатировала, что со стороны Финляндии не было предпринято никаких враждебных действий против Советского Союза.
По поводу того, что в ноте Молотова содержалась ссылка на сделанные Таннеру и мне предупреждения об опасности, которые вызывала концентрация регулярных войск вблизи Ленинграда, было замечено, что с финской стороны в непосредственной близости от границы были размещены лишь подразделения погранвойск; там не было артиллерии, дальность действия которой была бы достаточна, чтобы стрелять через границу. Хотя не было какой-то конкретной причины для отвода войск от пограничной линии, правительство Финляндии всё же было готово обсудить предложение о том, чтобы отвести на определённое расстояние войска, расположенные по обе стороны границы.
Правительство Финляндии с удовольствием констатировало, что советское правительство не стремится раздувать значение этого вопроса. Чтобы устранить малейшую неясность в данном вопросе, правительство Финляндии предложило поручить пограничным уполномоченным по Карельскому перешейку с обеих сторон изучить данный вопрос, как, собственно, и предполагало действующее соглашение о пограничных уполномоченных. Нота поступила Ирьё-Коскинену вечером 27 ноября. Позднее в тот же вечер он отправил её в Комиссариат иностранных дел.
В ответ Молотов во второй половине дня 28 ноября отправил Ирьё-Коскинену резкую ноту, в которой говорилось, что поступивший накануне ответ финского правительства представляет собой «документ, отражающий глубокую враждебность правительства Финляндии к Советскому Союзу и призванный довести до крайности кризис в отношениях между обеими странами.
- Отрицание со стороны правительства Финляндии факта возмутительного артиллерийского обстрела финскими войсками советских войск, повлекшего за собой жертвы, не может быть объяснено иначе, как желанием ввести в заблуждение общественное мнение и поиздеваться над жертвами обстрела. Только отсутствие чувства ответственности и презрительное отношение к общественному мнению могли продиктовать попытку объяснить возмутительный инцидент с обстрелом “учебными упражнениями” советских войск в артиллерийской стрельбе у самой линии границы на виду у финских войск.
- Отказ правительства Финляндии отвести войска, совершившие злодейский обстрел советских войск, и требование об одновременном отводе финских и советских войск, исходящие формально из принципа равенства сторон, изобличают враждебное желание правительства Финляндии держать Ленинград под угрозой. На самом деле мы имеем здесь не равенство в положении финских и советских войск, а, наоборот, преимущественное положение финских войск. Советские войска не угрожают жизненным центрам Финляндии, ибо они отстоят от них на сотни километров, тогда как финские войска, расположенные в 32 километрах от жизненного центра СССР – Ленинграда, насчитывающего 3 с половиной миллиона населения, создают для него непосредственную угрозу. […] Советские войска, собственно, некуда отводить, так как отвод советских войск на 20–25 километров означал бы расположение их в предместьях Ленинграда, что является явно абсурдным, с точки зрения безопасности Ленинграда. […] Если правительство Финляндии отказалось отвести свои войска на 20–25 километров, это означает, что оно намерено держать Ленинград под непосредственной угрозой своих войск.
- Сосредоточив под Ленинградом большое количество регулярных войск и поставив, таким образом, важнейший жизненный центр СССР под непосредственную угрозу, правительство Финляндии совершило враждебный акт в отношении СССР, несовместимый с пактом о ненападении, заключённым между обеими странами. Отказавшись же отвести войска хотя бы на 20–25 километров после происшедшего злодейского артиллерийского обстрела советских войск со стороны финских войск, правительство Финляндии показало, что оно продолжает оставаться на враждебных позициях в отношении СССР, не намерено считаться с требованиями пакта о ненападении и решило и впредь держать Ленинград под угрозой. Но правительство СССР не может мириться с тем, чтобы одна сторона нарушала пакт о ненападении, а другая обязывалась исполнять его».
Ввиду этого Советское правительство считало себя свободным от обязательств пакта о ненападении.
Исходя из финского понимания вопроса, с такой трактовкой нельзя было согласиться. В соответствии со статьёй 1 Договора о ненападении и о мирном урегулировании конфликтов между Финляндией и Советским Союзом, подписанного 21 января 1932 года, нападением считалось всякое насильственное действие, нарушающее целостность и неприкосновенность территории другой стороны. Советский Союз утверждал, что с финской стороны выстрелы в Майниле были как раз таким действием. Финская сторона отрицала сам факт стрельбы. Согласно статье 5 Договора, Высокие Договаривающиеся Стороны обязались решать возникающие между ними споры, независимо от их природы или происхождения, мирными средствами, прибегая к согласительной процедуре. Она должна использоваться, в частности, в отношении «вопроса о том, было нарушено или нет взаимное обязательство о ненападении». Таким образом, по Договору, в данном случае надо было прибегнуть к согласительной процедуре.
Такую позицию правительство Финляндии изложило 29 ноября в ответной ноте на представленную выше ноту советского правительства. Одновременно правительство Финляндии предложило безотлагательно созвать согласительную комиссию для рассмотрения возникших разногласий. В качестве альтернативы правительство Финляндии заявило о своей готовности передать урегулирование вопроса внешнему нейтральному посреднику. Для того, чтобы максимально убедительно подтвердить своё искреннее стремление прийти к взаимопониманию с правительством Советского Союза и отвергнуть утверждения Советского правительства, что Финляндия заняла в отношении него враждебную позицию и стремится поставить под угрозу безопасность Ленинграда, правительство Финляндии заявило о своей готовности договориться с правительством Советского Союза об отводе сил обороны, находящихся на Карельском перешейке, за исключением подразделений пограничных войск и таможенной службы, на такое удаление от Ленинграда, чтобы не оставалось малейшей возможности для утверждений об их угрозе безопасности города.
Ещё до того, как Ирьё-Коскинен успел получить инструкции по вручению этой ноты, первый заместитель народного комиссара иностранных дел СССР Потёмкин поздно вечером 29 ноября передал ему ноту, которой разрывались дипломатические отношения с Финляндией. Принимая эту ноту, Ирьё-Коскинен сообщил, что ответ Финляндии на подходе и что правительство Финляндии согласно на односторонний отвод войск, размещённых на Карельском перешейке. Потёмкин сказал, что решение правительства Советского Союза уже принято и что его задачей была только доставка этого решения адресату. В ночь с 29 на 30 ноября Ирьё-Коскинен, которому не удалось попасть на приём к Молотову, доставил ноту правительства Финляндии в Народный комиссариат иностранных дел.
Советская нота по инциденту в Майниле от 26 ноября была как по форме, так и по содержанию весьма умеренной. Содержавшееся в ней предложение об отводе наших войск на Карельском перешейке от границы на 20–25 километров – поскольку советское правительство «хотело бы, чтобы такие возмутительные факты впредь не имели места» – вовсе не было невозможным. Но следующая нота советского правительства от 28 ноября, которая была ответом на нашу ноту, переданную накануне, была жёсткой, предельно напористой, дававшей понять, что советское правительство уже определило свою позицию. Когда я читал в газетах нашу первую ответную ноту, она в тот момент казалась мне вполне приемлемой. Но сейчас, много позже, уже узнав образ мышления большевиков, я вновь задумывался над этим вопросом и начинал в какой-то степени понимать тот напор, который буквально бил из следующей ноты советского правительства. Правительство СССР основывало своё предложение на сообщении Генерального штаба Красной армии о событиях в Майниле. Когда же мы не только назвали его безосновательным, но и сослались на то, что причиной может быть неумелость советских войск, проявленная в ходе учений у самой финской границы, то это уже можно было считать оскорблением достоинства Красной армии, а в таких вопросах русские весьма щепетильны. Кроме того, замечание советского правительства относительно того, что предложенный нами одинаковый отвод войск привёл бы к дислокации советских войск в пригородах Ленинграда, имело под собой основания. Поэтому с нашей стороны было бы разумно согласиться на односторонний отвод войск от границы, что мы и сделали в нашей последней ноте, а также предложить перенести решение вопроса в согласительную комиссию. Не исключено, что возможный выигрыш нескольких дней не позволил бы добиться чего-либо существенного, особенно с учётом того, что мы сами не были готовы вносить новые предложения. Да и Кремль уже решил, в любом случае, добиваться выполнения своих требований.
Но был ли инцидент в Майниле провокацией советской стороны, имевшей целью добиться положения, определённого статьёй 1 Договора о ненападении: нарушение территориальной целостности договаривающейся стороны для получения оснований денонсации этого договора?
В насквозь злобной и лживой книге «Финляндия», вышедшей в Советской России в конце 1940 года, говорится о том, что премьер-министр Каяндер выступил в Хельсинки 23 ноября «с провокационной антисоветской речью, чуждой международной практике. […] Выступление премьер-министра Финляндии было явным сигналом к войне против Советского Союза. […] Не прошло и трёх дней после подстрекательской речи Каяндера, как с финской стороны прозвучали первые выстрелы». За ней следовала публикация из шведской коммунистической газеты “Ny Dag” с рассказом финского солдата, взятого в плен неподалёку от Майнилы: «Солдаты, находившиеся на передовой – там была наиболее агрессивно настроенная группа, – решили послать большевикам привет: они произвели выстрелы, которые и дали повод к началу войны». Согласно переводу в «Правде», газета шведских коммунистов информировала, со ссылкой на рассказ финского солдата, что выстрелы не были произведены по приказу вышестоящего командования, но «судя по всему, в Хельсинки уже были нацелены на войну». Вместе с тем, газета сообщала, что в Финляндии раздавались голоса против разрыва переговоров, на этой позиции был также и Маннергейм.
В «Правде» грубо ругали Каяндера за упомянутую речь. По сути, она не содержала ничего иного, что многократно предлагалось с нашей стороны. Есть, однако, два момента, позволяющие понять, почему она так повлияла на русских. Во-первых, в ней было жёстко заявлено, что ни на какие более крупные уступки мы не пойдём. Во-вторых, сама форма высказывания представителя малого государства могла вызвать раздражение у руководства могущественной великой державы. «Финляндия в отношении Советского Союза всегда проявляла дружелюбие и уступчивость, дальше которых независимому государству трудно пойти, не подвергая опасности собственную безопасность, – сказал Каяндер. – Финляндия не согласится на роль государства-вассала. Нас к этому не склонить ни войной нервов, ни путём изнурения, равно как и любыми соблазнами». Это звучало, как слова Бисмарка: “Wir Deutche furchten Gott, aber sonst nichts in der Welt” («Мы, немцы, боимся Бога, но никого другого в этом мире»).
Создаётся впечатление, что после этого Кремль, который до этого, возможно, ожидал от нас новых предложений, убедился в том, что у него не оставалось другой альтернативы, кроме как отказаться от своих требований – пойти на это великой Советской России перед маленькой Финляндией было невозможно, – или же проталкивать их с позиции силы. Нетрудно догадаться, что Кремль в этом случае выбрал второе решение.
Возможно, детали майнильского инцидента навсегда останутся невыясненными. У нас в отношении данного вопроса есть своя позиция: это – не наша вина. Русские утверждают обратное. Если оценивать ситуацию беспристрастно, то вообще и особенно в тогдашних условиях столь грубое нарушение пограничного мира было бы с нашей стороны совершенным безумием и пренебрежением самыми элементарными интересами нашего отечества. Могли ли быть такие шальные головы среди способных хоть как-то думать людей? Конфликты, спровоцированные между государствами, и особенно великими державами, к сожалению, не являются чем-то невозможным. Похоже, что они стали почти неотъемлемым элементом техники международного общения. Иной раз они происходят без ведома верхов.
Но менее объяснима спешка, которую в те дни проявило советское правительство. Нота Советского Союза по инциденту в Майниле была, как уже говорилось, весьма умеренной по форме и содержанию. Правда, наш ответ на неё был, по моему мнению, излишне негативным. Но при наличии доброй воли это не должно было вызвать разрыва дипломатических отношений со стороны Кремля, даже не дожидаясь нашего ответа. Кремль принял своё решение, по крайней мере, после получения нашего ответа, но, возможно, и раньше.
Сразу после окончания Зимней войны с Советской России был опубликован военный дневник батальонного комиссара Н. Гаглоева. Первый, чётко обозначенный в дневнике день, это 27 ноября, но ещё до этой даты пометки делались в течение семи различных дней, причём каждый день указан как «такого-то ноября». Следовательно, первый из них должен был приходиться не позднее чем на 20 ноября. Здесь сообщается, что заместитель начальника политического управления Ленинградского военного округа сделал анализ ситуации для комиссаров, срочно вызванных из Москвы в Ленинград. В нём он призвал «познакомиться с особенностями будущего театра военных действий (лесами, болотами, горами, участками бездорожья), а также с общественным и экономическим положением Финляндии». Если заметки имеют под собой реальные факты, это доказывает, что уже 20 ноября в Ленинградском военном округе война с Финляндией считалась вполне вероятной или, по крайней мере, возможной (журнал «Знамя». 1940. № 6–7. С. 40–89).
Поздно вечером 29 ноября Молотов выступил по радио с речью, адресованной «Гражданам и гражданкам Советского Союза». Он отметил, что «в течение последних двух месяцев Советское правительство терпеливо вело переговоры с финляндским правительством о предложениях, которые в современной тревожной международной обстановке оно считало минимальными для обеспечения безопасности страны и особенно для безопасности Ленинграда. Финляндское правительство заняло в этих переговорах непримиримо враждебную к нашей стране позицию. Вместо того, чтобы дружественным образом найти почву для соглашения, нынешние финляндские правители в угоду иностранным империалистам – поджигателям вражды к Советскому Союзу – пошли по другому пути. Несмотря на все сделанные нами уступки, переговоры окончились безрезультатно». Затем Молотов рассказал о провокации, устроенной финскими военными, которая привела к артиллерийскому обстрелу советских частей и человеческим жертвам. И что предложения Советского Союза избежать конфликтов не только остались безрезультатными, но ещё и наткнулись на нахальное отрицание этого факта Финляндией. Всё это показывало, как тогдашнее финляндское правительство, запутавшееся в своих антисоветских связях с империалистами, продолжало занимать враждебную позицию в отношении Советского Союза и не хотело считаться с требованиями пакта о ненападении, вследствие чего советское правительство вынуждено заявить, что оно считает себя свободным от обязательств, взятых на себя в силу пакта о ненападении, и вынуждено принять новые решения.
Всё это содержало то же самое, о чём уже объявляло советское правительство и что мы не могли признать правомерным. Особо следует отметить утверждения Молотова, что Финляндия действовала под влиянием антисоветских империалистических держав, то есть Англии и Франции. В этом обвинении не было ни малейших оснований. Но, поскольку Кремль и сам, судя по всему, не верил, что маленькая Финляндия в одиночку думает о сопротивлении великой Советской России, возможно, руководители Советского Союза в своей глубокой подозрительности и неверной оценке мировоззрения финского народа могли решить, что дело обстоит именно так.
Речь Молотова содержала и некоторые другие мысли, заслуживающие внимания.
«Враждебная нам иностранная пресса утверждает, – сказал Молотов, – что принимаемые нами меры преследуют цели захвата или присоединения к СССР финляндской территории. Это – злостная клевета. Советское правительство не имело и не имеет таких намерений. Больше того. При наличии дружественной политики со стороны самой Финляндии в отношении Советского Союза Советское правительство, всегда стремившееся к дружественным отношениям с Финляндией, было бы готово пойти ей навстречу по части территориальных уступок со стороны СССР. При этом условии Советское правительство было бы готово благоприятно обсудить даже такой вопрос, как вопрос о воссоединении карельского народа, населяющего основные районы нынешней Советской Карелии, с родственным ему финским народом в едином и независимом финляндском государстве. Для этого, однако, необходимо, чтобы правительство Финляндии занимало в отношении СССР не враждебную, а дружественную позицию, что соответствовало бы кровным интересам обоих государств».
«Другие утверждают, – продолжал Молотов, – что проводимые нами меры направлены против независимости Финляндии или на вмешательство в её внутренние и внешние дела. Это – такая же злостная клевета. Мы считаем Финляндию, какой бы там режим ни существовал, независимым и суверенным государством во всей её внешней и внутренней политике. Мы стоим твёрдо за то, чтобы свои внутренние и внешние дела решал сам финляндский народ, как это он сам считает нужным. Народы Советского Союза сделали в своё время то, что нужно было для создания независимой Финляндии. Народы нашей страны готовы и впредь оказать помощь финляндскому народу в обеспечении его свободного и независимого развития.
Советский Союз не имеет также намерений ущемить в какой-либо мере интересы других государств в Финляндии. Вопросы взаимоотношений между Финляндией и другими государствами являются делом исключительно самой Финляндии, и Советский Союз не считает себя вправе вмешиваться в это.
Единственной целью наших мероприятий является обеспечение безопасности Советского Союза и особенно Ленинграда с его трёх с половиной миллионным населением. В современной, накалённой войною международной обстановке решение этой жизненной и неотложной задачи государства мы не можем поставить в зависимость от злой воли нынешних финляндских правителей. Эту задачу придётся решить усилиями самого Советского Союза в дружественном сотрудничестве с финляндским народом».
Я только сейчас смог внимательно вникнуть в то, что сказал Молотов в своей речи о намерениях Советского Союза в отношении независимости Финляндии и уважения этой независимости. Это были правильные мысли, именно то, что и мы сами полностью признаём, и что должно быть положено в основу отношений между Финляндией и Советским Союзом. Когда это осуществится, между нами исчезнут диссонанс и противоречия.
Молотов считал необходимым, чтобы Финляндия и её правительство занимали по отношению к Советскому Союзу не враждебную, а дружественную политику. Очевидно, он имел в виду правительство Куусинена, которое выйдет на авансцену спустя пару дней. Создаётся впечатление, что, по мнению Кремля, по крайней мере, в тот период, только подобное правительство могло создать предпосылки для таких дружественных отношений, о которых говорил Молотов.
На следующий день, 30 ноября, Центральный комитет Коммунистической партии Финляндии, а через день и «Народное правительство Финляндии»[68]обратились к «трудовому народу Финляндии» с пространными декларациями. В них, как обычно, последними словами поносили правительство Финляндии, «палачей народа и их пособников», «свору чёрной реакции», но одновременно расписывали, какой будет «Финляндская Демократическая Республика». Заявлялось, что целью не является установление в Финляндии советской власти и общественного порядка. Для решения столь фундаментального вопроса об изменении всей общественной системы недостаточно одной политической партии. Их нельзя было бы установить только силами правительства. Это требовало согласия всего народа, особенно крестьянства, а также утверждения в парламенте. Финляндия, которая не была государством советского типа, не могла вступить в состав Советского Союза, который представлял собой советскую державу. Советский Союз, проводя свою национальную политику, не хотел, чтобы кто-либо мог упрекнуть его в желании расширить свои границы за счёт Финляндии, почему Советский Союз и хотел сохранить существование столь особенной и независимой Финляндии, которая была бы привязана к СССР только посредством двустороннего договора о взаимопомощи. «Народное правительство» заявило о своей просьбе к правительству Советского Союза о предоставлении всяческой необходимой поддержки с помощью Красной армии, а также предложило советскому правительству «исполнить вековечные чаяния финского народа по объединению народа Карелии в единое и независимое Финляндское государство. Народное правительство Финляндии имеет все основания надеяться, что его непоколебимый курс на установление дружественных отношений с Советским Союзом даст возможность правительству СССР согласиться с этим предложением».
В Декларации в качестве «ближайшей задачи народного правительства» выдвигались отдельные пункты внутриполитической программы, отчасти уже осуществлённые в Финляндии, например, требование восьмичасового рабочего дня, из которых наиболее привлекательным, предположительно, считалось требование «экспроприировать земли крупных землевладельцев, не посягая на наделы и собственность крестьян, и передать их безземельным и малоземельным крестьянам».
Скорее всего Куусинен, да и Кремль полагали, что «народное правительство» получит широкую поддержку народа Финляндии. Хуже всех предложения прежнего отечества восприняли эмигранты. Во всяком случае, действия Куусинена были попыткой переворота против законного правительства и общественного порядка. Они основывались исключительно на успехе наступления советских войск и поддерживались только на их штыках.
И против какого же государственного устройства и правительства была нацелена попытка Куусинена? Против такого, который основывался на однопалатном парламенте, избранном при соблюдении равного и одинакового права голоса, так же как и на институте президента, избранного на аналогичных выборах. Какие же правительство и система могут быть более демократичными, чем в Финляндии? От результатов, показанных народом на выборах, зависит государственное и общественное устройство Финляндии.
Неудивительно, что правительство Куусинена, с которым Советский Союз спустя два дня заключит договор, о котором речь пойдёт чуть позже, и которое было создано в сотрудничестве с Кремлём, вызвало в Финляндии сильные подозрения. Его считали плохо замаскированной попыткой уничтожения независимости Финляндии, несмотря на то, что́ произнёс Молотов в своей речи.
Обоюдное недоверие между Финляндией и Советской Россией было действительно ужасающим. В будущем возникала проблема – можно ли вообще изменить сложившуюся ситуацию и можно ли её направить в лучшую сторону? Нужно было добиться того, чтобы Советский Союз в тех случаях, когда речь шла о постоянно декларируемых им военных целях, мог доверять действительно демократической республике Финляндии и её правительству, такими, какими они являются по воле финского народа. В Финляндии же должно было возникнуть убеждение, что то, что Молотов говорил в своей речи 29 ноября 1939 года о намерениях Советского Союза в отношении Финляндии и независимости Финляндии, было искренним и правдивым, и что Советский Союз будет соблюдать эти принципы. Если бы к этому удалось прийти, то была бы заложена прочная основа хороших отношений Финляндии и России.
События неслись вперёд во всё возраставшем темпе, попытка остановить их больше не представлялась возможной – обычная ситуация на пороге войны, как показывала история последних десятилетий. В эти дни я пытался так или иначе выбраться из возникшего тупика. Утром 27 ноября я был у Эркко, мы говорили о возможности возобновления переговоров при посредничестве какого-нибудь нейтрального государства. Эркко полагал, что нота, переданная накануне Финляндией Советскому Союзу, могла бы вызвать дискуссию, которая, возможно, дала бы повод для переговоров.
Из моего дневника за 27.11: «Похоже, у него (Эркко) нет никаких позитивных планов, на важность которых я обратил внимание. […] Эркко вновь сказал, что он не может быть причастен к передаче России военной базы и будет вынужден подать в отставку; он столь жёстко публично отстаивал позицию против передачи базы. Я заметил, что “пассивное сопротивление” не может привести к какому-либо результату. Оно может быть полезно для нас самих, но путём “пассивного сопротивления” невозможно заставить Россию подчиниться нашим требованиям. Вначале наш разговор шёл на повышенных, даже жёстких тонах. Я прямо сказал Эркко, что сейчас вопрос стоит о самом существовании финского государства или его гибели. Позже Эркко понизил тон разговора, и мы расстались в добром согласии».
28.11: «Говорил по телефону с Таннером. Спросил, что намерено делать правительство. Таннер ответил, что сейчас как раз готовится ответная нота России. Я сказал, что вчерашний разговор с Эркко произвёл на меня удручающее впечатление. Таннер спросил, что, по моему мнению, следовало делать. Я ответил: Положение стало ещё более невыносимым. Надо было иметь в виду конструктивную цель, чтобы найти выход из сложившейся ситуации. Нашей целью должно быть возобновление переговоров, но в этом случае у нас должно быть новое или модифицированное предложение. Процедура: или посредничество нейтрального государства, или же Ирьё-Коскинен должен каким-то образом решить вопрос в Москве. Правительству надо всё это обдумать и попытаться найти выход. Если не удастся вернуться к переговорам, то надо быть готовыми к войне, но это было бы для нас далеко не лучшим решением».
Финские газеты были полны новостями о всё ужесточающихся нападках советской прессы на Финляндию, а также о митингах в Советском Союзе, направленных против Финляндии.
Из моего дневника за 29.11: «Говорил с Таннером по телефону. Сегодня правительство одобрило новую ответную ноту Молотову. Одновременно Ирьё-Коскинен получил задание попытаться выяснить, “как обстоят дела”. Таннер сказал, что этот шум со стороны русских, в принципе, необходим, если мы хотим здесь, у себя дома, добиться принятия более далеко идущих предложений, поскольку иначе их не примет общественное мнение».
В этом Таннер, возможно, прав. Общественное мнение в Финляндии в силу неверной оценки сложившейся ситуации сбилось с верного пути. «Финское правительство не имело малейшей возможности влиять на ход событий. Оно знало, что пользуется поддержкой своего народа лишь до тех пор, пока не уступает требованиям, которые означали бы отказ от свободы и независимости страны», – написал после войны один солдат[69]. Указание на то, что правительство страны могло бы пойти на требования, которые означали бы отказ от свободы и независимости страны, было суровым оскорблением. Я не могу сказать, упали ли авторитет и влияние правительства, президента, государственного совета и парламента настолько, чтобы те, у кого было и должно было быть больше информации, чем у обычного гражданина, «человека с улицы», не могли серьёзно задуматься, каков лучший путь для спасения страны. Возможность такого положения вещей – это теневые стороны демократии. Вина в том, что страна оказалась в такой ситуации, лежала на руководящих кругах и прежде всего на правительстве. События последнего времени отчётливо показали, что и в больших народах общественное мнение весьма управляемо, потому ответственность всё более жёстко давила на руководителей. То, что у нас была совершенно неправильная оценка положения, показал ход дальнейших событий. У нас были уверены в том, что русские не нападут – в середине ноября думали даже о широкой демобилизации; полагали, что получим военную помощь из-за рубежа, и верили, что выдержим войну прежде всего потому, что Советскую Россию считали слабой в военном и внутриполитическом отношении. По всем этим пунктам была допущена ошибка. То, насколько ошибочны были оценки в военных кругах, показывает доклад генерал-лейтенанта Эквиста, сделанный осенью 1940 года в Нюландском землячестве. В нём был представлен длинный список сюрпризов, устроенных финнам советскими войсками.
В моей молодости герой одной старой оперетки пел:
«Мне помогите осознать,
Как то, что сразу не понять,
Спустя всего лишь день или два
Понятно, словно дважды два?»
(пер. А.И. Белова)
Однако сейчас было уже слишком поздно. В Финляндии царило какое-то фаталистское настроение, полностью уповавшее на провидение, неосознанная вера в победу нашего правого дела. Никто до самого конца не хотел думать о возможном, даже вероятном ходе предстоящих событий. Каким-то непонятным образом, который люди не хотели прояснить даже самим себе, верили и надеялись, что спасёмся, если безукоснительно исполним свой долг. У нас, как, впрочем, и повсюду, превалировала недооценка сил Советского Союза, основывавшаяся на том, что большевики, опираясь на чуждую западному миру экономическую и общественную систему, даже при своём ужасающем превосходстве, не смогут добиться хоть каких-то существенных результатов – убеждение, которое опровергли финская война и, ещё в большей мере, война Германии и России.
X
Война
Из моего дневника за 30.11.1939: «Началась война между Финляндией и Россией. Сегодня, 30.11, русские дважды бомбили Хельсинки. А также многие другие места. На границе также шли бои».
«Объявлено военное положение, и Маннергейм назначен главнокомандующим».
Итак, мы оказались в этой ситуации. Мы позволили нашему государству скатиться к войне с гигантской Советской Россией, хотя налицо были следующие факты: 1) нам никто не обещал помощи; 2) у Советского Союза были развязаны руки; 3) наше военное ведомство испытывало серьёзные проблемы. Конечно, это вряд ли была преднамеренная внешняя политика. У нашего государственного корабля не было рулевого. Мы беспомощно скатились к войне и катастрофе.
Как во время Зимней войны, так и после неё, я часто думал над тем, всё ли возможное сделал я сам для предотвращения катастрофы. Лорд Ванситарт пишет в своей книге «Уроки моей жизни»[70], что в начале Второй мировой войны он сказал послу Франции в Великобритании: «По крайней мере, Вас и меня нельзя упрекнуть; если бы наши правительства послушались нас, […] война не началась бы». Посол ответил: «Нас можно упрекнуть в том, что мы потерпели неудачу».
То же можно сказать и обо мне.
Министр Ханнула как-то раз уже позже упрекнул меня: «Почему ты не стукнул по столу на заседании правительства?»
В мои задачи не входило принятие решений. Я много думал над тем, насколько было бы уместным моё более жёсткое поведение. Перед третьей поездкой в Москву в моей голове промелькнула мысль, а не отказаться ли от поездки, имея те полномочия, которые мне были определены. Как независимый человек я вполне мог это сделать. Я отказался от этой мысли, поскольку подобное поведение, принимая во внимание упрямый и самодовольный финский характер, представленный в членах правительства столь же мощно, как в финском народе, не привело бы ни к чему иному, как нанесению ущерба интересам страны. Я полагал, что ещё есть возможности и могут появиться ситуации, когда русским можно было бы сделать новые предложения, которые нашли бы бо́льшую поддержку. В этом я ошибся как в отношении Москвы, так и Хельсинки. По возвращении из последней поездки я пытался в течение нескольких недель вплоть до 30 ноября, действуя через Таннера и Эркко, которых я держал в курсе моих бесед с маршалом Маннергеймом и генералом Вальденом, заставить правительство начать обсуждение возможности продолжения переговоров. Наконец надо принять во внимание, о чём я уже говорил раньше, что безусловная уверенность в правильности внешнеполитических решений достижима крайне редко. Это выясняется много позже, в будущем.
Моя позиция – именно меня как старофинна, – была, конечно, известна в Хельсинки. Нужно было постараться избежать противоречий. Нужно было внести контрпредложения и постараться найти компромиссное решение по вопросам, вызывавшим разногласия, включая и вопрос о военной базе. На переговорах можно жёстко сказать «нет», если чувствуешь за собой достаточную силу, в данном случае вооружённую силу. Но её у нас не было. Мы играли в азартную игру, опасную для малого народа.
Во второй половине дня 30 ноября ко мне пришёл президент Каллио, с которым у нас состоялся длинный разговор о сложившейся ситуации. Из моего дневника: «Я сказал, что Эркко не способен распутать этот клубок. Он с самого начала неправильно оценивал положение дел. Делал одну ошибку за другой. В правительстве только Таннер единственный, кто может стать министром иностранных дел. Поэтому я предложил его. […] Нам надо попробовать возобновить переговоры с русскими. Но я боялся, что на этот раз договор не будет столь хорош, как тот, которого мы могли бы добиться в Москве до начала нынешних событий. […]
Президент Каллио ответил, что он не может начать добиваться формирования нового правительства, пока старое находится на своём месте. Это дело парламента. Он согласен со мной в том, что в нынешнем составе правительства только Таннер единственный возможный министр иностранных дел. […]
Я сказал Каллио, что поскольку Конституция определяет в качестве особой задачи президента руководство внешней политикой, то Каллио, по моему мнению, может начать предпринимать действия в отношении министра иностранных дел».
Каллио высказал надежду, что посредничество Северо-Американских Штатов может привести к какому-то результату. Я выразил сомнение, поможет ли это сейчас. В тот день, когда войска Советского Союза напали на территорию Финляндии, США предложили свои услуги по мирному урегулированию конфликта. Финляндия сообщила, что с благодарностью принимает это предложение. Советский Союз отверг его.
Предлагая Таннера на пост министра иностранных дел, я, в первую очередь, учитывал и то, что в возникшей войне было необходимо объединение социал-демократических трудящихся с остальными слоями населения. Лучшей гарантией этого был бы министр социал-демократ, поскольку в этом случае трудящиеся могли быть убеждены, что война не продлится ни на мгновение дольше, чем необходимо. Правда, сильной стороной Таннера была вовсе не внешняя политика, как я уже отмечал. По своим личным качествам и стилю мышления у него не было особых предпосылок для рассуждений по внешнеполитическим вопросам, ему было сложно своевременно занимать по ним твёрдую, а также достаточно смелую и далеко идущую позицию. Для того, чтобы принять решение, ему были необходимы неопровержимые факты. Но во внешней политике они есть далеко не всегда. Правильно решение или нет, обычно становится понятно только в будущем. На переговорах осенью 1939 года надёжных фактов не было; отсюда вытекала нерешительность как на переговорах, так и в последние недели ноября, когда было необходимо энергичное выступление в правительстве. Начало войны 30 ноября было однозначным фактом. После этого Таннер предпринимал попытки к возобновлению переговоров. Когда в конце января открылась возможность для переговоров, ситуацией не сумели воспользоваться смело и целенаправленно, путём готовности к достаточно далеко идущим уступкам, напротив, снова начали торговаться, что было ошибкой. Тогда фактом, правда, ведущим к заблуждению, было то, что военное счастье благоволило нам. В качестве смягчающего обстоятельства следовало, однако, принять во внимание то, что до начала февраля фронт держался, да и на основании высказываний военных полагали, что он будет держаться и дальше и что есть время до начала переговоров. В первой половине февраля в зарубежной прессе ходили слухи о возможном посредничестве Германии для прекращения войны между Финляндией и Советским Союзом. По этому поводу Таннер, опровергая правдивость подобных слухов, сообщил 11 февраля, что, поскольку финская армия собственными силами ведёт успешную борьбу с превосходящим противником и ожидается помощь, мы и дальше сможем отражать наступление, и поэтому Финляндии нельзя диктовать условия заключения мира.
После того как попытка установления мира в начале февраля не принесла результата, а с середины февраля события на фронте стали развиваться трагическим для нас образом и все фантазии быстро развеялись, в конце февраля Таннер уже энергично проводил линию заключения мира с русскими на предложенных ими жёстких условиях – сейчас в наличии были чёткие факты. Как лидер Социал-демократической партии и политик внутреннего толка Таннер, и по моему разумению, порой излишне учитывал колебания общественного мнения как в своей партии, так и в стране. Внешняя политика чересчур сложное дело, чтобы решения мог принимать «человек улицы». Лидеры должны смело принимать на себя ответственность и управлять общественным мнением.
Сразу в начале войны возникла мысль о формировании нового правительства. Считалось, что генеральный директор Финляндского банка Рюти будет наиболее приемлемой фигурой на пост премьер-министра. Представители различных кругов упоминали и меня как возможного кандидата в члены правительства. Если мои услуги будут востребованы, то я считал своей обязанностью войти в правительство, но только в статусе министра без портфеля.
Из моего дневника за 20.11[71]: «Говорил по телефону с Рюти. Сказал о своём опасении, что война, раз уж она началась, будет развиваться по своим законам. Выразил мнение, что наш договор с Россией будет хуже, чем тот, что можно было подписать в Москве».
Премьер-министр Каяндер представил на пленарном заседании парламента 30 ноября сообщение об отношениях с Советским Союзом, чтобы парламент мог официально выразить своё мнение по этому вопросу. В этой связи министр иностранных дел Эркко дал подробный отчёт о ходе переговоров, а министр обороны Ниукканен сделал анализ военного положения на 30.11. После того как представители фракций выступили с короткими заявлениями, парламент одобрил действия и позицию правительства. Сразу после этого правительство Каяндера подало в отставку.
Назначение нового правительства произошло 1 декабря. Заседание c участием президента и правительства прошло в Финляндском банке, где правительство собиралось во время войны. Сразу после заседания была объявлена воздушная тревога, в связи с чем мы перешли в бомбоубежище, оборудованное в подвале банка, где нам в дальнейшем пришлось часто проводить свои заседания.
Премьер-министром назначили Рюти. Членами кабинета стали Таннер (министр иностранных дел), Сёдерьелм (министр юстиции), фон Борн (министр внутренних дел), Ниукканен (министр обороны), Пеккала (министр финансов), Ханнула (министр образования), Хейккинен (министр сельского хозяйства), Койвисто (второй министр сельского хозяйства), Саловаара (министр путей сообщения), Котилайнен (министр торговли и промышленности), Фагерхольм (министр социального обеспечения), фон Фиандт (министр национального обеспечения) и Паасикиви (министр без портфеля). Новыми были премьер Рюти и министры Пеккала, Котилайнен и Паасикиви. Остальные были членами правительства, подавшего в отставку.
На первом же заседании после назначения правительства премьер-министр Рюти изложил задачи правительства: на переднем плане было обеспечение безопасности и независимости государства. Нужно было попытаться вернуться к мирному положению, если только это было возможно при сохранении суверенитета страны. Если же не удастся прийти к соглашению, то надо было изо всех сил вести войну. Нужно было обратиться к иностранным государствам для получения материальной и военной помощи.
В комиссию по иностранным делам, помимо премьер-министра и министра иностранных дел, избрали Ниукканена, Ханнулу, Сёдерьелма и меня.
Во время заседания поступила информация, дававшая основания опасаться, что советские войска могут угрожать Аландским островам. В этой связи постановили обратиться к Швеции и предложить, чтобы она вместе с Финляндией могла оккупировать Аландские острова.
Было вполне естественным, что правительство ограничило свою деятельность делами, которые прямо или косвенно касались ведения войны и стремлений к миру, а также национального обеспечения. Всё, что не было совершенно необходимым, отложили в сторону.
Задачи и время премьер-министра Рюти были сконцентрированы, помимо общего руководства деятельностью правительства, на вопросах закупки военного имущества, а также проблемах внешней политики и устремлений к миру. Моя деятельность была направлена на внешнюю политику и достижение мира. Я практически каждый день встречался с министром иностранных дел Таннером, что позволяло держаться в курсе событий. Нередко мы собирались втроём – Рюти, Таннер и я. Мне приходилось много контактировать с генералом Вальденом, который был представителем Верховного главнокомандующего и ставки при правительстве. От него я узнавал о развитии военных событий.
Моя позиция была ясной и простой. Поскольку мы оказались вовлечены в войну, нужно было и здесь до предела довести свои усилия. А если мы не получим из-за рубежа эффективной и достаточной помощи, причём не только оружием и другим военным имуществом, но и живой силой, мы не выдержим. Если же останемся одни, то рано или поздно, по моей оценке, спустя сравнительно короткое время, проиграем войну.
Нужно было попытаться получить помощь. Однако я не верил, что мы сможем получить её в достаточном количестве.
В первую очередь, речь шла о Швеции. Когда я был послом в Стокгольме, то пришёл к заключению, что Швеция, по крайней мере, согласно господствовавшим тогда представлениям, не будет как государство оказывать нам военную помощь и вмешиваться в ход возможной войны. С другой стороны, она могла оказать нам экономическую поддержку. На той же позиции Швеция оставалась и во время нашей Зимней войны. Рассуждали и о том, что если Швеция даже и окажет нам военную помощь, то её не хватит для сопротивления такой великой державе как Советский Союз. Со своей стороны, я склонен полагать, что, если бы Кремль в 1939 году был уверен в том, что Швеция будет сражаться бок о бок с нами, он вряд ли начал войну; а если бы и начал, то отражение советской агрессии объединёнными силами Финляндии и Швеции не казалось невозможным. Правда, в войне с Германией Советский Союз показал несравнимо бо́льшую военную и внутреннюю силу, чем многие могли ожидать; но это была подлинная оборонительная война, а война с Финляндией была наступательной. Если бы Советскому Союзу на финляндском фронте противостояла, скажем, вдвое бо́льшая, да ещё и лучше вооружённая сила, чем та, что мы могли выставить в одиночку, то надежды на успех были бы иными. Но, как уже было сказано, Швеция не была к этому готова и не проявляла никакого желания. Отправиться на войну за пределы своей страны, сосредоточив для этого все силы народа и государства, всей армии, было далеко не простым и лёгким делом. Да и положение, с позиции Швеции, не было таким уж беспроблемным; политическая ситуация осложняла для неё военное вмешательство. Во время заседания глав государств и министров иностранных дел северных стран, прошедшего в октябре предыдущего года, Швеция чётко дала понять, что она как государство не станет оказывать нам вооружённую помощь.
Второй возможностью было получение помощи от западных держав, Великобритании или Франции, где были высоки симпатии по отношению к нам. Надежды на получение помощи от них, трезво рассуждая, были изначально невысоки. Уже по географическим причинам отправка в Финляндию достаточно большого военного контингента была маловероятна. Англия и Франция находились далеко, за Швецией и Норвегией. Помощь должна была быть достаточной и эффективной. Переброска больших армий в Финляндию проблематична, порой невозможна, даже в том случае, если Швеция и Норвегия не будут создавать этому препятствий. Их переброска через Швецию и Норвегию даже технически почти невозможна. Швеция и Норвегия как транзитные страны, через которые перемещались бы крупные военные контингенты, оказались бы втянуты в сферу военных действий. Англия и Франция находились в состоянии большой войны с Германией. Не вызывает никакого сомнения, что западные державы, в первую очередь, внимательно следили за поведением Германии. Создание ими нового фронта могло вызвать вмешательство в это дело со стороны Германии. Тем самым и мы могли оказаться вовлечены в войну с Германией. С другой стороны, можно было получить от западных держав какое-то количество военного оборудования, самолётов и т.п., но эта помощь, как бы хороша она ни была, явно недостаточна.
Единственная великая держава, которая в силу своего географического положения могла бы оказать нам военную помощь против Советского Союза, была Германия. Но в 1939–1940 годы от неё нельзя было ожидать никакой помощи. Со стороны определённых, очень высоких кругов Германии, весьма дружески относившихся к Финляндии, нас в течение осени 1939 года дважды, впервые уже в октябре, серьёзно призывали заключить соглашение с Советским Союзом. Из моего дневника за 4.12: (германский советник) «призвал всячески избегать войны с Россией. Война начнётся, если мы не сможем добиться соглашения с русскими. И мы войну проиграем. Мы ниоткуда не получим помощи. Соглашение не будет позорным, если мы получим компенсацию». «Советник совершенно правильно обрисовал и предсказал создавшееся положение и его развитие. Произошло именно так, как он сказал». Я получил информацию об этом совете уже после начала войны.
Нам, следовательно, надо было пробовать как можно скорее добиваться мира и всячески пытаться вступить в переговоры с Советским Союзом, а также быть готовыми идти на ещё более крупные уступки.
Эти обстоятельства определяли мою позицию во время войны.
Вопрос о действиях, продиктованных сложившейся ситуацией, и возобновлении переговоров, который обсуждался уже на первом заседании правительства, более внимательно рассматривался на заседании комиссии по иностранным делам 2 декабря с участием президента Каллио и маршала Маннергейма. Таннер сообщил, что от Швеции поступил отрицательный ответ на наше предложение о совместной оккупации Аландских островов, что произвело удручающее впечатление. Было понятно, что это окончательно означает невозможность ожидать какую-либо военную помощь со стороны шведского государства. В эти дни говорили о том, что в Швеции звучали весьма сомнительные, с точки зрения боровшейся за своё существование Финляндии, мысли, которые якобы вытекали из того, что Швеция была нейтральной, а Финляндия вела войну. Вполне возможно. Действительно, у Финляндии не было иных устремлений, как жить в мире и оставаться нейтральной, она даже пальцем никому не грозила. К своему несчастью, Финляндия утратила нейтралитет, поскольку на неё напала Советская Россия. Но мы, северяне, сильны в юриспруденции. Однако следует добавить, что и в Швеции, особенно в начале войны, финский вопрос считали, понятно, безнадёжным, если мир не будет быстро заключён. Это объясняет, почему осторожные руководители хотели удержать Швецию в стороне от вероятной катастрофы Финляндии.
В ходе обсуждения члены комиссии по иностранным делам были единодушны в том, что нужно обратиться к Советскому Союзу для возобновления переговоров и одновременно сообщить, что Финляндия готова сделать новые предложения. Маннергейм показал на карте, на какую глубину за последние дни продвинулись войска противника. По вопросу о том, стоит ли обратиться к Советскому Союзу незамедлительно или же подождать того, как будут развиваться военные события, маршал Маннергейм высказал в качестве собственного мнения, что на фронте мы можем добиться успеха, но тогда израсходуем все артиллерийские снаряды, а их получение из-за границы весьма затруднительно и потребует времени. «Мы оказались в столь опасной ситуации, что я не знаю, откуда можно получить снаряды», – сказал маршал. Он считал, что надо предпринимать меры по возобновлению переговоров. Президент Каллио придерживался того же мнения. В тот же день министр иностранных дел Таннер передал этот вопрос через посла Швеции в Финляндии.
Обсуждение вопроса продолжилось в комиссии по иностранным делам и на следующий день в присутствии президента Каллио, маршала Маннергейма и генералов Вальдена, Талвела и Гранделла. Генералы-эксперты представили цифры в отношении того, какая сложилась обстановка в обеспечении военным имуществом, особенно по снарядам, включая возможности их производства. Сведения были неутешительными.
В тот же день, 3 декабря, Московское радио сообщило о договоре между Советским Союзом и правительством «Финляндской Демократической Республики».
Большевистские вожди, возможно, полагали, что недовольство и социальные противоречия в Финляндии столь велики, что наравне с ними не остается места для каких-либо общих устремлений и что идеи единого отечества и государственной независимости не найдут поддержки в широких народных массах. Такой взгляд был близок старым революционерам и ортодоксальным марксистам. Финские коммунисты, находящиеся в Советской России, естественно, всячески поддерживали такую точку зрения. Старая истина заключается в том, что эмигранты, долго находящиеся за рубежом, утрачивают способность правильно оценивать положение в своём прежнем отечестве. Куусинен, член мятежного правительства 1918 года, политик, сбежавший в Советскую Россию и сохранившийся при всех переменах, очевидно, оценивал ситуацию в Финляндии указанным выше способом. В самом начале войны вместе с Кремлём он сформировал на оккупированной советскими войсками части Карельского перешейка «правительство», которому дал величественное имя «Финляндской Демократической Республики».
2 декабря Куусинен и Молотов подписали договор, который во всей своей торжественности производит весьма странное впечатление. «…Теперь, когда героической борьбой финляндского народа и усилиями Красной Армии СССР ликвидируется опаснейший очаг войны, созданный у границ Советского Союза прежней плутократической властью в Финляндии в угоду империалистическим державам, и финляндский народ образовал свою Демократическую Республику, всецело опирающуюся на поддержку народа, пришло время […] обеспечения совместными силами безопасности и неприкосновенности наших государств […] для осуществления вековых чаяний финского народа о воссоединении карельского народа с родственным ему финским народом» и т.п. В договоре 7 статей. В соответствии с первой статьёй, в состав государственной территории Финляндской Демократической Республики включены районы Советской Карелии, 70 000 квадратных километров, с одновременной передачей Советскому Союзу бывшей финской территории на Карельском перешейке в размере 3970 квадратных километров. Отметим, что эта переданная территория на Карельском перешейке соответствовала той, которую Сталин на переговорах назвал минимальным требованием советских военных – по линии Суванто – Вуокси – Яурянпяя – Муолаанярви – Йоханнес. Далее по договору Советскому Союзу передавался в аренду на 30 лет полуостров Ханко с примыкающими к нему островами, та территория, которую Советский Союз возьмёт при заключении Московского мирного договора. Кроме этого, обязались продать Советскому Союзу острова в Финском заливе и принадлежащие Финляндии части полуострова Рыбачий. Третья статья касалась соглашения о взаимопомощи по образцу договоров со странами Балтии. В соответствии с четвёртой статьёй, стороны обязались не заключать каких-либо союзов или участвовать в коалициях, направленных против одной из Договаривающихся Сторон. В пятой статье, где говорилось о заключении торгового договора, определялось, что Советский Союз обязуется оказывать армии Куусинена помощь на льготных условиях вооружением и прочими военными материалами[72].
Это были весьма своеобразные действия. К сожалению, подобное поведение не является чем-то исключительным в истории, в которой можно, в принципе, найти что угодно. Поиск хоть каких-то, пусть самых слабых обоснований, похоже, входит в технические методы великодержавной политики. Из моего дневника за 3.12: «Под предлогом этого (правительства Куусинена) Советская Россия стремится завоевать Финляндию и подчинить её своей власти. Вероломное поведение, что вполне характерно для Куусинена и других изменников». На следующий день пришла информация, что Молотов отказался от переговоров с нами, поскольку Советский Союз признавал исключительно «народное правительство» Куусинена, а не то, что находилось в Хельсинки.
XI
Обращение к Лиге Наций
Сразу в начале войны правительство решило обратиться к Лиге Наций по поводу советской агрессии и попросить вмешаться. Конечно, у правительства не было чрезмерных ожиданий в отношении возможного результата этого действия. Предшествующие годы показали, что Лига Наций обладала незначительными возможностями для помощи своим членам. Нам это всё же могло принести хоть какую-то пользу. Были необходимы военное снаряжение и иная военная помощь; решение Лиги Наций с призывом помочь нам в нашей борьбе было бы полезно как в отношении нейтральных, так и воюющих стран. В общем и целом, в нашей стране придавали большое – в тех условиях слишком большое – значение мировому общественному мнению и симпатиям в наш адрес. Эти симпатии основывались на тех же принципах морали и справедливости, что лежали в основе Лиги Наций, пусть даже эти принципы не соблюдались последовательно в отношении всех. Было вполне естественным, что, став объектом агрессии, мы попытались бы максимально задействовать механизм Лиги Наций в наших интересах. Во всяком случае, это не могло нести с собой никакой опасности.
Министр Холсти, постоянный представитель Финляндии при Лиге Наций, 3 декабря передал Генеральному секретарю организации запрос на созыв заседания Совета и Ассамблеи Лиги, чтобы они могли предпринять все необходимые меры для отражения агрессии.
Совет Лиги Наций собрался на своё заседание 9 декабря. Генеральный секретарь Лиги на основе статьи XV пакта Лиги Наций призвал правительство Советского Союза дать объяснение. Советский Союз ответил, что для созыва Совета и Ассамблеи не было никаких оснований, поскольку «Советский Союз не находится в состоянии войны с Финляндией и не угрожает финскому народу. […] Советский Союз находится в мирных отношениях с Демократической Финляндской Республикой», правительство которой «обратилось к Правительству СССР с предложением оказывать Финляндской Демократической Республике содействие своими военными силами для того, чтобы совместными усилиями как возможно скорее ликвидировать опаснейший очаг войны, созданный в Финляндии её прежними правителями. В указанных условиях обращение господина Рудольфа Холста в Лигу Наций не может служить основанием для созыва Совета Лиги и Ассамблеи, тем более, что лица, от имени которых г. Рудольф Холсти обращается в Лигу, не являются действительными представителями финского народа. […] Если бы […] Совет Лиги и Ассамблея были всё же созваны для рассмотрения обращения господина Рудольфа Холсти, Советское Правительство не сочло бы возможным принять участие в этих собраниях».
Я не знаю, что думать об этих поводах, которые правительство великой державы считало удобным изложить перед всем миром. Но, как пишет один историк, «в истории вновь и вновь повторяется та особенность, что, действуя в интересах государства, можно безоговорочно подпадать под его влияние, а на словах, в состоянии раздражения и досады, отвергать его принципы».
Решение вопроса шло быстро и в полном соответствии с Уставом Лиги. Ассамблея Лиги Наций собралась на своё заседание 11 декабря, когда Холсти, отметив участникам Ассамблеи, что переданные документы полностью проясняют сложившуюся ситуацию, остановился в своей речи на моральной оценке вопроса. Холсти привёл многочисленные выдержки из заявлений Литвинова на заседаниях Лиги, в которых тот в жёстких выражениях осуждал агрессию, выступая страстным поборником сохранения мира и устройства коллективной безопасности. Для подготовки вопроса Ассамблея учредила специальный комитет в составе 13 человек, который в соответствии с пактом Лиги направил правительствам Финляндии и Советского Союза обращение прекратить враждебные действия и начать при посредничестве Ассамблеи переговоры по восстановлению мира. Финляндия приняла это предложение, а советское правительство, сославшись на свой предыдущий ответ, отказалось. 13 декабря на Ассамблее Лиги представитель Аргентины предложил исключить Советский Союз из Лиги Наций. Некоторые другие южноамериканские государства через своих представителей в Лиге или телеграммами поддержали предложение Аргентины или сделали заявления в поддержку Финляндии. После того как специальный комитет передал свой рапорт, вопрос рассматривался на заседании Ассамблеи 14 декабря, где были одобрены предложения комитета.
В ходе дискуссии, как на Ассамблее, так и на заседании Совета, было произнесено немало красивых и возвышенных слов. Выступавшие горячо говорили о «великих принципах справедливости и мира», «суде мировой совести», поддерживали «право всех народов на свободу и независимость, правовое равенство, а также на территориальную неприкосновенность», отстаивали «поддержание международной морали и мобилизацию сил морали»; говорили, что Советский Союз своей агрессией нарушил «исконные требования морали». «Не только Финляндия обратилась к нам, к нам воззвало само право », – сказал представитель Индии. Представитель Аргентины следующими словами охарактеризовал положение в мире: «Обветшание политических и международных институтов, нарушение данного слова, завоевания, осуществлённые с помощью насилия и предательства; военная оккупация и акты агрессии, преследования по религиозным и расовым мотивам, насильственное изгнание людей, уничтожение городов и торговых судов, всемирный кризис, потрясающий основы общества; падение культуры – всё это накладывает печать на событиях нашего времени».
Литвинов, который раз за разом выступал в Женеве поборником мира, священности выполнения договоров, противодействия агрессии, в защиту коллективной безопасности и многих-многих других красивых идей, как, впрочем, и Молотов, убеждённо говоривший о важности соблюдения договоров, наверное, улыбнулся в Москве в тот момент, когда узнал, что его слова цитировали с трибуны Лиги Наций.
Следует обратить внимание, что, хотя в ходе дискуссии все произносили в адрес Финляндии возвышенные слова сочувствия и восхищения, нашими сторонниками среди малых государств были далёкие страны Латинской Америки. Из малых стран Европы, собственно говоря, только Португалия чётко и однозначно поддержала нас. Швейцария «в силу своего полного нейтралитета» воздержалась от голосования. Голландия и Бельгия сделали оговорку, что деятельность секретаря Лиги по оказанию помощи нельзя ни в коей мере считать общим действием всей организации. Эстония, Латвия и Литва воздержались от голосования по вполне понятным причинам. Также поступили Болгария, Югославия и Греция. Наиболее странное впечатление на нас произвело то, что Швеция, Дания и Норвегия также ушли в сторону и, «сославшись на хорошо известную общую позицию своих правительств в отношении санкций, воздержались от занятия позиции по решению, поскольку оно затрагивало меры, которые укладывались в рамки санкционной системы».
По вопросу санкций, не только военных, но и экономических, северные страны, в том числе и Финляндия, зарезервировали за собой право в каждом отдельном случае определять свою позицию. Сейчас же, в первую очередь, стоял вопрос об оказании помощи Финляндии, причём только экономической и моральной, потому было сложно понять причины, заставлявшие наших скандинавских соседей оставаться за рамками этого вопроса. Если бы вопрос об исключении Советского Союза из Лиги Наций рассматривался как санкционный, что вряд ли было приемлемо, то этот вопрос можно было поставить иначе, как и сделал представитель Греции. Когда я читал заявление канцлера университета Ундена, сделанное им от имени трёх стран, его аргументы в защиту позиции северных стран показались мне слабыми. Необходимо отметить и то, что Голландия, Бельгия, Дания, Норвегия, Югославия и Греция не смогли своей осторожной политикой уберечься от несчастий войны. Швеция, несмотря на её поведение в Лиге Наций, оказала нам щедрую поддержку. Представители великих держав – Англии и Франции – поддержали предложения Финляндии.
Если не принимать во внимание воздержавшихся от голосования и то, что никто не выступил против, решения были единодушными. Ассамблея осудила действия Советского Союза против Финляндии и обратилась ко всем членам Лиги Наций со срочным и веским обращением, чтобы они по мере возможностей оказали Финляндии материальную и моральную поддержку, а также воздержались от любых действий, которые могли ослабить способность Финляндии к сопротивлению. Одновременно Генеральный секретарь Лиги был уполномочен использовать возможности своих технических представительств для организации помощи. Далее, Ассамблея констатировала, что Советский Союз нарушил обязательства, вытекающие из пакта, поставив себя вне этого документа. На обсуждение Совета Лиги был передан вопрос об исключении Советского Союза. В тот же день Совет констатировал, что Советский Союз вследствие своей деятельности оказался вне Лиги и что он больше не является её членом.
На заседании Ассамблеи Лиги Наций Финляндию избрали членом её Совета. Принося Лиге Наций слова благодарности за такое решение, Холсти высказал мнение, что этим «дано новое свидетельство жизнеспособности и силы главной идеи Лиги».
Для нас польза от решения Лиги Наций заключалась в том, что на него могли ссылаться как сама Финляндия, так и государства-доноры. Помогая нам, члены Лиги Наций претворяли в жизнь обязательство, которого налагал на них пакт организации.
Это было последней демонстрацией силы Лиги Наций. После этого её деятельность в полном смысле этого слова прекратилась.
Когда я перечитывал заявления, высказанные при обсуждении этого вопроса, мою душу согревали возвышенные слова и мысли, звучавшие там. С другой стороны, удручало то, насколько беспомощной была не только Лига Наций, но и международная мораль. Создавалось впечатление, что силы зла брали верх над силами добра.
Со стороны Советского Союза позже заявляли, что Лига Наций никогда прежде не придерживалась того же принципа, как в случае с Финляндией, поскольку она, к примеру, не исключила Польшу в связи с её агрессией. Нельзя сказать, что такая позиция Советского Союза была безосновательной.
Так растаяла ещё одна большая фантазия. В 1920-е годы на Лигу Наций надеялись и многого от неё ждали.
Хорошо известны уничижительные высказывания циников в адрес Лиги Наций. «Евангелие от Вильсона», «заоблачные грёзы», – сказал об устремлениях Лиги Наций почтенный французский дипломат, посол граф де Сент-Олер. Другие дипломаты были более сдержанны. «Лига Наций основывается на предпосылке международного бескорыстия. […] Инстинкт самосохранения, который является корнем всяческой политики, отпугивает государство от войны за дело другого народа», – говорит англичанин Гарольд Николсон. Вместе с тем, он дополняет, что, хотя такая критика сама по себе понятна, она не является окончательной; идея Лиги Наций, несомненно, возродится, если насилие не победит в Европе. И наконец, третий – старый и опытный дипломат, француз Жюль Камбон, в своей известной книге “Le Diplomate”[73]придаёт Лиге Наций весьма большое значение как представителю общего мнения, хотя именно в этом и заключалась слабость Лиги в «борьбе с человеческим злом». Камбон полагает, что, если бы Лига Наций существовала во времена Кавура и Бисмарка, эти государственные мужи не могли бы не обратить внимания на единодушную позицию организации.
Пример Финляндии осенью 1939 года вновь показал, что значение Лиги Наций переоценивали. В какой-то мере Лига была даже во вред, поскольку она убаюкивала государства-члены, создавая у них чувство безопасности, отчасти стимулируя пренебрежение к вопросам обороны и подталкивая к неверной оценке международной ситуации.
В Финляндии мы были горячими сторонниками Лиги Наций. Такая позиция для малого государства весьма естественна. Лигу Наций как гаранта мира и неприкосновенности своих членов считали опорой малых государств. Лига была единственным местом, где малые народы, наравне с большими, могли выступать по общим для всех вопросам. Она производила впечатление средства, с помощью которого малые государства могли, по крайней мере, в какой-то степени, подняться из атмосферы той неприметности и незначительности, в которой они жили своей замкнутой жизнью, если не оказывались объектом внешней политики великих держав.
В Финляндии приходилось придавать особое значение мировому общественному мнению. Во времена правления России, особенно в годы угнетения, мировое общественное мнение и симпатии, находившие выражение в газетных публикациях, адресах, подписанных известными зарубежными учёными и другими деятелями культуры, были нашим утешением. Пусть эти выражения общественного мнения и не останавливали хода событий, но они, по крайней мере, делали в какой-то степени известными нашу страну и наши дела. Опять же, утопающий хватается за соломинку.
К тем финнам, кто и раньше связывал свои надежды со значением для малых народов мирового общественного мнения и основанной на нём идеи справедливости, относился наш старый государственный деятель, старофинн, сенатор З. Ирьё-Коскинен, бывший профессор истории. Ирьё-Коскинен, который был большим идеалистом, в течение нескольких десятилетий размышлял над судьбами и будущим малых народов. Время от времени он возвращался к этим вопросам и с озабоченностью говорил о «жутком, слепом реализме» великих держав, проявлявшемся во всё более грубой форме. В 1865 году он писал о каком-то общем устройстве, которое «охраняло бы более слабых от произвола сильных», полагая, что на основе мирового общественного мнения можно строить новый миропорядок. Он планировал, что «просвещённая публика всего мира будет контролировать и судить между народами и государствами», считая, что «это могло бы стать для слабых надёжной опорой против насилия и несправедливости». Он не считал невозможным появление какого-то международного общества, которое «применяло бы закон и право там, где ещё царит сплошное насилие». Хотя такое правовое положение вряд ли было достижимо в ближайшие годы, «кому ещё, как малым народам, нужно истово молиться о появлении подобного общества». В труде «Ведущие идеи в истории человечества», опубликованном в 1879 году, он с определённой надеждой говорил о будущем малых народов и считал, что правовое положение будет иметь тенденцию к улучшению для защиты слабых и на благо международного равноправия. В новом издании этой книги 1900 года он полагал, что ход последних событий укрепляет надежды малых народов на будущее. Так, действия, предпринятые Гаагским конгрессом в 1899 году, и выступления представителей высшей культуры в пользу Финляндии, указывали, по мнению Ирьё-Коскинена, на то, «что на пороге 20 столетия рождается новое правовое положение, хотя и оно, пожалуй, не одержит верх без борьбы».
В 1880-е и 1890-е годы Ирьё-Коскинен не раз возвращался к этим любимым рассуждениям. Казалось, что человечество утратило все высокие идеалы, следствием чего был жуткий, безжалостный реализм, который жестоко провозглашал право сильного – реализм, который князь Бисмарк привнёс в европейскую политику, – писал он в 1889 году: «Куда бы мы ни повернулись, повсюду в мире сегодня самым наглым образом проповедуют политику насилия». В 1899 году в публикациях по поводу Гаагского конгресса и Англо-бурской войны Ирьё-Коскинен вновь и вновь писал о тех же вопросах. С ещё большим сомнением он вопрошает: «Неужели все надежды на мирное развитие напрасны? […] Подлинное спасение человечества заключается в том, чтобы можно было постепенно отодвинуть цинизм, или бесстыдный эгоизм, который князь Бисмарк довёл до предела, и открыть путь к более идейным устремлениям в международных отношениях».
По бурскому вопросу Ирьё-Коскинен в 1899 году был ещё более пессимистичен. «Общественное мнение на стороне слабого, но это не влияет ни на что, разве только на то, что сотня-другая или тысяча добровольцев устремится на помощь бурам. Другие государства не считают себя вправе вмешиваться в сферу влияния Англии. У каждой из великих держав достаточно таких больных мест. Собственная безопасность малых держав предостерегает их, как говорится, не ходить в баню, пока не приспичит, и они чувствуют своё бессилие. […] Собственно говоря, существование малых государств зависит от взаимной зависти великих держав друг к другу. […] Малым странам самое время задуматься, как, действуя самостоятельно и объединёнными силами, поддерживать безопасность и независимость всех. Малым государствам надо объединяться, создавать коалицию малых».
В другой статье, также датированной 1899 годом, Ирьё-Коскинен обращает внимание на чувство, которое от природы присуще малым народам – интересы всех слабых в определённой мере общие, солидарные.
Другим финном, который до самой смерти, вплоть до января 1914 года, выступал адвокатом государственного идеализма и права на жизнь малых народов, был наш известный государственный деятель Лео Мехелин. И он верил, что достижение постоянного мира, гарантирующего жизнь малых народов, было возможно с помощью международной правовой системы, основной на общественном мнении цивилизованного мира. Он был уверен, как сказал в одном из писем незадолго до своей смерти, «что хорошее и правильное смогло глубже и шире укорениться в современной жизни, чем то плохое, множество примеров которого я привёл выше. […] Всё более громкие голоса предупреждения раздаются против злоупотреблений империализма и милитаризма. […] Идея мира, которая ранее отчасти стремилась к недостижимым идеалам, сейчас свелась к многообещающим вопросам прав народов».
Ирьё-Коскинен, умерший в 1903 году, и Лео Мехелин находились в разных политических лагерях, но по этим вопросам они занимали единую идеалистическую позицию. На той же позиции был и финский народ в 1939–1940 годы. Рассуждая задним числом, можно было бы сказать: оба они были тверды в своей вере, но наивны – точно так же, как и народ Финляндии. Возможно, на стороне их идеализма, как и идеализма финского народа, будущее. «То, чем постоянно занимается человечество в ходе своей истории, оно со временем и осуществляет во всё большей мере», – написал Ирьё-Коскинен, в 1865 году.
Но в настоящее время международное право, справедливость и мораль терпят полное фиаско. Надо ли отказываться от надежд, что когда-нибудь будет создан порядок, применимый как для поддержания существующего положения дел, статуса-кво, что является главной потребностью малых государств, так и вызовов изменяющегося мира? Кто знает… Мыслители и некоторые государственные деятели не хотят отказываться от этого, или, образно говоря, выбросить топор в озеро. Может, кто-то из историков, что, пожалуй, ещё более неожиданно, считает возможным, «что мы сможем победить злых духов безудержной страсти власти, да ещё и безграничной тяги к обладанию, к собственности, которые до сегодняшнего дня правили человечеством и изо всех сил гнали его вперёд, сможем подчинить их нашим более совершенным знаниям и более жёсткому самоконтролю. Тогда можно думать о том, что человечество наконец достигнет достойного и устойчивого порядка для своей общей, действенной жизни и, таким образом, достигнет стабильного положения». Напротив, в мире духа развитие и перемены необходимы. В мире дела – право, устойчивость, неизменность; в мире духа – колебания и перемены, говорит он (Breysig Kurt . Vom geschichlichen Werden. III. Der Weg der Menschheit, 1928. S. 449–450).
Возникнет ли после нынешних катаклизмов плодотворная и мощная контрсила? Будет ли предпринята ещё одна попытка решить вековечную проблему мира и справедливости, несмотря на все прежние разочарования? Эта проблема является вопросом самого существования и форм жизни малых народов и государств. Как можно обеспечить создаваемое малыми народами разнообразие, являющееся ценностью, с точки зрения мировой культуры, если, конечно, культура и прогресс имеют решающее или хотя бы важное значение?[74]
XII
Попытки возобновления переговоров
Стремлением правительства было возобновление переговоров и прекращение войны. Это постоянно обсуждалось в комитете по иностранным делам. Практически каждый день мы говорили с Рюти и Таннером. Таннер постоянно предпринимал какие-то попытки. С начала января он через посредников имел контакт с представителем Советского Союза. Однако рассказ об этом не в моей компетенции.
В начале войны правительство обратилось к Швеции с просьбой представлять интересы Финляндии в Советском Союзе. 4 декабря посол Швеции в Москве Винтер информировал Молотова о том, что правительство его страны взяло на себя обязанность выполнять эту миссию, одновременно сообщив о готовности Финляндии к переговорам по восстановлению мира. Молотов ответил, что советское правительство признаёт не правительство, находящееся в Хельсинки, а только «демократическое» правительство Куусинена. Кроме того, он не принял к рассмотрению наши предложения по возобновлению мирных переговоров, равно как и согласие Швеции представлять наши интересы. Мы попытались получить согласие советского правительства на то, чтобы наши интересы представляли Соединённые Штаты, но и на это последовал отрицательный ответ. Мы стремились к тому, чтобы нашими посредниками стали нейтральные государства – Швеция и США. Возможное обращение к Германии также было предметом постоянных обсуждений в комитете по иностранным делам. Однако Советский Союз занял позицию, согласно которой он не признавал правительство, находящееся в Хельсинки, и не соглашался на переговоры с ним. Таким образом, ситуация зашла в тупик. «Правительство Куусинена нанесло нам очень тяжёлый удар, перекрыв путь к переговорам с Советским Союзом», – записал я в дневнике 17 декабря.
В ходе обсуждений возникла мысль использовать единственный оставшийся путь – радио. Надо было попытаться дать понять русским, что они абсолютно неверно оценивают ситуацию в Финляндии, полагая, что правительство Куусинена получит здесь поддержку, и верят в то, что сопротивление Финляндии легко сломить. Народ Финляндии сражался бы не только до конца, но и после конца. Он не желал ничего иного, кроме мира и восстановления связей с Советским Союзом, в отношении чего правительство было готово сделать новые, позитивные предложения. 8 декабря Рюти выступил по радио с изложением этих мыслей. 15 декабря Таннер, также по радио, обратился к комиссару по иностранным делам Молотову, сообщив о готовности финского правительства продолжить переговоры, представив новые предложения для достижения соглашения, удовлетворяющего обе стороны. «Готовы ли Вы возобновить переговоры?» – спрашивал Таннер, надеясь получить немедленный ответ на свой вопрос. Никакого ответа не последовало. Задним числом можно считать такую попытку наивной, раз уж дело дошло до военного решения.
10 декабря парламент принял воззвание к цивилизованным народам мира. «Народ Финляндии сражается за свою независимость, свободу и честь», – говорилось в нём. «Мы защищаем наше Отечество, наш демократический государственный строй, веру, дом и всё то, что цивилизованные страны считают священным. […] Наша борьба – это защита общего дела всего человечества. […] Мы верим, что цивилизованный мир, проявивший по отношению к нам чувство глубокой симпатии, не может оставить нас один на один с численно превосходящим врагом. Как форпост западной цивилизации наш народ имеет право ожидать активную помощь со стороны других цивилизованных народов. Ко всем этим народам парламент Финляндии обращает это воззвание». Это красивое заявление вновь хорошо показывает издавна присущую нашему народу идейную позицию, которая основывалась на высоких моральных принципах, декларированных в то же самое время и в Лиге Наций.
Моей целью не является рассмотрение хода военных событий в большей мере, чем это необходимо, с точки зрения внешней политики.
В течение первых дней наши войска с боями отходили на Карельском перешейке от границы к главным оборонительным рубежам, заняв их 5–6 декабря. Спустя несколько дней русские вошли в плотный контакт с главными финскими силами, когда и было остановлено их продвижение. Здесь, на главном оборонительном рубеже, который проходил от Кюрённиеми на побережье Финского залива по линии Суоканта – Сумма – Муоланярви – промежуток между Кирккоярви и Пуннус до реки Вуокса, а также через Суванто и Тайпале на берег Ладожского озера, наши войска мужественно и стойко дрались до середины февраля. На Восточном фронте наступление русских было остановлено 9 декабря в результате ожесточённых боёв в районе озера Толваярви, после чего русские были разбиты и отброшены к рубежу реки Айттойоки, где фронт оставался до конца войны. На северо-восточной оконечности Ладожского озера продвижение русских было остановлено в середине декабря, после чего началось контрнаступление и последовавшее за ним ожесточённое, но весьма успешное сражение. На севере, в районе Суомуссалми, во второй половине декабря, и у дороги на Раате, в первую неделю января, финны не только остановили наступление русских, но и добились блестящих побед, уничтожив две советские дивизии. Так, и на участке фронта в районе Салла во второй половине декабря враг был отброшен на исходные позиции. В районе Петсамо наступление русских выдохлось. Фронт до окончания войны стабилизировался по линии Наутси.
Иными словами, мы имели военный успех. Начиная с 1–15 декабря наступление советских войск было остановлено на всех фронтах. Хотя временами шли ожесточённые бои вплоть до начала февраля, военная ситуация складывалась для нас успешно. Практически везде в Финляндии стала возникать атмосфера оптимизма. Она не строилась на рациональном мышлении, поскольку реальный факт – гигантское превосходство Советского Союза – по-прежнему существовал. Это была всё та же фатальная надежда: вдруг так или иначе пронесёт. Оптимистичная оценка сложившейся ситуации и открывающихся возможностей начала превалировать и в кругах военного руководства. Однако существовали и иные мнения. В течение всей войны я поддерживал постоянный контакт с генералом Вальденом, а он последовательно придерживался того же мнения, что и до начала войны, не давая пустым надеждам взять верх.
Окрепла наша старая вера в победу сил морали. «Народ Финляндии не может уступить насилию, поскольку мы понимаем, что если правовые принципы будут оставлены на растерзание силам произвола, то тогда человеческая жизнь будет лишена всякой ценности, а западная цивилизация лишится своего главного краеугольного камня», – сказал президент Каллио в своём радиовыступлении.
Газеты должны были стремиться к поддержанию духа народа. Эту цель надо принимать во внимание при оценке их публикаций. Но было естественным, что наши военные успехи дали дополнительный толчок фантазиям нашего народа. Всё больше стало появляться критических высказываний в адрес основанных на реальности чрезмерно осторожных представлений о нашей собственной мощи и исторической роли. Параллельно шла недооценка сил Советской России. «Не являются ли эти события предвестником того, что политика большевиков всё более явно обнажает свою внутреннюю невозможность?» – вопрошала газета «Ууси Суоми» в статье, которую можно считать весьма характерной. Так многие начали думать о большевистской системе, связывая с этим определённые надежды. По прошествии четырёх недель с начала наступления Советского Союза та же «Ууси Суоми» писала: «Спустя месяц от начала своего наступления России, “великой державе”, следует признать, что она встретила сопротивление, которое не может сокрушить. […] Советский Союз начатой войной сам в пугающем масштабе обнажил свою военную слабость. Его широко разрекламированная миллионная армия оказалась на деле столь же беспомощной, как и реклама о её непобедимости. […] Борьба Финляндии за свою свободу стала инструментом пробуждения совести всего мира. […] Неожиданно, никоим образом не планируя этого, Финляндия увидела, что стала сегодня всемирно-историческим фактором, страной, которой, несмотря на её малые размеры, провидение доверило решающую миссию в борьбе человечества за право, истину и праведность для свержения несправедливости, лжи и тирании». В последний день года «Ууси Суоми» писала в одной из статей, посвящённых проблемам Севера: «Успешная оборонительная борьба Финляндии уверенно открывает глаза даже самым сомневающимся, позволяя им увидеть, что большевизму и русскому империализму можно противостоять, что его можно остановить». Неудивительно, что оптимистическое настроение охватило и многих членов правительства, особенно тех, кто раньше оценивал ситуацию в том же духе.
Из моего дневника за 12.12: «Всеобщее сочувствие сопутствует нам по всему миру, но это только слова, слова!»
«На сегодняшнее заседание комитета по иностранным делам ожидалось прибытие Каллио. Я чётко заявил свою позицию. Сегодня завтракал с Р. Вальденом. Он был несколько пессимистичен и расстроен. […] Я сказал в присутствии Каллио, что мы проиграем войну, поскольку не можем получить из-за границы подкрепления в виде боевых дивизий. Поэтому мы должны предпринять всё возможное для возобновления переговоров с русскими».
Не вызывает сомнения, что руководство Советского Союза неправильно оценило не только внутриполитическое, но и военное положение Финляндии. Очевидно, Кремль даже не думал, что встретит сколько-нибудь существенное сопротивление со стороны Финляндии, ожидая, что большинство финского народа встретит Красную армию с распростёртыми объятиями. Один американский журналист, находившийся в России пару десятилетий, говорит, что первые советские части отправлялись в Финляндию с оркестром и развевающимися знамёнами впереди колонны. На флагах якобы было написано «Привет нашим финским товарищам!» и «Жмём руку свободной Финляндии». «Русские не ждали никакой войны. Это – правда, и как раз это вызывает тревогу», – пишет он (Дюранти Уолтер . «За кулисами Кремля». С. 114)[75]. Война должна была стать парадным маршем советских войск в Хельсинки. Кроме того, в начале войны противник имел двукратное преимущество по количеству дивизий и четырёхкратное – по огневой мощи, десятикратное – по артиллерии и авиации. Надо учесть и то, что у финнов практически не было боевых танков. Советское руководство считало это превосходство достаточным для разгрома Финляндии. Неудача декабрьских боёв показала Кремлю его ошибку. Уже в январе Советский Союз сосредоточил на Карельском перешейке сокрушительную в военном и материальном отношении мощь, приступив с начала февраля к непрекращающемуся яростному наступлению. «Война 1939 года длилась три месяца лишь потому, что мы не хотели вести войну против Финляндии. Если бы мы имели действительные намерения, то, поверьте мне, господин Энкель, война не продлилась бы три месяца», – заявил Молотов как представитель великой державы, ощущавший её мощь, на мирных переговорах 1944 года.
13 декабря сменилось правительство Швеции. Теперь в нём были представлены все политические партии. Вместо Сандлера министром иностранных дел стал посол в Норвегии Гюнтер. Поскольку мы знали о горячей и мощной моральной поддержке со стороны шведского народа по отношению к Финляндии в нашей тяжёлой борьбе, успех которой, как мы считали, отвечал интересам Швеции, у нас до формирования нового кабинета ходили обнадёживающие слухи. «Хорошие новости из Швеции. Говорят, что новое правительство формируется на основе того, чтобы оказать Финляндии помощь», – записал я в своём дневнике 12.12. Однако позиция нового правительства по финскому вопросу осталась абсолютно прежней, что, в принципе, не стало какой-то неожиданностью. К нашей войне хотели относиться нейтрально; правительство обещало нам моральную и материальную поддержку, так же, как это было сказано в решении Генеральной Ассамблеи Лиги Наций, принятом на следующий день. Удручающее впечатление произвело у нас выступление по радио премьер-министра Ханссона, в котором он подверг страстной критике «демонстративные вспышки» в поддержку Финляндии, проявлявшиеся с большей или меньшей силой, да ещё указав на возможность, что по их поводу может возникнуть «поток действий и контрдействий». В связи со сменой кабинета стало известно, что Сандлер уже 2 декабря подал прошение об отставке по причине того, что правительство страны не согласилось совместно с Финляндией принять меры по обеспечению нейтралитета Аландских островов. «То, что высказывалось в печати различных стран о моей внешнеполитической ориентации, не соответствовало истинному положению дел», – сообщил Сандлер.
В финских газетах было отмечено, что коалиционное правительство Швеции на том этапе развития событий не думало об оказании Финляндии более эффективной помощи. «В нашей стране со сменой правительства Швеции, следует прямо признать, связывали больше надежд, чем для этого был повод», – писала одна финская провинциальная газета. Выходившая на шведском языке газета «Бюллетень Або»[76]удивлялась лаконичности заявления правительства. «Мы знаем, что постигшая нас беда глубоко потрясла шведский народ. Мы также верим, что она потрясла и правительство, почему мы и удивляемся его осторожности, которую оживляет лишь аналогичное желание предоставить Финляндии “материальную и гуманитарную помощь”, проявляющееся в общественном мнении Швеции. Вместе с тем, осмелимся надеяться, что заявление не следует трактовать как проявление пассивности, а лишь как объяснение того, что по определённым причинам Швеция должна временно остановиться на выжидательной позиции. Развитие событий в ближайшие месяцы, в любом случае, вынудит правительство Швеции определить свою позицию по вопросу обороны всего Севера». «Ууси Суоми» писала: «В Финляндии знают, что в составе нынешнего правительства, как и в прежнем его составе, есть министры, по мнению которых, обещанная в правительственной программе помощь должна быть оказана самым эффективным образом. С учётом этого прошедшая в Швеции смена кабинета вызывает в Финляндии наибольшее внимание».
В то же время мы смогли узнать, что новое правительство благожелательно относится к тому, чтобы послать шведских добровольцев воевать за Финляндию. В общем и целом, правительство оказало Финляндии максимум той помощи, которую оно считало возможной в условиях нейтралитета.
Из моего дневника за 14.12: «Вчера смена правительства в Швеции. Сандлер ушёл с поста министра иностранных дел. На его место – Гюнтер. […] Заявление правительства по финскому вопросу сухо и удручающе».
Выше упоминалось, что правительство Финляндии на своём первом заседании решило для окончания войны при посредничестве Швеции обратиться к Кремлю. Говорилось и о готовности Соединённых Штатов в начале войны предложить свои услуги, но Молотов отверг оба предложения, сославшись на договоры, заключённые с правительством Куусинена.
Наши усилия по возобновлению переговоров беспрерывно продолжались весь декабрь и январь.
В самом начале декабре хотели попробовать заручиться поддержкой наших мирных устремлений и со стороны Германии. Наше отношение к этой стране было неоднозначным. В Финляндии было много друзей Германии, здесь многие считали, что Германия – это именно та великая держава, которая может стать противовесом Советскому Союзу. Мы также знали, что в немецком народе остаются симпатии к Финляндии, особенно со времён нашей борьбы за независимость. Но Германия связала свои руки, её официальная политика по отношению к нам была холодной. Немецкие газеты в течение всей войны демонстрировали к нам и нашему делу прохладное отношение. Они считали, что у Финляндии нет достаточных оснований ввязываться в безнадёжную борьбу, полагая, что мы могли бы прийти к согласию с Россией, поскольку требования Москвы были весьма мягкими. Помимо этого, они напоминали, что Финляндия после 1919 года не стремилась к сохранению своих отношений с Германией, как ей следовало поступать. Свидетельством этого был и отказ Финляндии от подписания договора о ненападении с Германией.
Из ноты министра иностранных дел Германии фон Риббентропа от 22 июня 1941 года становится понятно, что августовским договором 1939 года Финляндия была передана в сферу влияния Советского Союза, при том, что советское правительство заявило об отказе от оккупации, большевизации и захвата Финляндии. У меня нет сведений о том, обсуждался ли между Советским Союзом и Германией вопрос о самой финской войне – договор 1939 года содержал только положение о возможных консультациях. Шведский профессор Карлгрен в своей книге «Сталин»[77]считает, что Советский Союз основательно прощупал позицию Германии. По нашей собственной оценке, финская война, как и попадание Финляндии в сферу влияния Советского Союза, не отвечала интересам Германии. Но, как уже было сказано, не было достоверно известно, что происходило по финскому вопросу между правительствами Германии и Советского Союза до и во время войны. По инициативе нашего министра иностранных дел и при посредничестве Германии в Москве было произведено прощупывание возможности мирных переговоров, но на это как в январе, так и в середине февраля был получен отрицательный ответ. Насколько я знаю, посол Германии в Москве граф фон дер Шуленбург не был равнодушен в отношении нашего вопроса и судьбы Финляндии.
В начале января я обратился к своему немецкому другу, старому военному, генералу, графу фон дер Гольцу с вопросом: «Хочет ли Германия сделать что-то, чтобы Советская Россия вновь села с нами за стол переговоров?» Заодно поинтересовался, может ли он сам как-то поспособствовать этому. Граф обратился к Гитлеру, который поручил выяснить в Москве, можно ли что-то сделать. Окончательный ответ я получил в письме, датированном 3 февраля. Фон дер Гольц писал как частное лицо, какое впечатление он получил на основе своих подробных расспросов. Он сказал, что Германия, конечно же, совсем не была заинтересована в продолжении войны между Финляндией и Советским Союзом, но, напротив, надеялась на её завершение. «Вместе с тем, складывается впечатление, что русские не изменили свою позицию – у них сейчас, как и раньше, есть только правительство Куусинена, правительство без земли, народа и войска, подставное лицо всемирного большевизма – пугало – в моих крайне антибольшевистских глазах. До тех пор, пока там будут официально держаться такой позиции, не может быть и речи о посредничестве для правительства, которое Россия не признаёт. Правительство Финляндии, членом которого Вы сами являетесь, несомненно, обладает всеми признаками подлинного и сильного правительства, о чём вы предоставили Советам весьма отрадные доказательства. Но именно поэтому Советская Россия и хочет заменить ваше правительство большевистской куклой, иными словами, сделать Финляндию советской провинцией. Так я понимаю этот вопрос. Именно поэтому считаю текущее положение серьёзным».
«Германия сама – продолжал мой друг, – защищает в войне своё существование. Всё остальное должно быть подчинено устремлениям, целью которых является доведение войны до победоносного завершения. Прежде всего надо избежать войны на два фронта, как это случилось раньше. Представители западных держав заявили, что они пытаются привлечь на свою сторону Россию, которую Англия в начале 1939 года в течение многих месяцев безуспешно пыталась склонить на свою сторону, да ещё оторвав её от Германии и посеяв раздор между народами этих стран. Стремление Англии расширить войну Англии – Франции и Германии кажется мне сомнительной затеей во всех отношениях, в том числе, и для вас.
Эти обстоятельства по понятным причинам стоят на первом плане в рассуждениях немцев; именно они диктуют Германии необходимость, продиктованную инстинктом самосохранения, занять в войне между Финляндией и Россией позицию безусловного нейтралитета, как это и было недавно подчёркнуто на официальном уровне».
Мой друг добавил рассуждения, из которых стало понятно, что официальная политика Финляндии в предшествующие годы произвела на немецких друзей Финляндии удручающее впечатление, вызвав определённое чувство горечи.
Я столь пространно изложил содержание этого письма, поскольку оно, несмотря на неофициальное положение автора, отражало официальную позицию Германии. В действительности, к тому времени, когда было написано это письмо, мы получили сообщение, что Советский Союз не отказывается от переговоров с правительством, находящимся в Хельсинки. Очевидно, решение было принято в Москве в самые последние дни, после того прощупывания, о котором получил сведения мой немецкий друг.
Мы также думали о том, можно ли было под руководством Соединённых Штатов создать условия для большого и активного посредничества, к которому могли бы присоединиться другие страны. Никаких практических результатов по этому вопросу мы просто не успели получить.
Швеция была нашей главной поддержкой.
Оттуда мы получили значительное количество военного имущества и другой материальной помощи. Кроме того, оттуда прибыли около 8 тысяч добровольцев, из которых, правда, только два батальона успели добраться до фронта, да и то в последние недели войны. Напротив, все наши попытки привлечь нам на помощь Швецию как государство потерпели неудачу. Мы полагали, что, если Швеция придёт нам на помощь достаточным количеством дивизий, благоприятное завершение войны не было бы исключено. Швеция, однако, оставалась на позициях нейтралитета и помогала лишь в той степени, насколько это было возможно. В Швеции были и те, кто желал вооружённого вмешательства страны в ход боевых действий, но они составляли меньшинство, причём правительство занимало резко противоположную позицию. Говорили, что на негативную позицию Швеции влияло опасение того, что Германия выступит против её вмешательства в войну. Мы получали другие сведения, в соответствии с которыми Германия не возражала бы против помощи со стороны Швеции, если только западные державы будут оставаться вне конфликта.
Безоговорочно отрицательную позицию Швеции по поводу оказания военной помощи высказал премьер-министр Ханссон во время дебатов в риксдаге 17 января 1940 года. В его тронной речи было сказано, что Швеция чувствовала себя обязанной оказать мужественному народу Финляндии всяческую гуманитарную и материальную помощь, которую она могла предоставить с учётом своего положения и собственных возможностей. Речь премьера Ханссона буквально дышала глубокой симпатией по отношению к Финляндии, но в то же время он столь ясно изложил позицию своей страны, что в этом отношении не оставалось ни малейшего сомнения. Он сказал, что вопрос о военном сотрудничестве даже не обсуждался с кругами, ответственными за взаимодействие северных стран. Швеция не давала повода для надежд, которые она не хотела исполнять. Невозможно было обеспечить единодушную поддержку шведского народа политике, нацеленной на военное вмешательство. Но иная, не вооружённая, помощь входила в сферу сотрудничества северных стран. Желание помочь Финляндии было близко сердцам как членов кабинета, так и простого народа. Финляндии хотели помочь настолько, насколько это было возможно с учётом положения Швеции и имеющихся средств. Но даже самое горячее сочувствие и самое искреннее желание помочь не могли иметь определяющего значения. Швеция не могла отказаться от спокойного обдумывания реальных предпосылок своей деятельности. Речь шла не только о собственном мире и свободе Швеции, но и о желании помочь Финляндии в той степени, насколько это было возможно, принимая во внимание собственные возможности Швеции и её стремление оставаться вне крупных противоречий.
На упомянутых дебатах в риксдаге выступил и бывший министр иностранных дел Швеции Сандлер. Его речь, по крайней мере, по моему мнению, была убедительной и смелой – убедительной прежде всего потому, что она была правдивой; он не стремился уйти от того, чтобы посмотреть правде в глаза. «Я считаю, что наша помощь Финляндии имеет, с точки зрения Швеции, первостепенное значение, – сказал он. – Позиция, унаследованная новым правительством Швеции от кабинета, ушедшего в отставку, означала крах скандинавской политики. Сразу, как только нужно было посмотреть в глаза суровой действительности, Швеция оказалась не готова взять на себя неизбежный риск. Национальное самосознание Швеции пережило одно из наиболее серьёзных потрясений. Встреча глав северных государств была невероятно красивым фасадом, за которым в полной тиши торпедировали столь необходимое практическое сотрудничество». Сандлер добавил, что проводимая им скандинавская политика привела к полному провалу. Предполагалось, что со стороны Советского Союза не последует никаких империалистических притязаний, но империалистический большевизм оказался опаснее, чем прежний царизм. Нейтралитет Финляндии был чист и безупречен. Швеция имела право оказать Финляндии любую помощь, на которую она была способна. Швеция должна была быть готова идти до предела своих возможностей.
Мы, финны, понимали, что́ ощущал тогда Сандлер, один из честнейших поборников политики скандинавского сотрудничества, поскольку чувствовали это так же глубоко, как и он.
Парламент одобрил позицию шведского правительства, предложенную Ханссоном. Неудивительно, что она произвела на нас удручающее впечатление.
На наши постоянные попытки премьер Ханссон отреагировал, дав 16 февраля новое разъяснение позиции своего правительства. Он упомянул, что министр иностранных дел Финляндии на встречах 13 числа того же месяца с премьер-министром, а также министрами иностранных дел и обороны Швеции высказал пожелание об отправке шведских воинских частей в Финляндию. В ответе шведов содержалась ссылка на высказывание премьер-министра, сделанное на заседании риксдага 17 января текущего года. Никаких изменений в позиции шведского правительства с тех пор не произошло.
Для того, чтобы окончательно прояснить ситуацию и поставить точку в этом вопросе, 19 февраля король Швеции продиктовал своё мнение для внесения в правительственный протокол. «Всё это время я с неослабевающим восхищением слежу за героической борьбой нашей братской Финляндии против превосходящих сил, – говорилось в нём. – Швеция с самого начала пытается ей помочь отправкой добровольцев и многими другими способами, но уже в самый первый момент я сообщил Финляндии, что она, к сожалению, не может ожидать военного вмешательства. С горечью в сердце после долгих размышлений я пришёл к пониманию того, что в нынешней ситуации мы должны находиться на прежней позиции. У меня сложилось глубокое убеждение, что, если бы Швеция вмешалась в конфликт в Финляндии, нам угрожала бы наибольшая опасность, не только то, что мы были бы вовлечены в войну с Россией, но также и в войну между великими державами, и такую ответственность я не мог взять на себя. В такой ситуации, не исключено, что для нас было бы очевидно невозможным оказывать Финляндии и ту помощь, которую она сегодня от нас получает и в которой она так нуждается, как и ту, что мы и далее готовы оказывать от чистого сердца». Король завершил своё высказывание надеждой на то, что народ Швеции и в этой сложной ситуации поймёт и одобрит его действия.
Поступок короля разрешил исход дела, как и положил окончательный конец всем нашим надеждам на получение из Швеции военной помощи.
Аналогичную позицию в отношении Норвегии высказал 19 января министр иностранных дел Кут, который мог опереться на неопровержимый факт, что Норвегия в силу малочисленности своей армии не была способна на оказание какой-либо военной помощи. Кут, в частности, заявил: «Мы были рады видеть Финляндию в сфере сотрудничества северных стран, но эта работа никогда не имела военной составляющей. Когда главы правительств и министры иностранных дел северных стран собрались в Стокгольме, там дали чётко понять, что ни одно северное государство не имеет военных обязательств перед другими. Санкционные распоряжения Лиги Наций не имели практического воплощения». Уже в декабре он сказал, что Норвегия не могла пойти по пути «авантюристской политики», а должна была придерживаться только политики мира.
Помимо Швеции, мы получали некоторое количество военного имущества и иной помощи от западных держав, из Англии и Франции, а также финансовую помощь от Соединённых Штатов. В декабре был поднят вопрос о военном вмешательстве западных держав. Этот вопрос так или иначе обсуждался в январе и феврале. Вопрос рассматривался на общем высшем совете западных держав в Париже в первой половине февраля, при благожелательном к нему отношении. С нашей точки зрения, вопрос был сомнительным и запутанным. Да и с географической точки зрения, эффективная помощь была затруднена. Войска западных держав должны были прибыть через Норвегию и Швецию, но Швеция и Норвегия отказались пропускать войска через свою территорию. Мы могли быть вовлечены в войну с Германией, поскольку немцы воевали против своих врагов везде, где бы с ними ни встречались. Согласно мнению правительства, надо было избегать войны с Германией, поскольку это могло вовлечь нас в войну между великими державами. И ещё один не самый последний аргумент: чтобы помощь была достаточной и эффективной, были нужны крупные военные силы. Но препятствием были уже сами транспортные проблемы, даже если бы было получено разрешение Швеции и Норвегии на проход войск. Надо было исходить из того, что помощь, в любом случае, была бы недостаточной, возможно, подобной английским экспедиционным войскам в Мурманске в 1919 году. Да и эти войска не успели бы вовремя прибыть к месту назначения.
Все эти обстоятельства мы обдумывали многократно. Осторожная позиция в отношении помощи западных держав была обоснована, но раз мира не удавалось добиться и не было известий об иной возможной помощи, то, как говорится, утопающий хватается за соломинку. Дело могло в итоге дойти до того, что мы стали бы частью общего фронта западных держав.
Постоянно уверяют: внешняя политика, особенно великих держав, это – хладнокровное и эгоистичное отстаивание своих интересов. Поэтому мы не могли не задаться вопросом: что в действительности скрывалось за намерениями западных держав? Только лишь помощь нам? Принимая во внимание характер политики великих держав, мы, конечно, понимали, что здесь есть ещё что-то. Военный корреспондент газеты “The Times” писал: «Но, говоря о мужестве финнов, нам необходимо помнить, что они сражаются за наше дело». Россия по договору была союзником Германии, и хотя она не находилась в состоянии войны с Англией, но в экономическом плане оказывала содействие Германии. Какими были вероятные собственные расчёты западных держав: возможность закрепиться в Финляндии и распространить большую войну на север, создавая здесь для Германии новые очаги конфликтов? Как можно догадаться, эти обстоятельства не были забыты. Но противовесом этого была возможность оказаться вовлечённым в прямые враждебные действия против Советского Союза. С другой стороны, не в интересах самих великих держав расширение и приближение к ним других великих держав, что могло означать попадание Финляндии в сферу влияния Советской России и, особенно, мощное продвижение последней в сторону Атлантики. Говорят, что прежде всего в английском народе – естественно, если речь не идёт о его собственных жизненно важных интересах, – моральные, общечеловеческие силы и спонтанные, подчиняющиеся действию чувств, контрдействия проявляются чаще и с большей силой, чем во многих других народах. В оказании помощи нашей стране следование этим высоким идеалам означало поддержку Лиги Наций и претворение в жизнь её недавних решений. Среди великих держав Англия и Франция были наиболее верными сторонниками Лиги Наций. В нашем вопросе, похоже, соединились различные элементы – как относящиеся к сфере «реальной политики», так и высоких идей. Но ни те, ни другие не были достаточны для достижения эффективного результата.
Итак, нам пришлось сражаться в одиночку. Мир или полное поражение – другого выбора не было, несмотря на героическую борьбу и наши значительные победы. Были, конечно, и те, кто с самого начала реалистично, без всякого оптимизма, оценивал создавшееся положение. Один мой знакомый, профессор и офицер Арви Корхонен, знаток общей истории и истории войн, прислал мне с фронта письмо, датированное 12 декабря 1939 года, которое я получил под Рождество. Он ссылался на нескончаемые резервы русских и малочисленность наших войск, особенно на недостаточность складов с боеприпасами. «Наше военное руководство совершило два роковых просчёта, полагая, что русские не способны вести войну в зимних условиях, и что моторизованные войска не смогут действовать в условиях нашей местности», – писал он. Замечу по этому поводу, что, как уже говорилось раньше, маршал Маннергейм не относился к числу тех, кто допустил упомянутые просчёты. С горечью автор письма продолжал: «Какие ошибки допустили наши различные правительства и составы парламента, этого никто не сможет перечислить и точно подсчитать. Всех депутатов и министров надо было бы заставить хотя бы неделю провести в окопах Суммы, Кивиниеми и Коукунниеми. […] Поскольку всегда надо стараться думать о будущем, заглядывая дальше завтрашнего дня, следует признать, что для нашего спасения из лап ЧК и от краха нашего национального существования необходимо чудо – и какое? Помощь со стороны Швеции и западных держав, а также окончание войны между великими державами способны изменить ситуацию в нашу пользу, но всё это надо оставить за пределами расчётов. Представление аргументов было бы только пустой тратой бумаги и чернил. […] Военным путём мы не можем лишить Россию способности к наступлению», – писал он, излагая после этого некоторые мысли по поводу того, что, по его мнению, следовало предпринять.
Наши усилия по достижению мирных переговоров также были нацелены на Стокгольм. В декабре они не привели к результату. Тогда, да и в январе, было недостаточно предпосылок для мирных переговоров. Благоприятный для нас ход военных событий способствовал формированию в Финляндии в декабре и январе весьма оптимистических настроений. Никто не был склонен на бо́льшие, чем раньше, уступки. С другой стороны, и Советский Союз, по причине неудачных военных действий, не хотел переговоров; речь шла о воинской чести Советской России. После того как с середины февраля война стала развиваться в худшем для нас отношении, начали, по крайней мере, частично, меняться и настроения в стране, что могло создать предпосылки к заключению мира. Но тогда, опять же, в силу событий на фронте, начали расти и требования русских. Ситуация зашла в тупик. Мы опоздали, что, как свидетельствует история, в таких условиях весьма обычное дело.
Из моего дневника за 20.12.1939: «Рюти говорил с Маннергеймом. Вчера и сегодня на Карельском перешейке на редкость ожесточённые бои. У русских 100 танков. Все атаки русских отбиты. Врагу не уступили ни пяди земли. Маннергейм сказал: “Вы там, в тылу, не можете представить, как героически сражаются наши войска. […] Завтра, 21.12, Сталину исполняется 60. Если выдержим и этот день, то на Перешейке скорее всего наступит затишье”. […] Его надо использовать для дипломатических действий с целью начала переговоров».
25.12.1939: «Ответ Сталина на поздравительную телеграмму, которую Куусинен направил ему по случаю 60-летия: “Благодарю Вас за поздравления. Желаю финскому народу и Народному Правительству Финляндии скорой и полной победы над угнетателями финского народа, над шайкой Маннергейма–Таннера”».
31.12.1939: «Год закончился. Печальный год для нас. События фронте развиваются лучше, чем ожидалось. Сегодня снова пришли хорошие новости из Суомуссалми. Но как всё это скажется в итоге? Такие поражения для огромной России могут простыми стычками. […] Если нам надо сокрушить военную мощь России, то нужны совершенно иные победы».
2.01.1940: «Начался новый год. Посмотрим, что он принесёт с собой. Сегодня говорил с Таннером. […] Заострил вопрос о необходимости стремления к миру, а также о том, что нельзя давать нынешним успехам на фронте влиять на нас, поскольку с учётом мощи России и её военных сил это мелочи. Таннер придерживается такого же мнения. Он считает, что если получится прийти к переговорам, то можно заключить и мир».
8.01.1940 (После заседания комиссии по иностранным делам.) «Когда Таннер упомянул на нём о предоставлении базы на северном берегу Финского залива и передаче большей территории на Карельском перешейке, один из министров сходу парировал: “Не пройдёт!”» «Сейчас положение осложнилось. Наши успехи на фронте, с одной стороны, затрудняют получение согласия Советского Союза на переговоры, а с другой – вселяют в финнов чувство веры в свои силы и желание строить разные предположения».
«Наше будущее выглядит весьма печальным. Наши победы считаются невероятно сокрушительными, и, с нашей точки зрения, они прекрасны, но они не имеют никакого влияния на окончательный результат. Поскольку с учётом ресурсов огромной российской державы эти поражения лишены смысла».
Таннер всё же считал, что проблемы, созданные внутренним общественным мнением, преодолимы. 10.01.1940: «Таннер полагал, что если русские пойдут на переговоры, то мы сможем решить вопросы у себя в стране, заставив местное общественное мнение принять приемлемые условия со стороны Советской России, несмотря на то, что после последней победы под Суомуссалми настроения у нас поднялись и надежды на успех в войне окрепли. Я заметил Таннеру, что Россия в последней большой войне только убитыми потеряла 2 300 000 солдат и что потери России ничтожны в сравнении с её ресурсами и не могут повлиять на конечный итог войны. Те бои, которые Советская Россия вела до сегодняшнего дня, представляют для великой державы то, что в немецкой историографии называют “entscheidungsloser Kleinkrieg” (“незначительная малая война”)».
29 января нам неожиданно сообщили, что советское правительство не отказывалось от переговоров с правительством Рюти–Таннера. Согласно информации, полученной несколькими днями ранее, Куусинен больше не был препятствием для ведения переговоров. Невозможно с полной уверенностью сказать, что́ сподвигло советское правительство согласиться на переговоры. Советская армия к тому времени ещё не одержала существенных побед, её большое наступление на Карельском перешейке началось 1 февраля, а первая реальная победа пришла только 11 числа того же месяца, когда произошло вклинивание в оборонительные позиции, превратившееся спустя день в её частичный прорыв. Возможно, на решение повлияли сведения о том, что западные державы собирались поддержать нас более эффективно. Иными словами, помощь западных держав была не только в поставке нам вооружений. Повлияло ли на Кремль общее мировое общественное мнение, трудно сказать. Со своей стороны, я думаю, что Сталин, стремясь разрешить конфликт с Финляндией, не хотел её окончательного поражения. Однако наша сторона ещё не созрела для мира. Фронт на Карельском перешейке держался, война протекала успешно до конца января. Общественное мнение ещё не было готово к существенным уступкам. «В начале войны мы могли дать Советской России базу на одном из островов в Финском заливе. Сейчас же это было исключено, поскольку общественное мнение народа не приняло бы такое решение», – сказал мне в начале февраля один весьма известный человек. Даже те, кто считал необходимым для достижения мира пойти на ещё бо́льшие уступки, полагали, под влиянием хода событий на фронте и военных сводок, что фронт, который продержался два месяца, очевидно, выдержит ещё несколько недель, возможно, месяц или два. Таким образом, у нас было бы время для подготовки мирных переговоров. Хотя время и не теряли даром, следует признать, что нам не удалось ухватиться за ускользающее мгновение. Это было возможно, сделай мы в самом первом ответе, который был дан 1 февраля, достаточно далекоидущие предложения. Вместо этого мы начали торговаться. Генеральное наступление русских на Карельском перешейке началось в тот же самый день. Военная удача стала отворачиваться от нас: за вклиниванием в линию обороны, произошедшим 11 февраля, последовал отход наших войск с западного участка Карельского фронта на промежуточные, а затем и на тыловые позиции в направлении Выборг – Тали – Вуокси. Развитие военных действий в пользу русских, очевидно, повлияло и на ужесточение их требований. Конечно, не известно, на какие условия пошли бы русские, если бы их наступление в первой половине февраля провалилось. Во всяком случае, переговорные позиции были бы выгоднее для нас. Затягивание обсуждения этого вопроса не было преднамеренным; можно сказать, что это была простая ошибка. Демократия, помимо хороших сторон, как у нас, так и у других, имеет свои слабости в области внешней политики. Опыт последних лет показал, что необходимых внешнеполитических уступок невозможно было достигнуть, пока наш народ не получил мощный удар, который увидит и слепой. Но тогда было уже поздно.
В то же самое время, когда в начале февраля открылась возможность для возобновления переговоров, наше положение изменилось в худшую сторону буквально в течение нескольких дней. События на фронте развивались быстрыми темпами. Наступление русских на Карельском перешейке нарастало изо дня в день, и, понятно, что они убедились в эффективности своего превосходства. В нашем ответе от 1 февраля, переданном через Стокгольм, мы предлагали, стараясь уйти от вопроса о военной базе, передачу большей территории на Карельском перешейке, а также нейтрализацию Финского залива, о чём договорились уже в Тартуском мирном договоре, но что осталось неосуществлённым[78]. Спустя пару дней пришла информация, что наше предложение не представляется достаточным для переговоров. На частное предложение Таннера, касавшегося какого-то из островов в Финском заливе, сначала пришёл отрицательный ответ с упоминанием недостаточности предложения и того, что Советский Союз хотел получить Ханко, но спустя несколько дней русские поинтересовались, какой из островов он имел в виду.
Время шло. 12 февраля в комиссии по иностранным делам в присутствии президента Каллио произошёл разговор, во время которого Таннер изложил свой план действий: 1) надо стремиться к переговорам с Россией и быть готовыми предложить базу на острове Юссярё, а также пойти на другие условия, которые ранее изложил Таннер; 2) в этом случае надо попытаться получить военную помощь со стороны северных стран и 3) получить поддержку западных держав, если мы не сможем осуществить мероприятия, обозначенные в пунктах 1) и 2). Рюти и Таннер побывали в Ставке, где Совет обороны поддержал достижение мира на условиях, изложенных Таннером. Предложение встретило жёсткое сопротивление. Его поддерживали Рюти и я. Ниукканен, Ханнула и Сёдерьелм были категорически против. Ханнула заявил, что ни парламент, ни вся страна не поддержат предложения Таннера, которые просто невозможны. Президент стоял на позиции мирных устремлений.
Увы, и эта полемика запоздала. Возможно, как раз успех, достигнутый на Карельском перешейке, подвигнул советское правительство выдвинуть совершенно иные условия мира. 14 февраля мы узнали, что посол Советского Союза в Стокгольме изложил следующие условия Кремля: Ханко, весь Карельский перешеек, часть территории к северу от Ладожского озера – в общих чертах те условия, которых в дальнейшем придерживался Советский Союз. Советское правительство добавило, что было бы готово обсудить с Швецией вопрос об Аландских островах.
После того, как министр иностранных дел Швеции по нашей просьбе узнал, могут ли представители собраться для обсуждения возможности заключения мира, Молотов сообщил послу Швеции, что минимальные условия для начала переговоров состояли в следующем: Ханко, Карельский перешеек, включая Выборг; северо-восточная часть Ладожского озера, включая Сортавалу; а также заключение союза об обороне с Советской Россией. Советский Союз, как сказал Молотов, не верит, что западные державы окажут помощь Финляндии. Если Финляндия сейчас не пойдёт на эти условия, то в следующий раз будут выдвинуты новые требования. Сведения об этих требованиях пришли в Хельсинки на следующий день.
Военные действия развивались таким образом, что наше поражение было вопросом относительно короткого времени. Если бы мы, конечно, не получили боеприпасы и другую достаточную и скорую военную помощь из-за границы. Военное руководство также считало, что мир должен быть заключён максимально быстро. Вопрос в ближайшие десять дней обстоял так: ухватиться ли за те расплывчатые обещания, которые звучали со стороны западных держав, и отдаться во власть всех, вытекающих из этого невероятных угроз, или же заключить мир с Советами на продиктованных ими тяжёлых условиях?
Наше положение было глубоко трагичным.
Из моего дневника за 17.02.1940: «Мы уже давно живём во власти иллюзий.
Первая иллюзия заключалась в том, что раз право на нашей стороне и у нас заключены однозначные договоры с Россией и мы им точно следуем, то нет никакой опасности, право победит.
Согласно второй иллюзии, Россия не начнёт войну против нас, поскольку Сталин не хочет войны. Сюда добавляли, что, по крайней мере, этой зимой Россия войну не начнёт.
Третья иллюзия: мы будем способны защитить себя, если война возникнет. У нас есть оборонительные укрепления и боевой дух, а Россия слаба. Этого достаточно, мы постоим за себя.
Четвёртая иллюзия: на нашей стороне симпатии всего мира. Мы сражаемся за демократические, международные идеалы, поэтому получим помощь, причём в достаточном количестве. На нашей стороне, например, симпатии Соединённых Штатов Америки, и они, конечно же, нам помогут.
Но, в первую очередь – это пятая иллюзия, – Швеция поможет нам своими вооружёнными силами. Эта иллюзия рассыпалась в прах.
- Заключительная иллюзия состояла в том, что когда западные державы победят в войне с Германией, то тогда при заключении большого мира будут учтены наша независимость и наше положение. Всё встанет на свои места. Но если Россия захватит Финляндию, то не продолжат ли западные державы, Англия и Франция, войну, чтобы изгнать русских из Финляндии? А что, если Англия и Франция не выиграют войну?»
XIII
Переговоры об условиях русских
Сложившуюся ситуацию и мирные предложения русских обсуждали 23 февраля на заседании комиссии по иностранным делам с участием Президента Республики. На нём присутствовал и генерал Вальден[79].
Таннер сообщил, что на западном участке Карельского фронта войска отошли к окраине Выборга. Вопрос о получении помощи обсуждался в Швеции, позиция которой была негативной; началось расширение добровольческой деятельности, однако не возникало ощущения, что можно было достигнуть заметных результатов как по личному составу, так и материальным средствам. Вопрос о помощи западных держав постоянно находился в стадии обсуждения. В последние пару дней военные представители Великобритании и Франции имели встречи с военным руководством Финляндии. Складывалось впечатление, что западные державы были готовы направить три–три с половиной дивизии. Путь через Петсамо сочли невозможным, вследствие чего планировалась переброска войск через Норвегию и Швецию. Помощь была не особо велика. Непонятно было и то, как войска могли попасть к нам, ведь Норвегия и Швеция отказались дать разрешение на проход войск. Если бы западные державы попытались силовым путём обеспечить транзит войск, то могли возникнуть конфликты, что замедлило бы весь процесс. Вопрос стоял о том, можно ли надеяться на то, что финский фронт выдержит.
Затем Таннер говорил о возможностях установления мира, сказав, что поддерживается тоненький переговорный контакт, позволяющий понять мнения другой стороны. Сейчас Советский Союз уже дал знать о своих условиях мира, и Таннер изложил упомянутые выше минимальные условия. По его мнению, нужно было незамедлительно выяснить официальную позицию Швеции: можно ли и когда, в каком количестве и сколько ожидать помощи в личном составе и материальных ресурсах? Как Швеция относится к возможному проходу войск западных держав? Можно ли точно выяснить размер помощи, ожидаемой от западных держав?
Я спросил, есть ли более точные сведения о том, что́ думают в Ставке о ходе войны при условии отсутствия обещанной иностранной помощи. Переданные нам условия мира были ужасающими. Стране предстояло расчленение.
Премьер отметил, что слышал в Ставке о невероятной усталости войск, что делало маловероятным удержание ими новой линии обороны. Отход на эту линию и её удержание было трудным делом. Кроме того, она была достаточно слабо оборудована. Отсутствовала уверенность и в том, была ли лучше следующая линия обороны. В восточной части Карельского перешейка существовал хороший промежуточный рубеж.
По мнению генерала Вальдена, трудно было с полной уверенностью сказать, насколько устойчива линия фронта, но войска находятся в состоянии предельной усталости. Да и сама линия обороны считалась весьма слабой. Нужно было несколько недель, чтобы привести её в порядок. Хорошо, если на ней получилось бы продержаться до лета. Вопрос был и о том, принесёт ли нам лето больше выгод или, наоборот, создаст дополнительные трудности. Летом война приобрела бы мобильный характер, когда на стороне противника было преимущество в боевых танках и моторизованных войсках. «Не нужно быть военным, чтобы понять, что мы не выдержим, если война продлится достаточно долго». Поставка материальных ресурсов из-за границы шла очень медленно. Особенно сложно было получить орудия дальнобойной артиллерии.
Ниукканен считал, что помощь западных держав в размере трёх–трёх с половиной дивизий не имела особого значения. Тогда и в вопросе о мире мы стали бы их союзниками. Швеции было сложно препятствовать проходу войск западных держав, поскольку Лига Наций призвала все государства помогать Финляндии. Каждый пункт условий России означал, что Финляндия фактически становилась владением. Общественное мнение в войсках и в тылу, равно как и за рубежом, не могло переварить такие условия. Мы ещё могли успешно обороняться. Не исключено, что наступила бы ситуация, когда переговоры можно было вести на основе предыдущих минимальных требований русских.
Таннер опасался, что откладывание решения на более поздний срок не принесло бы никакой пользы. Депрессия была велика. Больше не верили в победу. Если бы армия смогла убедить, что фронт выдержит, он был бы готов на отсрочку, иначе нет.
Я был того же мнения, что и Таннер. Старая истина гласит: чем дольше откладываешь переговоры, тем более жёсткими становятся условия. Главное решение надо было принимать быстро. Если фронт снова не устоит, то условия станут ещё жёстче. Я попросил только пару дней, поскольку предстояло принять очень трудное решение. Газеты пытались всячески поддерживать дух народа, что, в принципе, правильно в военное время; при чтении газет создавалось впечатление, будто Финляндия победила в войне. Людей могло ожидать страшное потрясение, когда узнают об истинном положении вещей.
Вальден добавил, что не надо опасаться обрушения фронта в ближайшие несколько дней. Он надеялся, что фронт продержится до того момента, когда следующий оборонительный рубеж будет обустроен.
– Я : «Поскольку речь идёт об опоре на помощь западных держав, надо прояснить один основополагающий вопрос. Целью западных держав было давление на Германию. Надо понять, соответствует ли их интересам прекращение финской войны, или же, напротив, не отвечает ли их устремлениям её затягивание. Было не ясно, будут ли западные державы поддерживать нас для прекращения войны, не станет ли для них разочарованием, если мы заключим мир. Единственной великой державой, которой вредило продолжение войны в Финляндии, была Германия. Если мы станем частью объединённого фронта западных держав, нам придётся быть в нём до конца».
В конце дискуссии премьер-министр подытожил: «Следовательно, вопрос ясен. Давайте получим дополнительные разъяснения, о которых здесь говорили. А до этого времени будем драться ещё упорнее».
В тот же день правительству Швеции был направлен соответствующий запрос: может ли правительство Швеции оказать Финляндии помощь личным составом и вооружениями, в каком объёме и как скоро? Как правительство Швеции отнесётся к проходу через её территорию войск, которые, возможно, прибудут из других стран на помощь Финляндии?
В течение февраля бои в западной части Карельского перешейка развивались не в лучшем для нас отношении. После вклинивания противника в нашу оборону 11–13 февраля финским войскам нужно было отходить на новые позиции, на так называемый промежуточный рубеж. Уже 19 февраля началось наступление русских на наши новые позиции, которые были подготовлены далеко не так хорошо, как передовые. Русские развили своё наступление на всю ширину Карельского фронта. Под напором превосходящих сил нам пришлось 23 февраля отдать несколько островов, расположенных в морском заливе на юго-западе от Выборга, и отодвинуть нашу оборону ближе к Выборгу. Три дня спустя был отдан приказ начать отвод войск в западной части Карельского перешейка на тыловые позиции (на рубеж: Выборг – Тали – от него на восток к реке Вуокси).
В воскресенье 25 февраля собралось всё правительство под председательством Президента Республики для обсуждения сложившейся ситуации. Присутствовал генерал Вальден. Премьер-министр Рюти отметил, что обстановка на западном участке Карельского фронта была неудовлетворительной. Атаки русских шли одна за другой, наши войска устали. Оборонительные позиции, промежуточный рубеж, на которые отошли наши войска, были слабыми. Местами они уже не выдерживали ударов. В то же время некоторые внешнеполитические вопросы требовали занятия определённой позиции и принятия решения. Западные державы объявили о своей готовности предоставить нам сравнительно быстро даже вооружённую помощь в известных пределах. Ранее мы уже получили от них как материальную, так и финансовую помощь. Сейчас Франция и Англия были готовы взять на себя оборону Северной Финляндии. Они были бы готовы прислать 20–24 тысячи очень хорошо вооружённых солдат, исходя из того, что смогут пройти через Норвегию и Швецию. Вопрос стоял о том, разрешат ли Скандинавские страны проход войск. Этот вопрос неоднократно пытались прояснить, получая весьма невнятные ответы.
Министр иностранных дел Таннер не верил, что фронт может устоять. Прорыв фронта привёл бы к тяжёлым последствиям. Поэтому мы должны были думать о достижении мира, а также получении помощи из Швеции. Неделей ранее Таннер посетил Стокгольм, где имел беседу по данному вопросу и получил отрицательный ответ на наше предложение о том, чтобы Швеция направила укомплектованные воинские части и подразделения. Швеция боялась быть вовлечённой в большую войну, утверждая, согласно полученной из Германии информации, что оказание подобной помощи могло послужить поводом к войне. У нас же из Германии пришли совсем иные сведения.
Далее Таннер сообщил, что двумя днями ранее у правительства Швеции снова, уже в официальном порядке, пытались выяснить, каковы возможности Швеции оказать нам помощь войсками и когда можно было бы ожидать такую помощь. Ответ Швеции на этот запрос был расплывчатым. Важность такой помощи и для самой Швеции понимали в Стокгольме, но определяющим было то, чтобы предпринимаемые меры не могли подвергнуть Швецию, а также и Финляндию, ещё бо́льшим опасностям. Их могло вызвать втягивание в большую войну. Обязанностью правительства Швеции было избежание всяческих подобных мер. Швеция была готова по мере возможностей постоянно оказывать Финляндии материальную помощь. Можно было ожидать и увеличения числа добровольцев.
Второй путь, который прощупывался в течение длительного времени, сказал Таннер, заключался в помощи западных держав. Франция уже длительное время была заинтересована в таком варианте, но Англия колебалась. На встрече высшего военного командования союзников, состоявшейся 5 февраля, было, в принципе, решено помочь Финляндии и отправкой солдат. Материальная помощь уже была получена. Программа помощи включала отправку воинского формирования численностью 20–24 тысячи человек, вооружённых особо мощными огневыми средствами. Они взяли бы на себя оборону участка фронта на севере Финляндии. Швеции и Норвегии был направлен соответствующий запрос о проходе войск, на который получен ответ, что о пропуске воинских формирований, за исключением добровольцев, не могло быть и речи. В соответствии с мнением представителей западных держав, переброска войск малыми группами не представлялась возможной. Это заняло бы слишком много времени. Войска западных держав могли бы прибыть в Финляндию в начале апреля. Но никто не мог сказать, как сложится обстановка на тот момент.
Затем Таннер рассмотрел возможности заключения мира. Сначала их вообще не было. Кремль ссылался на правительство Куусинена, с которым эти вопросы были оговорены. После того как наша оборона оказалась более прочной, чем ожидали русские, ситуация поменялась. Но сейчас она снова изменилась, причём в худшую для нас сторону. Таннер информировал о контактах по поводу мира, а также об условиях мира, о которых Советы сообщили 23 февраля через посла Швеции в Москве, о чём выше уже шла речь. Он добавил, что в тот же самый день пришла телеграмма, в которой призывали во избежание худших последствий незамедлительно принять условия русских.
Восточный фронт хорош, а вот Карельский перешеек под вопросом, продолжал Таннер. Помощь Швеции ненадёжна. Предложение помощи со стороны западных держав было конкретным и благородным актом. Но, принимая её, мы оказались бы втянуты в большую войну. Эта помощь может оказаться незначительной и запоздалой. Путь к миру был труден и горек. Условия русских очень жёсткие. Следовательно, ситуация была тяжёлой и драматичной, но с принятием решения нельзя было затягивать.
Генерал Вальден, доложивший о положении на фронте и который в течение всей войны сомневался относительно помощи западных держав, заявил, что 20–24 тысячи солдат слишком мало. Это не могло переломить ситуацию, да и сама помощь пришла бы к нам слишком поздно. В этой связи премьер заметил, что трудности со снабжением накладывают определённые ограничения на количество отправляемых войск.
Пеккала спросил, шла ли ранее речь об иных условиях мира, на что Таннер ответил, что трудно дать точный ответ, поскольку между сторонами не было постоянного переговорного контакта. Три недели назад было дано понять, что уступкой полуострова Ханко можно было прийти к соглашению. Тогда речь шла об острове на северном побережье Финского залива, но было невозможно убедить комиссию по иностранным делам пойти даже на такое решение.
По мнению Хейккинена, народ Финляндии не созрел для заключения мира на подобных условиях. Народ просто не понял бы этого после столь успешных боевых действий. Вопрос мог бы стоять о передаче Ханко, но не о согласии на другие условия. Помощь Швеции была лучшим и решающим вариантом. Предположительно, она была бы столь эффективна, что позволила бы разрешить ситуацию. Но её вряд ли можно было получить. О помощи со стороны западных держав надо было и дальше договариваться.
Я заявил, что надо приложить усилия к достижению мира. Условия мира были сверхтяжёлыми, но существовало опасение, что они могут ещё более ужесточиться. История показывает, что так бывает. Другое дело, если бы мы выиграли войну. Но, поскольку превосходство противника было столь велико, не было малейшей возможности для победы. Чтобы мы могли диктовать условия мира, надо было получить значительно бо́льшую помощь, чем та, которая позволила бы перебросить пару дивизий с севера на юг. Условия заключения мира были ужасающими, и их русские называли минимальными. Но и в Москве, очевидно, торговались. Так происходило на осенних переговорах. Со своей стороны, я думал об уступке территории на перешейке вплоть до линии Суванто, а также мыса Ханкониеми, но сейчас мы не получили бы никакой компенсации, поскольку русские возьмут его по праву войны. Уже не стоял вопрос о каком-то обмене. В течение предыдущего и сегодняшнего дня я думал, что Швеция, которой надо было объявить о нашей готовности пойти на большие уступки ради заключения мира, приняла бы решение о вступлении в войну, поскольку выглядело вполне вероятным, что Германия в этом случае не станет вмешиваться. Если Россия узнала бы о готовности Швеции к войне, при условии отказа от заключения договора, это, по моему мнению, могло повлиять на условия русских. Я вновь предложил, что надо попробовать убедить Германию так или иначе поддержать нас на переговорах в Москве, поскольку она, насколько известно, желала бы завершения войны. По поводу заявления Хейккинена я сказал, что общественное мнение введено в заблуждение. Когда в декабре и январе боевые действия шли успешно, думали, что мы победим в войне. Газеты предпочитали писать о победах под большими заголовками. Для русских первые недели войны были только подготовкой к решающему наступлению. Русские могли потерять сколько угодно живой силы и военной техники. Если бы война повернулась в худшую сторону, то наступила бы депрессия и стали обвинять тех, кто своевременно не заключил мир. Мы не могли следовать за настроениями народа, нам нужно было управлять общественным мнением. Я надеялся, что в условиях Москвы остаётся место для компромисса.
Ханнула считал, что принятие условий будет равноценно потере независимости. После этого мы больше не сможем защищать свою страну. Такой мир на практике привёл бы к нашему превращению в протекторат Москвы. Он также не верил, что правительство сможет провести такой мир через парламент и убедить народ принять его. Помощь надо было принимать от кого угодно. Казалось невозможным получить поддержку Швеции. В свою очередь, западные державы сделали очень конкретное предложение по оказанию помощи: солдаты, материальные средства и финансовая помощь. Они обещали позаботиться о нас, когда будут подводить итоги большой войны. Ханнула не видел иного пути, кроме продолжения борьбы.
Пеккала разделял моё мнение. В одиночку мы не выдержим. Было ясно, что Швеция не будет помогать нам всеми своими силами. Добровольцы не могли решить исход войны. Помощь западных держав была единственной, на что можно было надеяться. Но тогда в игру вступила бы Германия. Существовала опасность, что Финляндия была бы поделена между Германией и Советским Союзом, то есть нас ожидала судьба Польши. Вызывало сожаление, что осенью не удалось прийти к соглашению. Если бы война была продолжена, погибла бы лучшая часть молодёжи. Большая часть страны, как в прифронтовой полосе, так и в тылу, была бы разрушена. Экономически мы тоже не были способны продолжать войну. Конечный результат мог стать трагическим, если бы Россия захватила всю страну. Поэтому нужно было изо всех сил стремиться к миру. Так Финляндия не превратилась бы в протекторат России. И в будущем можно было продолжить вооружаться. Условия были ужасающе суровыми, но Пеккала не считал их окончательными.
Саловаара присоединился к мнению Ханнула. Нас ожидает та же судьба, что и Эстонию. Русские постепенно заберут себе всю страну, а потом вывезут население, куда посчитают нужным. Лучше умереть с оружием в руках. Сослался на Бельгию, которую отстраивали заново после мировой войны. «Конечно, западные державы сдержат своё слово. Давайте доверимся помощи западных держав, вероятно, тогда подключится и Швеция». Нет никакой возможности искать согласие на основе условий русских.
– Койвисто : Иностранной помощи не так много, чтобы она решила исход войны и мы могли влиять на условия мира. Добровольцы прибывают медленно. Прорыв фронта на Карельском перешейке продолжится, как и разгром за линией фронта. Условия отвратительно суровые, но даже в этих условиях надо стремиться к миру.
– Фон Фиандт : В Швеции мы не получим такую помощь, которая нам необходима. Это сказано многократно, в последний раз устами премьер-министра и короля. Сейчас мы вынуждены стремиться к миру. Мы были благодарны за помощь, полученную от Англии и Франции, но это не помогло, поскольку их интересам отвечает расширение войны. Напротив, интересы Германии были противоположными, хотя до этого времени она отказывалась помогать нам. Надо ещё раз попробовать заручиться её поддержкой.
– Сёдерьелм : Мы оказались втянуты в эту войну, надеясь на то, что попробуем выдержать, поскольку международная ситуация была на нашей стороне. Поскольку Финляндия – большая по площади страна, мы можем обороняться ещё несколько месяцев без угрозы того, что нам придётся подчиниться, как Польше и Бельгии. Условия России таковы, что, принимая их, мы продали бы независимость Финляндии. Выступавший считал, что молодёжь и народ способны выстоять в борьбе. Содержащееся в условиях русских положение о взаимопомощи по меньшей мере столь же ужасно, что и территориальные уступки. Когда завершится большая война и будет решаться наш вопрос, к нам отнесутся иначе, если мы будем участвовать в борьбе.
Фон Борн в общих чертах придерживался тех же позиций, что Ханнула, Сёдерьелм и Саловаара. Не было другого пути, кроме продолжения борьбы, поскольку на условиях русских мы не могли думать о мире. Надо попытаться получить помощь извне. Ещё может произойти что-то, что спасёт нас. Мы уже находились в безнадёжном положении, поэтому нам нужно было учитывать и такую возможность.
По поводу высказывания Сёдерьелма Таннер сказал, что мы не вступали в войну на каких-либо условиях. Доверчивость и ошибки привели Финляндию к войне. Россия также пошла на войну, исходя и неверных предположений. Таннер считал, что если бы Россия имела верные сведения о нашем сопротивлении, то она не решилась бы вступить в игру. Наша независимость не исчезнет, даже если придётся пойти на территориальные уступки. Даже передача полуострова Ханко не будет означать нашего конца, если она не будет сопровождаться требованиями свободного прохода. Договор о взаимной помощи много опаснее. На него ни в коем случае нельзя соглашаться. Он полностью связал бы нас; как знать, может, через какое-то время мы окажемся в состоянии войны с Германией. Таннер сожалел, что ранее не получил поддержки в комиссии по иностранным делам, которая встала на позицию non possumus [80]. Месяц или три недели назад можно было, очевидно, рассчитывать на иные условия. Кто возьмёт на себя ответственность, если будет потеряна вся страна, если нас ждёт участь Польши?
– Премьер-министр Рюти : Наше первейшее стремление – достижение максимально выгодного мира. Договор о взаимной помощи – самое опасное из всех условий. Это приведёт нас к войне с Германией, поскольку её дружба с Россией непрочна. Не верил, что условия окончательны, надеялся на возможность их обсуждения. Предложил, чтобы министр иностранных дел отправился в Стокгольм и попробовал довести до сведения Москвы, что не выгодный для нас насильственный мир не останется надолго, поскольку существует опасение, что Финляндия использует первую же подходящую возможность для его изменения, как только Россия окажется в затруднительном положении. Но, возможно, что не удастся прийти к миру. В этом случае, если мы не получим от Швеции решающей, быстрой и эффективной помощи, нужно просить помощь у западных держав. Об этом надо снова чётко заявить в Швеции.
Президент Республики не верил, что от Швеции удастся получить действительно активную помощь. Прошло уже почти два месяца, как первые добровольцы стали приезжать из-за границы, но ни один из них ещё не добрался до фронта. Исключение – самолёты. Западные державы не обещали послать войска на Карельский перешеек в самую горячую точку. Будет весьма прискорбно, если придётся уступить полуостров Ханко. Это хуже, чем сдать Карельский перешеек. Немецкая политика может смотреть на развитие событий со своей точки зрения, но мы можем полагаться на то, что душа немецкого народа и просвещённых правительственных кругов Германии настроена против большевизма. Если не удастся добиться более достойных условий мира, то надо продолжить борьбу и принять обещанную помощь. Условия невозможные.
Все члены правительства были едины в том, что Таннеру надо отправляться в Стокгольм для выяснения положения дел, как это предложил премьер-министр.
Обсуждение вопроса было продолжено на заседании Государственного совета под председательством президента 28 числа того же месяца. Присутствовали генерал Вальден и профессор Кивимяки, который только что вернулся из поездки по Скандинавским странам и Германии.
Таннер рассказал о своём визите в Стокгольм, где он поинтересовался у премьер-министра Швеции, каковы возможности получения военной помощи в той или иной форме. Ответ был такой: отправка воинских частей категорически исключена. Можно было бы усилить оказание помощи путём отправки добровольцев, но это должно было и сейчас проходить только на основе инициативы частных лиц. В определённых границах можно было бы дать разрешение отправиться на помощь и тем шведам, кто призван на военную службу. Со временем, таким образом, можно было бы собрать примерно 8 тысяч добровольцев в дополнение к тем 8 тысячам, которые уже находятся в Финляндии. Как этим, так и другим добровольцам могло быть выдано оружие. В отношении переброски войск западных держав ответ был резко отрицательным. Проход любых войск запрещён, поскольку опасались, что иначе Швеция будет втянута в большую войну. Швеция сохраняла безусловный нейтралитет. Небольшие группы добровольцев, прибывающие из западных держав, могут получить разрешение на проход при условии, что их вооружение будет транспортироваться отдельно.
Далее Таннер говорил об условиях мира, выразив сожаление по поводу высказываний Ханссона и короля, которые могли повредить нам на мирных переговорах. В этой связи было сообщено, что Швеция в силу своей политической позиции не была готова угрожать вступлением в войну для облегчения достижения мира на приемлемых для нас условиях. С другой стороны, нам будет оказана любая дипломатическая помощь. Мысль о военном союзе между Финляндией и Швецией, которую вбросил Таннер, пришлась по душе премьер-министру Швеции. Если бы осенью был заключён оборонительный союз, то, по его разумению, никакого нападения не было бы. На это Таннер заметил, что если бы Швеция сообщила о готовности прийти к нам на помощь, то Россия скорее всего отказалась бы от нападения.
Кроме того, Ханссон по поводу вопроса Таннера с энтузиазмом сообщил, что Швеция сделает всё возможное, чтобы помочь нам в послевоенном восстановлении.
С Советским Союзом, если сведения Таннера соответствовали действительности, можно было уже раньше прийти к соглашению путем уступки полуострова Ханко. Россия была готова к мирным переговорам, при условии хотя бы частичного сохранения своей воинской чести. Таннер высказал пожелание, чтобы Советский Союз не торопил нас с ответом. В тот же день пришла информация, что Советский Союз согласен подождать двое суток, точнее, до 11 часов пятницы 1 марта. К этому времени должно быть понятно, будут приняты условия Советского Союза или нет. Во время переговоров можно было попробовать добиться некоторого смягчения условий, поскольку предполагалось, что, если уж переговоры будут начаты, они не будут сразу прерваны. Но если не будет получено согласие на переданные условия, то в следующий раз могли быть выдвинуты дополнительные условия.
В отношении помощи западных держав было сообщено, что к концу февраля здесь находилось бы до 12–13 тысяч личного состава, помимо чего значительные силы оказывали бы поддержку со стороны Швеции. Иными словами, численность войска была бы меньше, чем говорилось ранее.
Ситуация была такова, что надо принимать решение, сказал Таннер в завершение своего выступления. Ожидалось, что кто-то придёт нам на помощь, но сейчас мы могли констатировать, что нас оставили одних. Предлагаемый контингент сокращался. Это не могло переломить ситуацию, но привело бы только к затягиванию войны и нашему возможному вовлечению в большую войну. Позиция Швеции была решающей, так как западные державы не стали бы пробиваться с применением силы. Швеция постоянно сохраняла ключевую позицию: она могла в одиночку помочь нам или позволить западным державам прийти нам на помощь, но она этого не сделала. Советский Союз, конечно, надеялся на быстрое решение вопроса, чтобы развязать себе руки. Но ему некуда было торопиться. Сейчас, по мнению Таннера, было необходимо принять условия, сколь тяжелы они ни были бы. Отсечением части мы могли спасти страну. Россия добилась своей цели. Но и мы добились того, что Россия отказалась от правительства Куусинена.
После этого профессор Кивимяки дал пояснения по поводу своих наблюдений, сделанных в Швеции и Германии. В тот момент не было никаких надежд на то, что Швеция вступит в войну на стороне Финляндии. Она также воспрепятствует проходу войск западных держав. В Берлине у Кивимяки сложилось впечатление, что у Швеции не было никаких причин бояться вмешательства Германии, если бы она пришла на помощь Финляндии. Для правительства Германии наша война была неудобной. Народ Германии благожелательно относился к финскому вопросу. Поэтому вступление Швеции в войну на стороне Финляндии не было бы чем-то неприятным, с точки зрения Германии. Единственным ограничением со стороны Германии было то, что если бы западные державы вмешались в войну своими войсками, то Германия предприняла бы соответствующие меры. Но если война оставалась бы локальной, войной между Финляндией и Россией, Швеция могла бы свободно определять свою позицию. В Германии выражали сожаление по поводу позиции Швеции, но считали, что слабые шведские силы не были достаточными для достижения выгодного решения. Поскольку западные державы не могли улучшить положение дел, а Россия угрожала захватить всю страну, то для Финляндии было бы самым разумным заключить мир на любых условиях и дожидаться окончания большой войны, когда всё будет возвращено в исходное положение, кто бы ни победил в войне. Германия была готова посредничать, но только в роли «почтовой конторы», поскольку у неё не было никаких средств для оказания воздействия на Россию. «В качестве заключения могу сказать, что сегодня, похоже, негде получить эффективную военную помощь», – завершил своё выступление профессор Кивимяки.
Генерал Вальден сослался на свои прежние высказывания о ситуации на фронтах. Наши возможности продолжать сражаться зависели от того, что происходит в большом мире и можно ли получить помощь. Стало ясно, что мы не можем полагаться на зарубежную помощь. Он также не верил и в то, что в России может произойти нечто, способное изменить ситуацию. Наши войска на Карельском перешейке отошли. Нынешняя линия обороны весьма ненадёжна.
По мнению премьер-министра, даже если нам поможет Швеция и если придёт обещанная западными державами помощь, это в совокупности не будет достаточным, чтобы переломить ситуацию в нашу пользу. Мы не сможем отвоевать Карельский перешеек. Ситуация на фронте удручающая. Войска предельно истощены. Невозможно продолжать войну всё ослабевающими силами. Боезапас артиллерии сокращается. Поскольку нет возможности получить эффективную помощь и раз мы не можем строить наши надежды на общей политической ситуации в мире, которые, наверное, могли бы спасти положение, нам необходимо стремиться к миру даже на самых жёстких условиях.
Ниукканен сообщил, что прошлой ночью наши войска отошли на Карельском перешейке на последний, сколько-нибудь оборудованный, рубеж по линии Выборг – Тали – Купарсаари. Если можно сделать ещё какое-нибудь другое предложение, то нужно было бы подумать о мире, но с условиями русских нельзя согласиться. Выгоднее драться, чем сдать Выборгскую губернию. Если удастся остановить врага, то в мире может произойти что-то, что поможет нам.
Котилайнен, который только что прибыл из Ставки, сообщил, что наши войска устали. Они впадают в депрессию, воюя три месяца под постоянным огнём врага. Он поддержал точку зрения премьер-министра и министра иностранных дел. Важнее сохранить народ и армию с оружием, чтобы у нас была возможность защитить себя, если Россия не будет следовать новому договору, а выдвинет новые условия.
Я сообщил о своём согласии с позицией премьера, министра иностранных дел и Котилайнена. Если войска прошлой ночью действительно отошли на новый рубеж, то не было времени на затягивание решения. Я не видел никакой возможности продолжать войну. Вопрос стоял о том, можно ли смягчить ужасающие условия. После того, что изложил министр иностранных дел, на это, похоже, не оставалось больших надежд. Но через несколько недель нам придётся принять ещё более тяжёлые условия. Таков закон войны. Помощь западных держав сводилась к 10–15 тысячам человек, да и они остались бы в Северной Финляндии. Это могло спровоцировать воздушный налёт немецких ВВС.
– Хейккинен : Поскольку у нас больше нет надежд на такую зарубежную помощь, которая спасла бы ситуацию, и раз мы получили отчёт о положении дел на Карельском перешейке, нам неизбежно надо думать о заключении скорейшего мира.
Ханнула держался своего последнего мнения, несмотря на то, что были получены ещё более пессимистические сведения. «Заключение мира на предложенных условиях невозможно. Если мы заключим мир и передадим практически всю Выборгскую губернию и Ханко, да ещё и подпишем договор о военном союзе с Россией, то это приведёт к потере нашей независимости». Он не видел другого пути, кроме продолжения войны, каким бы безнадежным это ни казалось.
– Пеккала : Уже в прошлый раз я достаточно ясно изложил свою позицию. Поступившие позже данные подкрепляют её. Присоединяюсь к премьер-министру и министру иностранных дел.
– Таннер : Решение нельзя откладывать, поскольку это последний момент, когда мы ещё пригодны для ведения переговоров. Мы уже видели, что предложения Молотова соответствуют реальности. Никто не может сказать, как следует решить этот вопрос. Мы показали миру, что способны сражаться за наше дело, но мир не пожелал нам помочь.
– Президент Республики : Это невероятно трагично. Лига Наций единодушно обещала помочь. В действительности же Швеция и Норвегия даже не позволяют доставить ту помощь, которую готовы предоставить другие. Это удручает. Хуже всего то, что Государственный совет не может заручиться единодушной поддержкой народа. Если бы мы были едины, то смогли бы выдержать тяжёлое бремя. Но у нас нет того авторитета и силы, чтобы народ единодушно поддержал нашу программу действий, если мы заключим мир на этих условиях.
– Койвисто : Говорят, что заключение мира требует большей смелости, чем начало и ведение войны. Моя позиция укрепилась. Я присоединяюсь к предложению премьер-министра и министра иностранных дел.
Некоторые из членов правительства сообщили о своём желании ещё до принятия решения переговорить с маршалом Маннергеймом, вследствие чего было согласовано, что они вместе с премьером отправятся в Ставку и вернутся утром следующего дня. Когда дискуссия продолжилась, президент вновь выразил сожаление по поводу позиции Скандинавских стран.
– Я : Разве Швеция уже не объявила о своей позиции на встрече глав государств?
– Президент Республики : Официально она не запрашивалась. Вопрос всячески старались обойти, опасаясь, что это станет холодным душем для всех.
В четверг, 29 февраля, обсуждение продолжилось на заседании кабинета министров в бомбоубежище Банка Финляндии.
Премьер отчитался о визите в Ставку к маршалу, изложив сведения с фронта. На Маннергейма ситуация произвела весьма серьёзное впечатление. В общей сложности, у нас на Карельском перешейке было восемь с половиной дивизий. У русских – около 22. Войска устали, особенно на западном участке фронта. Их охватило оцепенение, солдаты уже больше ничего не боялись, что приводило к большим потерям. Маршал не мог сказать, как долго получится удерживать новые позиции, поскольку войска устали, а подступы к Выборгу были опасны и плохо защищены. Мнение маршала о ситуации было пессимистичным. Если русским удастся прорвать оборону, то их будет трудно удержать из-за большого количества бронетанковых войск. Положение с боеприпасами было таково, что использовали всё попадавшееся под руку. Тыловые коммуникации находились под воздействием превосходства русских в воздухе.
Фагерхольм, фон Борн, Сёдерьелм и Саловаара сообщили, что, заслушав мнение военного руководства, не видят другого варианта, кроме предложенного министром иностранных дел.
Таким образом, к предложению министра иностранных дел присоединились все члены Госсовета, за исключением Ханнулы, который был против, а также Ниукканена, который ставил условие, что новая граница должна пройти к югу от Выборга и Янисярви. После этого говорили о формулировке ответа, её утверждение было перенесено на следующее заседание правительства, которое должно было пройти вечером того же дня.
Министр иностранных дел представил этот вопрос в тот же день на заседании комиссии по иностранным делам, которая во второй половине дня продолжила обсуждение вопроса. В тот же вечер состоялись переговоры с различными парламентскими фракциями.
На совместном заседании парламента с участием депутатов от буржуазных фракций и социал-демократов премьер-министр изложил положение дел и позицию правительства. Затем состоялись заседания самих фракций, после чего депутаты вновь собрались на общее заседание. Социал-демократы единодушно поддерживали позицию правительства. В буржуазных фракциях мнения несколько расходились. На совместном заседании было констатировано, что подавляющее большинство членов парламента разделяет позицию правительства.
Вечером, после фракционных заседаний, в здании парламента под председательством президента состоялось заседание правительства. В ответе, составленном премьер-министром, заявлялось, что правительство Финляндии, которое, со своей стороны, желало прекращения враждебных действий и установления мира, в этих целях считало возможным принять предложение русских в качестве основы для переговоров и принципиально принимало его. Важность предложения и неопределённость отдельных пунктов требуют их уточнения, но эти моменты можно было бы прояснить в ходе переговоров. Правительство Финляндии ожидает сообщения, когда и где правительство Советского Союза предлагает начать переговоры.
Возникли прения по поводу словесной формы ответа. Ниукканен предлагал убрать слова о принципиальном принятии предложения. На это было замечено, что было необходимо составить ответ таким образом, чтобы советское правительство не сочло его отказом. Предложение по ответу было принято в изложенной форме.
Ответ был телеграфирован временному поверенному Финляндии в Стокгольме, с дополнительной инструкцией, что его нельзя передавать дальше до получения специального распоряжения. Эта мера предосторожности, оценивая её задним числом, оказалась весьма уместной, поскольку она давала возможность обсуждать последующую интермедию, возникшую в результате энергичных действий западных держав, но так и не приведшую ни к какому результату, хотя и сделавшую возможным вновь задуматься над помощью западных держав.
На следующий день, 1 марта, в первой половине дня правительство снова собралось на заседание под председательством президента.
– Таннер : «Сейчас и ночью нет покоя. Мир полон шума».
В Лондон и Париж вчера ушли сообщения об условиях русских, а также о запрете Швеции на проход войск. Французский посланник посетил Таннера и патетически заявил, что во Франции обеспокоены нашими намерениями. По его словам, точное количество помощи – это около 20 тысяч солдат спец-войск. Правительство Франции уверено в том, что отрицательная позиция Швеции не является окончательной. Если Финляндия продержится какое-то время, то помощь близка. Заключение мира означало бы капитуляцию и расчленение Финляндии. Таннер сослался на то, что мы могли бы вернуться к плану западных держав, если не удастся прийти к миру. Это не понравилось французскому дипломату. «Если мы начнём переговоры, то остынут и симпатии, будут считать, что мы перешли на сторону Германии». По мнению Таннера, это раскрывало истинную сущность западных держав. Ещё раньше ночью поступили многочисленные телефонные звонки из Лондона и Парижа, которые были готовы сделать всё возможное для воспрепятствования началу мирных переговоров. Согласно первому сообщению, поступившему из Парижа, в состав первого вспомогательного корпуса войдёт до 50 тысяч личного состава, которые были бы в Финляндии в конце марта. Западные державы были готовы надавить на Швецию и Норвегию для обеспечения прохода войск. Просили, чтобы Финляндия отказалась от продолжения переговоров с Россией. Если переговоры будут продолжены, то будет приостановлена подготовка оказания помощи. Одновременно прекратятся поставки вооружений и экономическая поддержка. В то же самое время, именно в 11 часов того же дня, нам нужно было дать ответ советскому правительству. Таннер полагал, что советскому правительству надо было ответить таким образом, чтобы формулировка ответа не была ни отрицательной, ни одобрительной, чтобы в ответе можно было запросить более точные сведения, а также поставить вопрос о компенсации. Тогда мы смогли бы выиграть пару дней и успели бы выяснить истинные намерения западных держав. Иными словами, вопросы были бы заданы обеим сторонам.
Котилайнен, который придерживался осторожной политики, признал, что мы в неведении перед судьбой, но всё же посчитал, что нам надо осмелиться послать России такую телеграмму, какую предлагал министр иностранных дел.
Президент Республики был доволен текущей стадией обсуждения и поддержал идею министра иностранных дел.
В ходе осуждения высказывалась поддержка министра иностранных дел, который предложил телеграфировать в Москву: «Поскольку очертания новых границ расплывчаты, просим более точные определения, а также информацию о том, какую компенсацию может получить Финляндия». Одновременно правительству Швеции следовало сообщить, что правительство Финляндии из-за жёстких условий мира, выдвинутых Россией, серьёзно рассмотрело вопрос об обращении к западным державам. Это предложение было принято.
Активное и энергичное вмешательство западных держав в этот вопрос способствовало появлению у нас некоторых надежд. Этого обнадёживающего настроения хватило максимум на пару дней, когда оно, как мы увидим позже, полностью исчезло. Наше положение было не просто трудным, оно было ужасающим. Было понятно, что перед жёсткими условиями, поставленными нам Москвой, мы не могли всерьёз задуматься о последней возможности.
Утром 2 марта состоялось заседание правительства под председательством президента. Настроение было более обнадёживающим, чем в предыдущие дни. «Сейчас ситуация более утешительна, чем позавчера вечером. Парламент, очевидно, невероятно доволен развитием дел, – сказал президент Каллио. – Западные державы с воодушевлением приступили к действиям, а Швеция, заметив, что их вмешательство не за горами, что могло вызвать реакцию Германии и превратить Швецию в театр войны, ощущала ослабление своей позиции».
Таннер рассказал, что телеграмма, решение о направлении которой было принято накануне и в которой мы просили от Москвы уточнённых данных, ушла в Стокгольм, также как и наше сообщение о том, что мы думаем над обращением к западным державам. Пришла информация, что правительство Швеции твёрдо решило отказать западным державам в праве на проход их войск через её территорию. Также было объявлено, что Германия по-прежнему надеется на заключение мира между нами и Советским Союзом, но она не могла повлиять на условия мира. По некоторым данным, в Стокгольме предполагали, что наш ответ был бы негативно воспринят в Москве. Швеция оказалась в сложном положении. Она всячески пыталась через представителя Советского Союза в Стокгольме добиться начала переговоров. Поскольку Выборг и Сортавала не были упомянуты в тех предложениях, которые были переданы нам через представителя Советского Союза в Швеции, а были сообщены Молотовым позднее через посла Швеции в Москве Ассарссона, в Стокгольме возникла мысль попробовать убрать упомянутые города из этого предложения. Представители западных держав в Стокгольме были бы крайне возмущены, появись у них хотя бы тень сомнений. Когда Таннер сослался на пример Чехословакии и Польши, которые остались без помощи, его пытались убедить, что наша ситуация совершенно иная. Но на вопрос о том, как войска западных держав могут добраться до Финляндии, справятся ли железные дороги с переброской такого количества войск и удастся ли обеспечить столь большие войска, не удалось получить ответ. Хорошая сторона вчерашнего решения заключалась в том, что вопрос обсуждался в Швеции и столицах западных держав. Переговоры шли, было очевидно, что Москва не считала их прерванными.
Премьер-министр сказал о своём обращении к Лондону, что сделало возможным перевозку 50 тысяч контингента в почти вдвое более короткие сроки, хотя ранее со стороны западных держав утверждалось, что количество направляемых на помощь войск ограничено пропускной способностью железных дорог, но ответ ещё не получен.
Из Ставки сообщили, что наши войска перешли на линию Выборг – Тали.
– Пеккала : Приятно отметить, что ситуация вполне удовлетворительная. Ответ опасен, но надо надеяться, что он приведёт к лучшему предложению. Я всё же не уверен. Увидим это только тогда, когда получим ответ. Мне кажется, что западная помощь по большей части блеф. Они не помогли Польше, хотя обещали. И Чехословакию они призывали сдаться. Я не придаю особого значения этой помощи. Главное здесь в том, как она попадёт сюда. […] Со своей стороны, я был бы готов, если города (Выборг и Сортавала) будут оставлены за рамками, всерьёз подумать о заключении мира.
Котилайнен согласился с Пеккалой: «Вопрос транспортировки войск и материальных средств как через Скандинавию, так и по нашим собственным железным дорогам представляет большие трудности, в том числе из-за угрозы бомбардировок».
– Ниукканен : Надо постараться выдавить из западных держав официальные заверения в оказании помощи. Прежде всего нужны авиаэскадрильи с экипажами. Ситуация для нас выгодна в том отношении, что Швеция, да и Россия хотят мира. Возможно, того же хочет и Германия, хотя мы не получили сообщения об этом. Очевидно, что Москва не хочет войны ни с одной из великих держав.
– Я : Главное – заключить настолько достойный мир, настолько, насколько возможно. Видно, что западные державы хотят здесь не установления мира, а продолжения войны, и что в этом смысле они помогают нам. Я думаю, что Швеция и Германия надеются на скорейшее завершение войны. Я не верю в эффективность помощи западных держав. Германия вмешается и создаст новые конфликты. С помощью Швеции надо добиваться мира. Но на тот случай, если мир не будет установлен, следует быть осторожными, чтобы мы не испортили отношения с западными державами, поскольку они нам помогают. Если мы получим границу по линии Суванто, а также передадим военно-морскую базу и острова в Финском заливе, да ещё и получим компенсацию, то мы можем быть довольны.
Как видно, и я в тот день был оптимистически настроен. На переговорах 1939 года Сталин назвал упомянутую границу на Карельском перешейке минимальным требованием советских вождей. Вопрос был отложен до получения новой информации.
На следующий день наши надежды оказались напрасными и испарились. Мы снова были перед суровой действительностью, из которой не было выхода.
Наше положение не просто было трудным и запутанным; оно было трагическим.
Стало ясно, что мы больше не сможем выдерживать войну и погибнем, если не получим скорую и эффективную военную помощь. Но её не было. Швеция категорически отказалась от предоставления помощи. Западные державы обещали помочь, но эта помощь была недостаточной и она не могла подоспеть вовремя, если бы её вообще пропустили сюда, поскольку Норвегия и Швеция отказали в проходе войск. А если бы она к нам попала, это привело бы к вмешательству Германии, а нас – к войне с Германией, что не только бы свело на нет влияние помощи, но и означало бы для нас новую и ещё большую опасность. Следовательно, нам нужно было стремиться к миру на жёстких условиях, установленных русскими. Мы надеялись, что на переговорах удастся смягчить эти условия, по крайней мере, исключить из них подписание договора о взаимной помощи. Но если мы даже на этих условиях не придём к миру – при дальнейшем развитии военных действий в благоприятном для русских направлении, когда было возможно выдвижение новых требований, – у нас не оставалось ничего другого, как оказаться втянутыми в войну на стороне западных держав и отдаться во власть всех исходящих из этого опасностей.
Положение Швеции также осложнилось. Не было никаких сомнений в том, что она искренне хотела помочь нам настолько, насколько это было возможно, чтобы не оказаться самой втянутой в войну, поддерживая нас в нашем стремлении прийти во всех наших проблемах к лучшему возможному результату. В течение всей войны Швеция предпринимала усилия для нашего блага по установлению мира. Сейчас она боялась вмешательства западных держав, что могло ввергнуть её в пучину непредсказуемых трудностей. Вмешательство Германии могло превратить Швецию в театр военных действий. Это, в свою очередь, подогревало желание и стремление правительства Швеции к прекращению войны. Поскольку мир должен был заключён за наш счёт, можно предположить, что Швеция, с учётом собственных интересов, желала бы мира на любых условиях, чтобы избежать опасностей, связанных с оказанием помощи западными державами. Возникновение таких мыслей у нас было делом времени. Однако следует принимать во внимание, что в соответствующих кругах Швеции были убеждены в том, что помощь западных держав в силу её недостаточности и опоздания, а также возможного вмешательства Германии, не могла пойти на пользу Финляндии и что Финляндия по этой причине рано или поздно падёт. Не исключено, что в Швеции также полагали возможным смягчить на переговорах условия, выдвинутые Советами.
3 марта в первой половине дня состоялось заседание правительства под председательством президента. Оно прошло в обычном месте – бомбоубежище Банка Финляндии. Также присутствовал генерал Вальден.
Министр Таннер сообщил, что накануне Лондон обратился к Стокгольму и Осло с запросом на право прохода для войск, которые были бы готовы отправиться в путь 15 марта в количестве, максимальном для пропускной способности портов отправки и железных дорог. В течение первой и второй недели к месту назначения должны были прибыть около 6 тысяч человек. На вопрос, собираются ли войска западных держав прибыть вопреки согласию Скандинавских стран, ему не смогли дать ответ, сославшись только на дипломатический нажим в отношении Швеции. Из Москвы ещё не поступил ответ на запрос, направленный из Стокгольма, о возможном смягчении условий русских. Что касается транзита войск западных держав, то Швеция остаётся на своей прежней отрицательной позиции. Было также замечено, что, поскольку Швеция оказалась в зоне опасности, её обязанностью было наблюдать за своими интересами и думать о себе. Она хотела любой ценой избежать вовлечения в большую войну. Таннер не верил, что западные державы могли прибегнуть к санкциям против Швеции. Количество войск, направляемых на помощь, сократилось до совершенно недостаточного количества, да и те прибыли бы слишком поздно. Поэтому мы не могли продолжать идти по этому пути, нужно было вернуться на курс, определённый Москвой. Сейчас следовало отправить в Москву более мягкий ответ. «Я считаю все шараханья из стороны в сторону бесполезными и предлагаю принять всё как есть», – заключил Таннер.
– Президент : Создаётся впечатление, что нельзя связывать свои надежды с помощью западных держав. Нет информации, сколько её поступит и поступит ли она вовремя. Она не станет для нас реальной помощью. Но не сто́ит ли ещё подождать ответа из Москвы?
Пеккала защищал предложение министра иностранных дел. «Требования русских могут ужесточиться, поскольку на Карельском перешейке им сопутствует успех».
Ниукканен считал слишком рисованным решение сообщить русским, что мы, в принципе, принимаем их условия. «Такой ответ положил бы конец помощи со стороны западных держав».
– Фон Борн : Прежде чем перейти к новому ответу, надо выяснить, что на помощи западных держав действительно нельзя строить никаких планов. Только после этого можно уступать.
Премьер-министр сообщил, что западные державы дали Швеции время до 11 марта. «До этого не удастся получить окончательный ответ. Но очевидно, что он будет отрицательным».
– Котилайнен : Мы попали в опасную ситуацию. Мы можем потерять помощь западных держав и материальную поддержку, а также помощь Швеции снаряжением и сырьём, которая для нас крайне необходима. Тогда мы полностью окажемся во власти Москвы. Поэтому следует ещё раз попробовать войти в контакт с Москвой, каким бы трудным ни был этот путь.
– Ханнула : Надо, в конце концов, попросить помощь у западных держав. Если мы будем действовать, как предлагает министр иностранных дел, то окажемся совершенно одни на милости Москвы как во время переговоров, так и после их завершения.
Сёдерьелм не мог поддержать идею министра иностранных дел. Мы потеряли время. Наши войска заняли новые позиции. У нас не было информации о контрмерах западных держав на ответ шведов. Надо потерпеть и продолжать сражаться, по крайней мере, несколько дней.
Я заявил, что надо стремиться к миру, фактически разделив позицию Таннера. Однако не было ясности, как следовало поступать, поэтому я попросил отложить принятие решения до следующего заседания правительства, по крайней мере, до сегодняшнего вечера. (Мне с самого начала было понятно, что помощь западных держав не могла быть эффективной.)
Генерал Вальден сообщил, что положение на фронте не изменилось после визита членов правительства в Ставку. Наши войска на западном побережье Финского залива находились в боевом соприкосновении с противником, который находился там, но нет уверенности, что он оттуда выбит.
Премьер-министр Рюти был в курсе того, что помощь западных держав не настолько велика, чтобы оказать решающее воздействие. Обе страны направят в общей сложности 6 тысяч солдат, которые отправятся в путь 15 марта и прибудут в место назначения во вторую или третью неделю апреля. Такая помощь – ничто. После этого обещают больше помощи, если это позволит пропускная способность железных дорог, но не ранее конца апреля. Из Лондона сообщили, что переброска 50-тысячного корпуса в Финляндию невозможна. К тому же не ясно, отправлен ли наш ответ в Москву.
После непродолжительной дискуссии решили собраться на новое заседание вечером того же дня, постаравшись предварительно получить дополнительную информацию из Стокгольма.
На вечернем заседании правительства Таннер сообщил, что, по его сведениям, наш ответ не отправляли в Москву, поскольку сочли, что он может быть интерпретирован в негативном ключе, что, в свою очередь, могло повлиять на разрыв переговоров. Помимо этого, у Москвы пытались в инициативном порядке узнать, можно ли рассчитывать на смягчение условий. На этот запрос ещё не пришёл ответ. В Стокгольме считали, что переговоры не прерваны. Швеция ни в коем случае не даст своего согласия на проход войск западных держав. Размеры обещанной западными державами помощи постоянно менялись. Только что пришла телеграмма, согласно которой количество войск составило бы 13–22 тысячи, причём часть из них осталась бы в Швеции. Точного ответа не было.
Ниукканен считал, что больше не было повода откладывать просьбы о получении помощи со стороны западных держав.
– Я : Поскольку помощь западных держав недостаточна и не успеет в срок, и в силу позиции Швеции помощь находится под вопросом, вплоть до невозможности её получения, и существует опасность, что мы вступим в конфликт с Германией, нам надо стремиться к мирным переговорам, отбросив всё остальное. Это возможно при посредничестве Швеции. Далее предлагаю обдумать, не следует ли нам попробовать заручиться в Берлине поддержкой Германии на переговорах с Москвой. По поводу этого предложения, которое кое-кто поддержал, было замечено, что Германия, к которой уже многократно обращались, не считала для себя возможным как-то вмешиваться, в силу своих договорных отношений с Советским Союзом.
Недостаточность помощи западных держав стала очевидной. Больше получить помощь было неоткуда. Поскольку ещё не был получен ответ на наш запрос по поводу мирных переговоров, направленный из Стокгольма в Москву, обсуждение этого вопроса было отложено до следующего заседания правительства.
Из моего дневника за 4.03.1940: «У Рюти в Банке. Он сказал, что Гюнтер, переговорив с Коллонтай, не отправил нашу телеграмму от прошлой пятницы, в которой запрашивались более точные сведения и ставился вопрос о компенсации, поскольку они посчитали, что в Москве её восприняли бы как отказ. Вместо неё Гюнтер направил в Москву другую телеграмму, спросив в ней, не пойдёт ли Москва на смягчение условий. На неё из Москвы сообщили, что ответ пришёл слишком поздно, одновременно заметив, условия заключения мира относительно территорий к северу от Финского залива не будут смягчены.
После этого Гюнтер по нашей просьбе направил в Москву новую телеграмму, в которой спрашивали, согласится ли Москва отказаться от претензий на Выборг и Сортавалу, если правительство Финляндия примет предложенные условия».
Утром 5 марта снова прошло заседание правительства под председательством президента. Присутствовал генерал Вальден. По информации Таннера, существуют противоречивые сведения относительно того, будет ли Швеция вооружённым путём препятствовать проходу войск западных держав или же она ограничится только заявлением протеста. Из Москвы ещё не пришёл ответ на запрос относительно Выборга и Сортавалы.
Премьер и генерал Вальден провели анализ возможной помощи западных держав, по которой были получены уточнённые данные. Если Финляндия продолжит борьбу, то первые войска западных держав были бы готовы отправиться в дорогу через неделю. Если мы обратимся с воззванием об оказании помощи, то западные державы будут рассматривать наш фронт как часть их большого фронта. В первую группу войдёт до 15 тысяч столь мощно вооружённых солдат, что при их сравнении с нашими дивизиями можно смело прибавлять 50 процентов. Англичан отправится около 18 тысяч, что, в общей сложности, составит 33 тысячи человек. Это было бы только начало. Помощь можно увеличивать по мере необходимости. Помимо личного состава, в первую очередь, поступит 60 бомбардировщиков. Также планировалась морская операция в Петсамо. С участием Франции и Англии война приобрела бы тотальный характер. Союзные державы полагали, что Швеция не станет с оружием в руках препятствовать проходу войск. Войска могли бы прибыть в Финляндию под видом добровольцев, причём офицеры в форме и полном боевом снаряжении, в период с 10 по 15 апреля. Англия и Франция рассматривали бы Россию как своего врага с начала отправки войск.
Из Ставки сообщали, как сказал Вальден, что обстановка сложилась весьма критическая. В некоторых местах врагу удалось просочиться на западный берег Выборгского залива. Пока их было не так много, но их количество могло увеличиться. Маршал высказался кратко: «Каждый понимает значение Выборгского залива, а также значение побережья, которое ещё больше. Мы должны быть готовы к неприятным сюрпризам. Войск западных держав недостаточно, да и времени уже нет».
– Таннер : Положение тревожное. Ситуация на фронте критическая, линия обороны постоянно под угрозой. Враг может пронзить её. Время поджимает. Он предложил: хотя время для нашего ответа истекло, сообщить, что мы принимаем условия противника. Если из Москвы придёт отказ, то останется только взывать о помощи к западным державам. Таннер высказал пожелание, что сейчас вместо дискуссии надо принимать решение.
– Ханнула : Предлагаю принять предложение помощи западных держав.
Премьер-министр согласился с мнением Таннера, предложив внести пункт о перемирии.
Пеккала присоединился к министру иностранных дел. […]
«Удивляюсь, что здесь ещё есть те, кто воображает, что нам удастся справиться с ситуацией. В отношении конечного результата нет ни малейших сомнений», – сказал он.
– Ниукканен : Россию надо постоянно подозревать. Предложение было только пробным шаром. Выдвинутые условия можно принимать только тогда, когда разбита армия. Нам надо сражаться. Помощь западных держав надо запросить и в том случае, если мы начнём говорить о мире. […] Предложение русских потому и было расплывчатым, что его принятие означало бы то же, что и капитуляция на милость России.
Но, поскольку сохранение единодушия было необходимым условием спасения нашего народа, он не хотел возражать.
Министры Фагерхольм, Койвисто, Котилайнен, Хейккинен, Саловаара, фон Фиандт, фон Борн и я поддержали предложение министра иностранных дел.
Премьер заметил, что надо принять во внимание и возможность того, что, несмотря на все наши усилия, мы не сможем заключить мир на приемлемых условиях. Поэтому нам надо открыто сообщить представителям западных держав о нашей линии поведения, а также обратиться к ним за помощью, если наши мирные усилия не приведут к результату. Это предложение было одобрено.
После окончания дискуссии президент отметил, что все члены правительства, за исключением Ханнулы, считают, что надо пытаться установить мир и, если это не даст результата, обратиться с воззванием о помощи к западным державам, которых надо просить продолжать подготовку. Президент сам согласился с этим мнением.
В среду 6 марта состоялось очередное заседание правительства под председательством президента. Присутствовал и генерал Вальден.
Таннер сообщил, что из Москвы пришёл ответ на предложение вывести Выборг и Сортавалу за рамки условий. Молотов сообщил шведскому посланнику Ассарссону, что Кремль, безусловно, настаивает на обоих городах. Только из уважения к Швеции советское правительство согласилось ещё несколько дней ждать ответ Финляндии. Молотов также сообщил, что армия требует разрешения продолжать войну и продвигаться вперёд. Если война будет продолжена, то требования будут ужесточены. Молотов также сказал о том, что, пожалуй, было бы лучше вести переговоры с правительством Куусинена, но от этого отказались из уважения к Швеции. Из Швеции пришло сообщение, что от западных держав поступила просьба разрешить проход войск, но Швеция ответила отрицательно и намерена оставаться на этой позиции. По мнению правительства Швеции, действия западных держав не пошли бы на пользу Финляндии, но, напротив, вовлекли бы весь Север в войну. Это были детские игры. Швеция не оставит ни одного рельса на портовых железнодорожных путях. Поэтому наш ответ был сообщён советскому послу через Швецию. Швеция предложила прекратить боевые действия 6 марта в 11 часов по финскому времени. Вчера в 10 часов вечера ответ Финляндии был доведён до Молотова, который назвал его расплывчатым и нуждающимся в уточнении, сказав, что о перемирии не могло быть и речи, пока войска не уйдут из Выборга и побережья Выборгского залива. Шведский посланник ответил, что ответ не менее расплывчат, чем сами предложения. Прошлой ночью Молотов передал следующее сообщение: «Принимая во внимание, что правительство Финляндии принимает условия, советское правительство готово начать переговоры по прекращению боевых действий и достижению мира. В качестве места переговоров была предложена Москва». Посланник Ассарссон дополнительно спросил, почему не согласились на перемирие, и получил ответ, что фронт не имеет чёткой конфигурации и что советское правительство не доверяет финнам. Ассарссон также намекнул на возможное вмешательство других государств, на что ему ответили, что в Москве этого не боятся. Вопрос о безопасности Ленинграда был вынесен за рамки переговоров, а условия названы минимальными требованиями. Таким образом, сказал Таннер, путь в Москву открыт, но русские подозревают, что мы одновременно движемся по двум направлениям и стремимся получить передышку.
Таннер открыто сообщил послам Англии и Франции в Швеции, что мы ожидаем ответ из Москвы, и попросил их набраться терпения. Ему ответили, что помощь западных держав не зависит от нескольких дней.
Таннер считал, что мы ничего не потеряем, если сейчас отправим делегацию в Москву. Если потребуется, то западные державы и позже будут нашей опорой, поскольку их стремление заключается в открытии нового фронта. Путь, предложенный западными державами, столь же опасен, как и прежде. На этом пути нас может ждать участь Польши. Он предложил отправить делегацию в Москву, по возможности, ещё в тот же день.
Пеккала поддержал мнение министра иностранных дел.
– Ниукканен : «Надо действовать быстро, чтобы понять, можно получить приемлемые условия или нет». Он полагал, что нам в итоге придётся обратиться за помощью к западным державам. Их предложение помощи улучшило ситуацию. По-прежнему считал, что граница должна пройти южнее Выборга и восточнее Сортавалы.
Котилайнен и фон Фиандт поддержали предложение министра иностранных дел.
Премьер-министр сообщил о разговоре с послами западных держав. Английский посол сказал, что правительство Англии хорошо понимает позицию правительства Финляндии и не будет чинить препоны мирным устремлениям. Рюти одобрил предложение министра иностранных дел относительно немедленной отправки делегации.
– Ханнула : «Я категорически не могу принять предложение русских в качестве основы для переговоров. Предлагаю немедленно просить помощи западных держав».
Хейккинен одобрил предложение об отправке делегации в Москву, а также об обращении к западным державам, если не удастся получить приемлемые условия.
Я сказал, что нам не остаётся ничего другого, как принять предложение Таннера. Вместе с тем, мы должны понимать, какие обязательства принимаем на себя. В число требований входит Выборг, которым мы связали себе руки, хотя и можем попытаться его спасти. Можно попробовать следовать точке зрения Ниукканена, но, если русские не уступят, мы ничего не сможем с этим поделать. Конечно, на переговорах появится много новых вопросов, на основе которых при желании можно прервать их.
Многие члены правительства объявили о поддержке предложения Таннера.
– Президент Республики : По поводу заявлений министра Паасикиви и министра иностранных дел хочу заметить, что я вовсе не вижу дело так, будто граница Петра Великого уже безусловно оговорена. Ведь условия являются исходным пунктом для переговоров, да и мы не обязаны соглашаться со всем, что предложат. Мне кажется неприличным, что великая держава требует у малого государства территории, которые она ещё не в силах завоевать.
Поговорив о составе делегации, вопрос решили отложить на следующее заседание правительства, которое должно было пройти в 3 часа пополудни того же дня. На нём в состав делегации назначили премьер-министра Рюти, меня, генерала Вальдена и депутата парламента профессора Войонмаа.
Документы французского Генштаба, попавшие в 1940 году в руки к немцам, уже в наше время пролили свет на планируемую западными державами политику помощи Финляндии, её причины и цели. В одном французском документе, составленном в начале января 1940 года, высказывалась оценка, что финско-русская война приведёт к краху ведомства путей сообщения России и в значительной мере усилит дезорганизацию советской экономики, что воспрепятствует Германии в получении из России сырья и прежде всего топлива. Угроза Балканским странам со стороны России исчезнет вследствие поражений на севере. Помощь Финляндии со стороны Франции, Англии и Соединённых Штатов укрепит позицию Скандинавских стран по отношению к Германии и позволит Швеции и Норвегии влиться в антигерманский фронт, в результате чего указанная страна утратит импорт, столь необходимый для военной промышленности и снабжения населения. «Поэтому важно оказать Финляндии любую возможную помощь. С точки зрения интересов союзных держав, финский фронт означает то же самое, что и Македонский фронт в 1914–1918 гг.». В другом документе, датируемом второй половиной февраля 1940 года, говорится: «Нельзя забывать нашу главную цель – воспрепятствовать получению Германией руды. Каждая попытка союзных держав в Скандинавии […] только тогда оправдана, когда она содействует достижению этой цели». (Публикации Министерства иностранных дел Германии за 1939–1941 гг. № 6: Die Geheimakten des franzosischen Generalstabes, документы № 17, 18, 21, 23, 29, 30.)
То, что у западных держав были свои военные цели, мы в правительстве, конечно, понимали. Политику всех великих держав направляет одно и то же, по моему мнению: ограниченный и близорукий эгоизм. Ни одна великая держава не лучше другой. Бисмарк однажды сказал: «Единственная здоровая основа великой державы – и в этом она отличается от малого государства – государственный эгоизм, а не романтика». В политике великие державы не поднялись на тот более высокий уровень, где следование высшим идеям было бы понято как содействие своим более узким интересам. «Почему собственный, правильно понятый интерес государства, действуя вместе с этическими мотивами, не может заставить государство […] придерживаться права и морали?» – спрашивает один из новейших историков. Его ответ стар и примитивен: «Потому что никто не доверяет другому» (Meinecke Fr . Die Idee der Staatsräson… S. 19). Или, как сказал Макиавелли в своем «Государе»: «Всякий, кто старается всё время быть хорошим, неизбежно, в конце концов, окажется погребённым среди огромного множества тех, кто нехорош». Результаты этой волчьей политики у нас перед глазами. Что касается помощи Финляндии во время Зимней войны, любопытно вновь отметить их потребность попробовать задрапировать свои эгоистические устремления какими-то красивыми аргументами.
К одному документу (№ 21), в котором упоминается информация посла Франции в Стокгольме о том, что Германия сообщила правительству Швеции о своём решении считать любую прямую помощь Финляндии поводом к войне, casus belli, был прикреплён комментарий Министерства иностранных дел Германии, согласно которому это утверждение французского посла было лишено каких-либо оснований. Такого заявления никогда не поступало со стороны Германии.
В прошлые годы мне на ум неоднократно приходила судьба Дании в 1860-е годы, а также тогдашние отношения Швеции и Дании.
Правительство Дании принятием закона об общей форме правления стремилось ещё прочнее привязать к своему государству Шлезвиг, который туда исстари входил. Эта мера вряд ли гармонировала – по крайней мере, этого мнения придерживалась Германия, – с договором, который Дания и великие державы, а также Швеция подписали в 1852 году в Лондоне. В 1863 году Дания могла бы спасти своё положение путём выполнения лондонских договорённостей. Сохранилось бы это положение с течением времени – другой вопрос. Бисмарк, этот настоящий «реальный политик», по мнению которого, всё дело было лишь «средненьким вопросом», считал, что Дания своим поведением «бросила перчатку всему германскому», и что его целью, как он сам пишет в своих мемуарах, с самого начала было полное присоединение к Пруссии не только немецкого Гольштейна, но и Шлезвига.
Англия и Россия призывали Данию согласиться, и король был готов уступить, но народное общественное мнение было настолько против, что он не нашёл министров, которые были бы готовы на основе этой программы отвечать за деятельность правительства. Датчане не считали вопрос серьёзным и не верили в возможность войны. Они полагались на вмешательство России и западных держав, Англии и Франции, а также на помощь Швеции, в отношении чего были проведены переговоры. Эти государства не могли не помочь – так, во всяком случае, думали, – поскольку они не могли допустить такую чудовищную несправедливость, как и существенное уменьшение территории датского королевства, не говоря уже о его полном уничтожении. Только когда были проиграны первые сражения и немецкие войска вторглись в Ютландию, народ Дании понял, что наступила суровая действительность. После того как Дания потерпела кровавое поражение под Дюббёлем, усилиями великих держав на конференции в Лондоне попытались восстановить мир, а Пруссия выступила с предложением о посредничестве в вопросе личной унии между Шлезвиг-Гольштейном и Данией. Датчане отказались вести переговоры на этой основе, хотя император Франции Наполеон III настоятельно рекомендовал это сделать. Король пошёл бы на это, но общественное мнение было категорически против. Датские правители оказались на удивление близорукими. Ещё в середине июня – война началась в январе, сражение под Дюббёлем состоялось 18 апреля 1864 года – один член правительства Дании сказал французскому послу: «Я не вижу будущее столь же угрожающим, как Вы; мы не потеряем Шлезвиг, что бы ни случилось» (Brandenburg E . Die Reichsgrundung, II. S. 105)[81]. Когда Пруссия захватила всю Ютландию, Дания, увидев, что ей неоткуда получить помощь, начала переговоры с немцами и сообщила о своём согласии с предложением о личной унии, которое Пруссия предлагала на лондонской конференции. Но было уже слишком поздно. Дании пришлось уступить оба герцогства.
Швейцарский историк Эдмон Росье говорит, что датская война 1864 года показала, «сколь поразительно легко было в Европе, границы которой считали весьма устоявшимися, расчленить старую монархию, которая заплатила дорогую цену за свою веру в договоры и за неспособность своевременно пойти на необходимые уступки» (Histoire politique de l’Europe 1815–1919. Р. 139)[82].
Официальная политика Швеции во время датско-прусского конфликта получила такое определение: максимально выгодное решение для Дании, но без угрозы для Швеции понести из-за этого опасные потери. Дипломатическими средствами Швеция хотела сделать всё, чего только можно было достигнуть. (Sveriges historia till våra dagar, XII, 1922; Hallendorf Carl . Oscar I och Karl XV. S. 314–315)[83]. Аналогичной была политика Швеции во время нашей Зимней войны и до неё. Разница всё же заключалась в том, что действия министра иностранных дел Швеции Мандерстрёма, не говоря уж об усилиях короля Карла XV, дали датчанам повод полагать, что их дело воспринималось в Стокгольме практически как своё собственное, но осенью 1939 года со стороны официальной Швеции нам дали снова понять, что не следует ждать военной помощи. Вместе с тем, в действительности же Финляндия во время Зимней войны получила от неё больше материальной помощи, чем Дания в 1864 году.
Последовательная публичная политика нейтралитета Швеции стала оформляться только в начале 1870-х годов, когда на престол взошёл Оскар II, но фактически она давала о себе знать и раньше. Осенью 1863 года при рассмотрении проекта ассигнований на укрепление обороны министр иностранных дел Мандерстрём заявил: «В одиночку мы не можем и не будем способны её (Данию) оборонять, но мы надеемся, что Европа не допустит столь вопиющей несправедливости, более того, что возобладают разум и сдержанность». В тронной речи Карла XV на закрытии сессии риксдага была метко выражена позиция Швеции: «В межгосударственных переговорах я всегда буду стремиться положить слово объединённых держав на чашу весов справедливости. Пусть от нас не требуют положить на неё и наш меч, не подумав, можно ли вообще достичь цели теми средствами, которые есть в нашем распоряжении».
Как в Швеции, так и в Норвегии были сильны чувства симпатии по отношению к Дании. Борьба малого государства против великой державы навевает уныние, но и будоражит умы. Газеты беспрерывно приводили доказательства в пользу Дании, горячо приветствовали каждый знак успеха датчан, с энтузиазмом поддерживали сбор средств и добровольные попытки помощи датским братьям. Множество добровольцев отправилось через проливы на помощь Дании. Многие из них мужественно сражались в рядах датчан. Многие отдали свою жизнь в бою. Но вмешательства Швеции в войну требовало лишь малое меньшинство (Ibid. S. 342–343). И это напоминает времена нашей Зимней войны.
Суть вопроса аналогично проявляет себя в схожих условиях.
XIV
Мирные переговоры. Московский мир
В тот же вечер, 6 марта, мы, члены делегации на мирных переговорах, отправились на машинах в Турку, откуда вылетели в Стокгольм. В качестве секретаря делегации нас сопровождал начальник отдела Министерства иностранных дел Нюкопп. В роли переводчика и помощника в делегацию вошёл министр Хаккарайнен. На следующее утро из Стокгольма «спецбортом» мы вылетели в Москву. В аэропорту нас встречали заместитель наркома иностранных дел Лозовский, начальник протокольного отдела Барков, а также представитель шведского посольства. Народный комиссариат по иностранным делам разместил нас в просторном и удобном особняке, экспроприированном у какого-то царского предпринимателя и использовавшемся для подобных целей. Там прекрасно заботились о нашем комфорте. Первый же обед, как и все последующие, был вкусным и обильным. Что касается обращения с нами, то здесь нечего особо отметить.
Вечером Рюти и я посетили с приветственным визитом Молотова в его уже знакомом мне кремлёвском кабинете. О делах не говорили.
Уже второй раз я оказался на переговорах в Кремле в весьма печальных и невыносимых условиях. Несколькими днями ранее, 4 марта, враг преодолел Выборгский залив и в следующие дни смог расширить плацдарм на северо-западном берегу залива. Вечером в день прибытия мы получили шифрованную телеграмму, в которой сообщалось об ухудшении военного положения и переброске через залив новых войск противника. «Надо действовать быстро». Как мы узнали позже, противник вышел на территорию двух мысов, расположенных в западной части залива. В наступление было брошено большое количество войск, артиллерии, пехоты и танков. Противник продвинулся на восточной окраине Выборга у местечка Тали. Что означал для хода войны выход вражеских войск к западной части Выборга, было понятно и несведущему в военном деле человеку. Положение было крайне серьёзным.
По официальным данным военного командования, 9 марта положение армии было таково, что продолжение боевых действий не могло привести ни к чему иному, как к постоянному ухудшению ситуации и сдаче новых территорий. Живая сила понесла и продолжала нести потери. Боевой состав батальонов существенно сократился. Потери были огромны. Из-за физической и моральной нагрузки боевая мощь оставшихся войск была иной, чем в начале войны. Большие потери среди офицерского состава снижали боевую ценность сократившихся подразделений. На самых критических участках фронта ощущалась нехватка автоматического и противотанкового оружия. Прочность нашей обороны угрожающе ослабла. Из-за малочисленности и моральной усталости прибрежной группировки, действовавшей к западу от Выборга, было трудно ожидать от неё успешных действий. По мнению одного из командиров корпуса, действовавшего на Карельском перешейке, фронт на его участке мог продержаться неделю, но не более. Командир другого корпуса считал, что всё висит на волоске.
Обо всём этом из соображений предосторожности нам телеграфировали 9 марта кодовыми словами: «Ставка направила о сложившейся ситуации письменный рапорт, который не обнадёживает, с точки зрения возможностей продолжения». 11 марта мы получили дополнительную телеграмму: «Положение на фронте очень серьёзно. Продолжение военных действий ведёт к дальнейшему ухудшению ситуации. Сдача Выборга – вопрос нескольких дней. Нельзя гарантировать успешную оборону в течение месяца, а предложенная помощь может поступить только через пять недель с условием, что будет получено разрешение на проход войск. Если это не получится, то встанет вопрос о более жёстких условиях и потере большей территории».
Последняя телеграмма пришла нам, когда уже состоялся второй раунд переговоров. Но и скрытые слова предыдущей телеграммы давали нам достаточную картину сложившегося положения. В нас укрепилось представление о неизбежном ходе войны; вопрос стоял ни о чём другом, как о том непродолжительном времени, в течение которого мы проиграем войну. Из телеграммы следовало, что это время могло быть очень коротким. Вторая телеграмма, касавшаяся сложившейся ситуации, подтвердила наше убеждение, что мы не сможем выдержать столько, сколько необходимо в самом лучшем случае, чтобы успела подойти помощь.
Первый раунд переговоров состоялся 8 марта в 19 часов в Кремле в рабочем кабинете Молотова. Со стороны русских присутствовали, помимо Молотова, член Президиума Верховного Совета, руководитель Ленинградской партийной организации Жданов и комбриг Василевский.
Для нас было разочарованием отсутствие Сталина. Жданов не пользовался репутацией большого друга Финляндии. Недружелюбное отношение к Финляндии сквозило в его высказываниях. Состав советской делегации не предвещал нам ничего хорошего.
В начале заседания Молотов спросил, приняли ли мы условия, переданные нам через шведского посланника.
Рюти подтвердил, что они нам известны. Затем он зачитал подготовленное нами заявление, в котором сообщалось, что правительство Финляндии считало возможным принять предложение Советского Союза в качестве основы для переговоров и одобрить его в принципе. Мы искренне стремимся к миру и установлению между нашими странами хороших отношений, в условиях и под эгидой которых могли бы успешно и постоянно развиваться товарооборот и иное экономическое взаимодействие. Однако мы не можем не заявить, что, с точки зрения этого важного для нас устремления, переданные нам условия мира представляются исключительно жёсткими. История всегда отдавала наибольшее признание тем государственным деятелям, кто умел использовать свою власть и доминирующее положение дальновидно и умеренно, что помогало быстро залечивать раны и создавать, к счастью народов, стабильное положение, прочной основой которого является признаваемая всеми справедливость. Напротив, насильственный мир нередко становится поводом для постоянной неуверенности, беспорядков и несчастий. Советскому Союзу ни при каких условиях не следует опасаться агрессии со стороны Финляндии. Но мы понимали, что Советский Союз как великая держава, активно участвующая в мировой политике, в силу своего положения и интересов собственной безопасности, считал необходимым принимать во внимание и осуществлять некоторые военные цели. Мы, со своей стороны, также хорошо понимали и то, что, поскольку великий Советский Союз всегда был и будет соседом Финляндии, хорошие отношения между Финляндией и Советским Союзом являются целью, к достижению которой нам надо стремиться изо всех сил. По нашему разумению, интересам и пользе Советского Союза отвечает то, что у него здесь есть сосед, который может быть доволен своим существованием и находится с ним в политических и экономических отношениях. Но условия, предложенные Советским Союзом Финляндии, представляются нам излишне жёсткими, способными оставить в сердце народа Финляндии глубокую рану, а также в максимальной степени негативно повлиять на экономику Финляндии. Мы не могли понять, что все они столь необходимы для удовлетворения военных потребностей Советского Союза. Поэтому мы надеялись и предполагали, что советская сторона благосклонно и беспристрастно примет во внимание те аспекты, которые мы намерены изложить. Надо попробовать в атмосфере доброй воли и согласия найти такое решение, которое в достаточной степени удовлетворит военные потребности Советского Союза, но вместе с тем будет способствовать достижению результата, удовлетворительного, с точки зрения жизненно важных интересов народа Финляндии и финляндского государства, а также заложит предпосылки для установления постоянных хороших отношений между Финляндией и Советским Союзом, не оставляя в душе нашего народа излишнего чувства глубокой горечи.
На эти, по моему мнению, вполне разумные и правильные слова и мысли Молотов ответил так, что в ответе не ощущалось понимания позиции другой стороны. В его защиту могу сказать, что, по свидетельствам истории, именно так практически всегда думала и поступала после войны всякая великая держава-победитель.
Молотов заявил[84], что Советский Союз не хотел войны. Прошлой осенью он неделями вёл переговоры с финнами. Он надеялся, что Финляндия поймёт важность условий русских, необходимых для обороны Советского Союза и Ленинграда. «Прошлой осенью мы были терпеливы с вами, пытаясь прийти к соглашению. Но из переговоров ничего не вышло. Это было зна́ком враждебности Финляндии по отношению к Советскому Союзу, и враждебность была большей, чем мы могли подумать». Финляндия начала военные приготовления, собираясь по совместной договорённости предоставить свою территорию для агрессии против Советского Союза. Сейчас вопрос безопасности Ленинграда приобрёл ещё большее значение. На Карельском перешейке уже недостаточно прежних договорённостей, стоит вопрос о безопасности Мурманской железной дороги и самого Мурманска. Советский Союз требует, чтобы Финляндия признала в полном объёме их предложения или же война будет продолжена. «Наше доверие было обмануто». Финляндия пожелала отдать свою территорию другим странам под плацдарм для агрессии. Она также принимала участие в планах захвата Ленинграда. По экономическим вопросам можно поговорить отдельно. Затем Молотов перечислил требования Советского Союза, которые сводились к следующему: 1) полуостров Ханко и порт Лаппохья, а также прилегающие к ним острова; 2) вся территория к югу от линии, которая начиналась между церковью Виролахти и Паатио и проходила в направлении Вайниккала – Нуйямаа – Энсо – Койтсанлахти – Уукунниеми – Вяртсиля – Корписелкя – Лахнаярви. Линия была практически прямой, без изгибов, напоминая в общих чертах границу Петра Великого[85]; 3) в связи с близостью Мурманской железной дороги восточная часть Куусамо и к югу от Салла по линии: изгиб границы у реки Вирмайоки – озеро Йоукамоярви – западная оконечность озера Паанаярви – к северо-западу от Саллы и вплоть до государственной границы к юго-востоку от сопки Нуортунтури; 4) оба мыса полуострова Рыбачий. Остальная часть Петсамо (Печенги) будет возвращена.
Молотов также выдвинул требование о праве на проход от границы России до Кемиярви, а также далее до Торнио и Швеции. Для этого мы должны были построить железную дорогу Салла – Кемиярви. Вместе с тем, они ни словом не упоминали договор о взаимной помощи, от которого русские, следовательно, отказались. Кроме этого, Молотов сказал, что они не собирались вмешиваться во внутреннюю и внешнюю политику Финляндии.
Поскольку требования Советского Союза были расплывчатыми и частично превышали то, что мы смогли узнать ранее, по этому вопросу возникла широкая дискуссия, которая временами приобретала весьма грустную тональность.
Мы решительно отвергли обвинения в якобы имевшейся в Финляндии враждебности по отношению к Советскому Союзу, а также в том, что Финляндия вместе с другими государствами планировала захват Ленинграда. Также мы отвергли утверждение, что иностранные державы способствовали развязыванию войны и влияли на наше военное ведомство. Рюти подчеркнул, что все оборонительные сооружения построены с использованием собственной рабочей силы и на свои средства. Иностранная помощь сжалась до двух шведских усиленных добровольческих батальонов.
Опираясь на то, что нам было сообщено о требованиях Советского Союза и на наше собственное понимание этих требований, мы старались по максимуму ограничить упомянутые территории.
– Молотов : Я самолично передал предложения шведскому посланнику Ассарссону, добавив на словах: примерно линия Петра Великого.
– Я : Предлагаемая вами линия искусственна. Она отделяет друг от друга территории, которые взаимосвязаны в экономическом и культурном плане. Совершенно ни к чему создавать подобные трудности. Кроме того, изложенные требования не являются необходимыми для обороны Советского Союза и Ленинграда. Почему мы не могли бы ограничить дискуссию обсуждением безопасности Ленинграда?
– Молотов : Мы недооценили враждебность Финляндии. Оказалось, что Финляндия как оружие в руках других государств много опаснее, чем мы ожидали. Это показала война. “The Times” написала, что наступил момент для нападения на Советский Союз. Это было сказано бесстыдно открыто. Вы являетесь орудием этой политики. Газета “Le Temps” написала примерно то же самое.
– Рюти : Допустим, что англичане и французы хотят использовать нас в своих целях. Мы этого не знаем и не имеем к этому никакого отношения. Мы хотим заниматься только своими делами.
– Молотов : Вы не хотели осенью 1939 года найти взаимопонимание с нами. Это была не ваша собственная политика, а результат чужого влияния.
– Жданов : В финской печати не было никаких опровержений по поводу статей в “The Times” и “Le Temps”, в которых говорилось, что настал час наступления на Советский Союз. В кругах финской военщины под влиянием правительства Финляндии царит антисоветский дух, общественное мнение Финляндии настраивают на войну. Финляндия проводит не самостоятельную политику, а линию “The Times” и “Le Temps”.
– Рюти : В настоящее время идёт война между Англией, Францией и Германией. Возможно, что существуют планы против Советского Союза, но мы не имеем к ним никакого отношения. Уже 1 декабря мы предложили переговоры для прояснения сути конфликта. Мы не хотим втягиваться в спор великих держав.
– Молотов : Вы много раз предлагали переговоры, но не нужно было доводить дело до войны. У войны своя логика. Что касается вашей самостоятельной политики, то она идёт один в один с политикой “The Times” и “Le Temps”. Мы договорились с Балтийскими странами, но не с вами. Возможно, что ваша политика самостоятельна. В любом случае, она аналогична той, что публично рекомендуют “The Times” и “Le Temps”.
– Рюти : Мы находимся в состоянии войны с Россией. Если Англия и Франция захотят, то они вполне могут, как Вы говорите, посчитать, что им будет выгодно, если война расширится и в неё окажется втянутой Россия. Но это – не наша беда. Мы всё время старались держаться вне войны.
– Я : Мы не несём ответственность за политику великих держав.
– Жданов : Я впервые слышу на официальном уровне, что Англия и Франция, если они хотят расширения войны, могут использовать Финляндию в качестве опорного пункта для нападения на Советский Союз. Во время конфликта интерес Англии и Франции к этому вопросу постоянно возрастал. Некоторые газеты, вроде упомянутых “The Times” и “Le Temps”, начали считать Финляндию возможным союзником в этой войне. Нет никаких доказательств того, что Финляндия противодействовала бы военному вмешательству, нацеленному на Советский Союз. Финская печать ни разу, несмотря на многочисленные возможности, не выступила с разъяснениями, что она не хотела бы вмешиваться в агрессивные планы.
– Рюти : Предыдущее правительство Финляндии не хотело войны с Советским Союзом, оно желало лишь прийти к взаимопониманию с вами. Оно не поверило, что вы начнёте войну. Одной из мер нынешнего кабинета было узнать при посредничестве Швеции готово ли правительство Советского Союза продолжить переговоры, одновременно проинформировав, что у него были новые позитивные предложения. При посредничестве правительства Америки также предлагалось возобновление переговоров. В конце концов, министр иностранных дел Таннер в своём выступлении по радио в середине декабря предложил новые переговоры. Мы хотим только мира. Пограничные укрепления возведены исключительно в целях обороны. Мы воевали бы против любого другого государства, которое напало бы на Финляндию, независимо от того, идёт ли речь о Германии, Англии или Франции.
– Я : В ходе осенних переговоров мы неоднократно обращали внимание на то, что Финляндия, как и Швеция, придерживается политики безоговорочного нейтралитета в противоречиях между великими державами, и, если какое-либо государство попробует через нашу территорию напасть на Советский Союз, мы будем сражаться и за вас. Мы хотим оставаться в стороне от конфликта между великими державами, работать и развивать нашу культуру.
– Молотов : Я не хочу возвращаться к прежним переговорам. Таннер относился к ним отрицательно. Когда война начинается, её не так просто остановить, поскольку у войны своя логика. Таннер дал ситуации дойти до стадии войны, и затем он начал говорить о новых предложениях. У нас не было изначально точных сведений о том, на что было готово согласиться правительство Финляндии. Наше поведение основывалось на опыте, полученном от вас. Ваша политика может быть самостоятельной, но она в точности соответствует той политике, которую поддерживают наиболее агрессивные круги Англии и Франции. Если вы и являетесь самостоятельными, то ваша политика та же, что проводят “The Times” и “Le Temps”. Я хочу получить чёткий ответ: принимаете ли вы мирные условия?
– Я : Вы ошибаетесь, полагая, что Таннер не хотел договора с вами. Надо учитывать, что у нас демократическая система, которая предполагает, что на обсуждение дел отводится достаточно времени. Каждый раз, когда мы возвращались в Москву в ходе осенних переговоров, мы шли на новые уступки. Если бы мы ещё раз смогли приехать, то согласились бы на новые уступки.
– Жданов : Насколько я мог следить за финской печатью во время переговоров и в ходе военных действий, эта печать постоянно обращается именно к тем кругам Англии и Франции и ссылается на заявления именно тех английских и французских газет, которые не хотели мирного решения, а стремились к расширению войны.
– Рюти : Когда разразилась война, мы не могли делать вам никаких предложений, поскольку вы не признавали правительство Финляндии и не хотели иметь с ним дело. Я обращаю внимание на то, что нашей печатью не управляют и не используют её из-за рубежа. Мы хотим мира. Было бы сумасшествием и самоубийством хотеть войны против великой державы. Этот конфликт вытекает из трагического недоразумения.
После того как дискуссия ещё какое-то время шла в этом направлении, Молотов повторил: «Вы можете сейчас дать внятный ответ на наши требования?»
– Рюти : Мы могли бы дать ответ, если бы ваши требования были такими, как те, что нам ранее сообщили, но сейчас подняты совершенно новые вопросы. Мы понимаем, что ваше предложение означает перенос границы вплоть до Сортавалы и передачу Карельского перешейка до самого Выборга. По Ханко мы можем дать ответ. Хотели бы доказать, что Выборг намного важнее для нас экономически, чем для вас стратегически.
Молотов утверждал, что передал госпоже Коллонтай и министру Ассарссону все условия, добавим к этому: примерно линия Петра Великого. Озеро Куолаярви не упоминалось, но это не было столь важно. Они были готовы вернуть Петсамо, если получат Куолаярви.
Поговорив ещё некоторое время, мы сообщили, что сможем дать ответ, когда познакомимся с условиями Советского Союза.
Встреча длилась более двух часов.
Как видно, русские выдвинули против нас серьёзные обвинения. В фанатичной злобе мы якобы были замешаны в одной интриге с иностранными государствами, Англией и Францией, планируя нападение на Советский Союз через территорию Финляндии. Да ещё и разрыв переговоров прошлой осенью произошёл под влиянием этих иностранных правительств. Финляндия следовала политике Англии и Франции, а не собственному курсу.
Слушая эти обвинения, мы спрашивали в изумлении: верили ли сами Молотов и Жданов тому, что говорили? Ведь не мы начали войну, а Советский Союз. Это отметила и Лига Наций. Но, по мнению русских, эта война, похоже, была войной Англии и Франции против Советской России, которую мы якобы специально развязали осенью 1939 года под влиянием западных держав, чтобы эти государства смогли напасть на Советскую Россию через территорию Финляндии. С нашей точки зрения, это была совершенно фантастическая и невозможная мысль. Дальнейшая дискуссия по этому вопросу, однако, могла только ухудшить создавшееся положение. На последнем заседании Молотов, выступая по поводу высказывания Рюти, смягчил свои обвинения, признав, что Финляндия не заключала прямого соглашения о нападении с западными державами, но политика финского правительства шла точно в таком же направлении, как и этих держав. Это было сказано весьма расплывчато. Финляндия не нападала. Напротив, Советский Союз напал на нас. О планах нападения Англии и Франции на Советский Союз и в дальнейшем не было ни тогда, ни позже никакой информации. Расплывчатые утверждения русских походили на обычные, взятые с потолка предлоги великих держав. Советский Союз начал войну против Финляндии, и, согласно современному кодексу международной морали, об этом никто даже не мог напомнить. Но великие державы ощущают некоторую потребность защитить свои насильственные поступки.
Обдумывая происшедшее задним числом, я пришёл к мысли, что, может, и здесь в подоплёке было закоренелое недоверие Кремля к западным державам – старое убеждение, что они только и ждут момент, чтобы уничтожить коммунистическую Советскую Россию. Действительно, путаные статьи западных газет вполне могли дать к этому какой-то повод, но в тех условиях – нападение произошло бы через территорию Скандинавии и Финляндии, вовлекло бы в войну Германию, против которой, собственно говоря, она и была нацелена, – непрактичность, даже, я сказал бы, невозможность такой попытки была при трезвом рассуждении ясна, как день.
В первый день переговоров мы получили из Хельсинки телеграмму, в которой говорилось, что западные державы согласились на то, чтобы подписать договор о взаимной помощи не позднее 12 марта. Одновременно сообщалось, что посол Соединённых Штатов Штейнгардт получил инструкцию передать Молотову, что, если Советский Союз будет себя вести благородно по отношению к Финляндии, это произведёт хорошее впечатление. Далее в телеграмме говорилось, что в Соединённых Штатах начали жёстко критиковать продолжение пароходного сообщения с Советским Союзом. США как раз в то время вели переговоры с Советским Союзом о расширении торговых отношений, и финский вопрос мог повлиять на ход переговоров. Таким образом, Соединённые Штаты по-прежнему оказывали нам дипломатическую поддержку. Но, поскольку за этим не стояло действительной угрозы применения силы, в Кремле это, как, впрочем, и раньше, не произвело особого эффекта.
На следующий день, 9 марта, мы в Москве, а также в Хельсинки, были погружены в напряжённую работу, вызывавшую нашу общую озабоченность. Дело в том, что со стороны западных держав были подготовлены более чёткие и осязаемые планы оказания помощи: обещали прислать 57 тысяч человек, из которых 15 тысяч были бы на месте уже через три недели, остальные – в зависимости от пропускной способности железных дорог. При необходимости количество войск могло быть увеличено. Если просьба о помощи не будет отправлена немедленно и будет заключён плохой мир с коварным врагом, то союзные государства не смогут взять на себя ответственность по возвращению утраченной территории Финляндии на переговорах по итогам войны. В Хельсинки возникла мысль безотлагательно отправить западным державам просьбу о помощи в надежде на то, что это заставит Советский Союз смягчить свои требования. Однако в отношении подобной двойной игры возникли серьёзные сомнения, поскольку это, не исключено, могло привести к разрыву переговоров, после чего вторжения уже невозможно было бы избежать. «Время поджимает, – говорилось в полученной нами телеграмме, – попытайтесь как можно скорее прояснить направление развития событий». В тот же день мы ответили, что постараемся незамедлительно добиться полной ясности относительно того, на что согласно советское правительство. «Если условия не удовлетворят и если посчитают, что фронт и тыл выдержат более длительную войну, то тогда можно прекратить переговоры и перейти ко второму варианту. Штейнгардт рекомендует заключить мир», – так мы телеграфировали в Хельсинки.
В течение всего дня мы изучали требования Советского Союза. На основе этого был подготовлен письменный ответ на условия, переданные Молотовым. Мы обдумывали, в каком месте можно было бы надеяться добиться их смягчения, и, особенно, чем они отличались от полученных нами ранее.
Вторая встреча делегаций состоялась 10 марта в 14 часов в Кремле.
Сначала Рюти представил составленный нами меморандум, который я зачитал на русском языке. В нём говорилось, что правительство Финляндии считает возможным принять в качестве основы для переговоров и в принципе одобрить условия, переданные советским правительством 23 февраля. Обдумав требования Советского Союза на основе изучения полученной нами карты, а также устных сведений, мы хотели бы заметить, что:
1) в условиях, переданных нам 23 февраля, говорилось об «аренде полуострова Ханко». Поскольку уже осенью 1939 года границы и размеры арендуемой территории были точно определены, правительство Финляндии считало, что это означает аренду упомянутой территории, поскольку в тексте не содержалось намёка ни на что иное. Но сейчас территория, в отношении которой высказано требование, увеличилась в размерах по сравнению с той, о которой шла речь. Кроме того, к ней отнесены и прилежащие к полуострову Ханко важные острова. Поэтому мы констатировали, что делегация Советского Союза пошла дальше того, на обсуждение чего правительство Финляндии имело полномочия. Только накануне мы узнали от шведского посланника, что, по сообщению Молотова, требование в отношении полуострова Ханко включает в себя и близлежащие острова. Об этом требовании у правительства Финляндии не было никакой информации, и оно до настоящего времени не имело возможности определить свою позицию по этому вопросу;
2) в требованиях, переданных ранее правительству Финляндии, отмечено, что Финляндия должна уступить Карельский перешеек, включая Выборг, и северный берег Ладожского озера, включая Сортавалу, помимо чего содержится ссылка на линию Петра Великого. Поскольку Карельский перешеек с Выборгом является точно определённым географическим понятием и поскольку северный берег Ладожского озера с городом Сортавала также представляет собой точно определённую территорию, за исключением её северной границы, которая ещё не определена, мы не могли прийти к иному решению, как к тому, что указание на линию Петра Великого означало северную границу этой территории. Насколько мы знаем, никогда ранее не было даже намёка на передачу Выборгского залива. Таким образом, мы вынуждены констатировать, что в этой части требования Советского Союза идут много дальше, чем то предложение, которое правительство Финляндии получило в качестве основы для переговоров, и которое оно, в принципе, одобрило. Что касается требования передачи Выборгского залива, то мы услышали об этом только вчера от шведского посланника;
3) в предложениях, переданных Советским Союзом правительству Финляндии, отдельно сказано, что Советский Союз отведёт свои войска со всех других занятых им территорий. Сейчас же советская делегация требует передать обширную территорию в коммунах Куолаярви и Куусамо, а также всю финскую часть полуострова Рыбачий. Таким образом, и в этом отношении советской стороной значительно расширены переданные нам требования.
Рюти повторил, что мы хотели мира и возможности оставаться вне европейской войны, и что именно поэтому мы стремимся к окончанию войны между Финляндией и Советским Союзом. Поэтому мы готовы хоть сегодня подписать мирный договор на основе переданных нам условий. Мы готовы передать полуостров Ханко в тех размерах, как того требовал Советский Союз на переговорах осенью 1939 года. Мы готовы уступить Карельский перешеек вместе с Выборгом. Сам город Выборг не имеет для Советского Союза военного значения. Но для Финляндии Выборг имеет неоценимое историческое, культурное и экономическое значение. Сайменский канал недалеко от Выборга выходит на Балтийское море. Поэтому мы предлагаем вывести Выборг за рамки уступаемых территорий. На севере от Ладожского озера мы предлагаем провести границу несколько иначе, чем отмечено на переданной нам карте.
Мы готовы принять все изложенные нам требования. Мы информировали наше правительство о новых требованиях Советского Союза, но ещё не получили ответа.
Молотов заявил, что зачитанный нами меморандум не является достоверным. В отношении Ханко Советский Союз больше не признавал предложения осени 1939 года. Сейчас требования возросли. И министру Ассарссону, и госпоже Коллонтай сообщено, что на мирных переговорах больше не признаются условия 1939 года. Он также не принял пункт 2) нашего меморандума. Линия Петра Великого касалась очертаний всей новой границы, а не только её восточной части. В отношении пункта 3) Молотов сказал, что безопасность Мурманской железной дороги требует переноса границы в районе Куолаярви. Если мы не примем условий Советского Союза, то переговоры не смогут продолжиться. Условия надо принять безотлагательно. Советский Союз не боится, даже если Финляндия будет вовлечена в мировую войну. Ссылка на это только подтверждала предыдущие утверждения Советского Союза. Молотов сослался на договор, подписанный с Народным правительством Финляндии. Если переговоры затянутся на несколько дней, то дело примет иной оборот. Молотов также говорил о транзитном движении до Кемиярви и оттуда до Торнио, а также о железной дороге от советской границы до Кемиярви, которую должна была построить Финляндия. Советский Союз был готов при необходимости помочь нам в строительстве этой дороги, чтобы она была построена в срок. Он добавил, что у Советского Союза не было никаких политических требований, но что его интересы касались исключительно безопасности Ленинграда и охраны Мурманской дороги. Никакой компенсации Советский Союз выплачивать не будет, включая и частных лиц, не сделает и ничего такого, о чём шла речь осенью 1939 года. Финское государство должно было решить этот вопрос со своими гражданами, потому что, как сказал Молотов, сейчас действовали законы войны.
– Я : Пётр Великий в 1721 году при заключении Ништадтского мира выплатил Швеции большую компенсацию.
– Молотов (шутливо): Напишите Петру Великому. Если он прикажет, мы выплатим компенсацию.
В ходе дальнейшей дискуссии Молотов многократно повторял, что переговоры будут прерваны, если мы не примем их условия. После двух часов переговоров мы обещали дать окончательный ответ сразу по получении ответа от правительства.
После заседания нам пришла телеграмма из Хельсинки. В ней, помимо информации об обещаниях помощи западных держав и рапорта Ставки о военном положении, сообщалось, что правительство рассмотрело условия Советского Союза, а также приводились те же самые аргументы, которые мы представили на переговорах. Далее говорилось: «Поскольку трудно продолжать войну даже с помощью обещанной помощи, а коммуникация очень медленная, вам передаются все полномочия по принятию решения, если вы будете единодушны. Перемирие необходимо немедленно». К этому было дополнение: «Нашу телеграмму надо понимать таким образом, что у вас также есть полномочия принять новые условия, если ситуация не изменится». Одновременно до нас довели сообщение английского правительства, согласно которому Англия не будет возражать, если мы придём к согласию с Россией. Если договор не будет подписан, то обращение о помощи должно быть направлено не позднее 12 марта. Если обращение будет направлено, то Англия готова предоставить помощь, но её транспортировка зависит от позиции Норвегии и Швеции. Если они будут против или же окажут пассивное сопротивление, то помощь станет невозможной, но Англия предпримет все меры для нажима на Швецию и Норвегию.
Хотя у нас было право на принятие решения, мы хотели с учётом важности вопроса получить решение правительства. Поэтому в телеграмме с изложением хода переговоров мы заявили: «Если, по мнению правительства, необходимо быстро прийти к миру и прекращению боевых действий, то единственная возможность – это принять переданные нам условия, по которым, с нашей точки зрения, мы не сможем добиться сколько-нибудь существенного смягчения. Ждём скорого ответа, потому что считаем более выгодным для нас просить о проведении переговоров на завтра, а не на послезавтра». На это мы получили ответ: «Сложившаяся ситуация вынуждает правительство принять требования. Условия – перемирие при сохранении статус-кво, чтобы мы успели освободить территории».
Для нас, находившихся в Москве, безусловная необходимость установления мира была очевидна. На основании предыдущей телеграммы у нас был для этого мандат правительства. После второго заседания мы обсуждали, имеет ли смысл запросить у правительства конкретную информацию, заключать ли мир на условиях русских. Наша телеграмма обсуждалась на заседании правительства 11 марта в 8 часов утра. Прочитав позже отчёт об этом заседании правительства, я был доволен тем, как мы поступили. Меня удивило, что ещё тогда, когда был получен рапорт о военном положении, не оставлявший никакого места для благих пожеланий, также как информация о недостаточности и неэффективности помощи западных держав, со стороны президента и некоторых членов правительства возникали сомнения, стоит ли заключать мир на тяжёлых условиях. Я никогда не стремился избегать ответственности, но в этом случае для общего дела было лучше, чтобы правительство вместе с нами несло ответственность за принимаемое решение. Члены правительства Ниукканен и Ханну-ла по-прежнему были против, хотя у них, как и раньше, не было никаких других аргументов, кроме «лучше сражаться, чем идти на условия русских».
Третий раунд переговоров прошёл 11 марта в 18 часов. Мы использовали наше время для основательных двусторонних переговоров.
Рюти объявил, что мы принимаем предложение Советского Союза по полуострову Ханко с условием, что будет подписан договор об аренде и аренда будет соответствовать приемлемым ценам, а также что условия аренды будут соответствующими.
Молотов заявил, что Советский Союз готов арендовать Ханко на 30 лет, добавив, что когда советское правительство получило 23 февраля первую информацию о согласии правительства Финляндии на переговоры, то как госпоже Коллонтай, так и шведскому посланнику было сообщено, что требование включает весь полуостров Ханко и находящиеся рядом острова. «Как Вы можете утверждать, что не знали требования по Ханко? В этом отношении не может быть никакой неясности», – сказал Молотов.
– Рюти : Нам сообщили об «уступке, касающейся Ханко», вследствие чего мы предположили, что речь идёт о предложении советского правительства по Ханко, озвученном на переговорах прошлой осенью. Здесь произошло недоразумение.
Что касается границы Петра Великого, – продолжал Рюти,– мы готовы в общих чертах принять предложения Советского Союза. Надеемся, что граница, проведённая с учётом военных интересов, пройдёт таким образом, что она не создаст нам излишние экономические проблемы, если разделит территории, органично связанные друг с другом. В этой связи мы хотели бы внести некоторые изменения. Мы попытались учесть военные интересы Советского Союза. Вам, соответственно, надо принять во внимание важные для нас экономические обстоятельства, чтобы нам не были созданы бо́льшие сложности, чем это необходимо.
Затем Рюти показал на карте, как мы видим границу в районе Энсо, заметив, что предложенная Советским Союзом граница разделит эту промышленную зону таким образом, что, например, места, где проживают работники завода, окажутся на территории Советского Союза. Коммуна Яаски с её промышленными предприятиями и плотной жилой застройкой также окажутся на советской территории. То же самое касается сырьевых районов, важных для промышленности долины реки Вуокси. Эти районы стратегически ничтожны и находятся вдалеке от железной дороги Выборг – Элисенваара. Для нас же эти районы, с экономической точки зрения, очень важны.
– Надеемся, что Советский Союз может отказаться от этих требований.
– Молотов : Мы не хотим ни увеличивать, ни уменьшать наши требования. Мы не можем проводить границу ближе к железной дороге.
– Жданов : Совершенно невозможно.
– Рюти : Разве здесь границу нельзя скорректировать? Линия Петра Великого не была сплошной прямой.
– Молотов : Линия Петра Великого отклонялась то в ту, то в другую сторону. Мы попытались в общих чертах следовать ей, насколько это было возможно.
– Рюти : Если мы согласимся в каких-то местах дать вам больше, чем предполагается изначально, вы тогда могли бы отказаться от каких-то важных для нас территорий?
– Молотов : Что вы хотите поменять?
Рюти указал на карте территорию у Энсо и Яаски[86]в промышленной зоне Вяртсиля.
– Молотов : Сомневаюсь, что мы сможем согласиться, но мы изучим этот вопрос. Почему эти территории столь важны для вас?
– Рюти : Это важные промышленные зоны. Яаски, кроме того, район с плотной жилой застройкой, отделение которого нанесло бы большой вред.
– Вальден : Согласно вашему предложению, граница разделит Сайменский канал на две части.
– Молотов : С этим ничего нельзя поделать.
– Вальден : А Яаски? Может, вы боитесь, что мы построим там укрепления?
– Молотов : Стройте сколько угодно укреплений. В этом отношении мы ничего не просим. Но 10–12 километров от железной дороги – слишком малое расстояние. Чего ещё вы хотите?
– Рюти : Мы хотели бы иметь Сайменский канал в виде коридора, а также место разгрузки и погрузки в Уурасе[87].
– Молотов : Чтобы получить повод для спора? У вас же есть порт Котка.
– Рюти : Большая часть лесных и других товаров Восточной Финляндии перевозится водным путём, и Сайменский канал органично входит в эту транспортную систему в качестве её конечного звена.
– Молотов : Если бы не было войны, то у нас не было бы таких неприятных вопросов. Опыт коридоров достаточно плох. Коридоры становятся вечным яблоком раздора.
– Рюти : Мы хотели бы получить узкую полосу земли по обеим сторонам канала для его охраны. Мы были бы готовы построить необходимые мосты через канал.
– Молотов : Сейчас второстепенные экономические вопросы отходят на второй план по сравнению с вопросами безопасности.
– Рюти : Для нас эти вопросы далеко не маленькие.
– Молотов : Относительно маленькие. Если хотите, найдёте другие пути. Перевозки могут идти через Котку.
– Я : И как это могло бы происходить на практике?
– Молотов : Я недостаточно знаком с этим вопросом, но уверен в том, что вы сами можете найти его решение.
– Я : Можем ли мы арендовать площадку для разгрузки и погрузки в Уурасе?
– Молотов : Невозможно. Это только приведёт к новым спорам. Мы обдумаем другие ваши предложения. Однако кажется невозможным провести границу предлагаемым вами способом в районе Энсо и Яаски. Если мы согласимся на ваше предложение, это будет означать, что граница пройдёт в 8 километрах от железной дороги, что совершенно недостаточно. Военные считают 25 километров минимальным расстоянием для обеспечения безопасности, но мы согласились с тем, что граница пройдёт всего в 16 километрах от железнодорожной линии. Вопрос по Вяртсиля мы возьмём для изучения. Есть ли другие вопросы?
Рюти показал на карте наше новое предложение по границе в районе Саллы.
– Рюти : Согласно нашему предложению, удаление от границы до Мурманской железной дороги будет 110 километров. Ваше предложение по проведению границы на этом участке совершенно новое, к тому же мы не получили по этому вопросу предварительной информации. Вы даже во время войны не заняли этот участок.
– Молотов : Частично он занят до Мяркяярви. Кроме того, мы отведём наши войска из Печенги. Между прочим, линия Петра Великого проходила так (показывает на карте северную границу Финляндии, как она была установлена Столбовским миром), и в то время территория Финляндии на севере была меньше.
– Войонмаа : Это – не граница Петра Великого. Указанная Вами граница установлена Столбовским миром.
– Молотов : Сейчас вопрос стоит только о безопасности Мурманской железной дороги. Мы видели, как ваши войска стремились мешать движению поездов по этой дороге. Ни одна великая держава в нашем положении не выставила бы столь умеренные требования, как мы. Ни Англия, ни Франция, ни Германия, ни Соединённые Штаты не пошли бы на переговоры со страной размера Финляндии. Нас интересует безопасность железной дороги. У нас есть только один незамерзающий порт, Мурманск; у вас же второй – Печенга. Нам надо заботиться о том, чтобы выход в Мировой океан был обеспечен. Ни одна великая держава не согласилась бы отвести свои войска с завоёванного незамерзающего порта. Невозможно согласиться с вашим предложением.
– Рюти : Мы ценим выше решение отвести войска из Петсамо. Наша территория там и так мала. Если вам так нужна эта территория, то не могли бы вы компенсировать её в другом месте?
– Молотов : До войны компенсация могла иметь место, но не сейчас.
– Рюти : Эти требования не входили в ваши первоначальные условия.
– Молотов : 23 февраля мы отдельно не упомянули это требование, но сказали, что можем вернуть Финляндии некоторые из занятых нами территорий. Мы не уточняли специально, какими будут эти территории. Мы не сказали: все занятые территории.
– Рюти : Я понимаю, но ведь эти территории находятся в нашем распоряжении.
– Молотов : Не хотите ли Вы, чтобы мы сначала взяли эти территории, а потом уже переговорили о них?
– Я : Вы требуете и другие территории, которые не захватили, например, Сортавалу. Требуемые вами территории ничего не значат для вас, но для нас они важны. Ваше согласие на наше встречное предложение произвело бы в Финляндии хорошее впечатление. Мы понимаем важность безопасности Мурманской железной дороги и интересы великой державы, но вам тоже надо понять, что и малые народы имеют право на существование. Мы хотим только жить в мире и заниматься своими делами.
– Молотов : Вчера Вы сказали, что можете втянуться в большую войну.
– Я : Каждый, кто оказывается втянутым в войну, принимает помощь оттуда, откуда её можно получить.
– Молотов : Безопасность Мурманской железной дороги делает для нас невозможным уменьшение наших требований.
– Рюти : Мы понимаем вопросы обеспечения безопасности, но удаление в 110 километров от этой трассы, которое соответствует нашему предложению, было бы совершенно достаточным. Нам сложно будет вернуться с переговоров домой, если вы не уступите ни по одному пункту.
– Молотов : Любая другая великая держава на нашем месте потребовала бы контрибуцию или всю Финляндию. Если мы продолжим войну, то нет никаких сомнений, что мы победим.
– Рюти : Мы понимаем, что потребности Советского Союза надо принимать во внимание, но, если их можно удовлетворить, не причиняя ущерба Финляндии, можно также ожидать определённых уступок со стороны Советского Союза. Ведь Советский Союз всегда провозглашал, что считает право наций на самоопределение своим главным принципом.
– Молотов : Мы изложили наши минимальные условия. Более мелкие вопросы мы будем рассматривать в свете больших вопросов безопасности.
– Рюти : Мы хотим максимально быстро прояснить этот вопрос. Поскольку сейчас мы пришли к взаимопониманию по важнейшим вопросам, нет смысла продолжать войну.
– Молотов : Сначала надо подготовить договор и только после этого можно остановить военные действия. Иначе переговоры могут легко зайти в тупик. Сначала лучше договориться, а потом прекратить военные действия.
После этого обсуждались технические детали, касавшиеся подготовки договора. В завершение Молотов заявил: «Поскольку мы сейчас пришли к взаимопониманию, хочу выразить благодарность советского правительства правительству Швеции за его содействие восстановлению мира между двумя странами. Советское правительство высоко оценивает действия министра иностранных дел Гюнтера, министра Ассарссона и госпожи Коллонтай в этом деле. По мнению советского правительства, мир можно скоро восстановить».
– Рюти : В связи с посреднической деятельностью Швеции возникли некоторые недоразумения, вызывающие сожаление, которым мы, однако, не хотим уделять особого внимания. Поскольку договор уже практически готов, и мы можем выразить нашу признательность правительству Швеции за его посредничество.
После заседания мы отправили своему правительству следующую телеграмму: «Они не пошли ни на какие уступки, условия надо было принимать. Вместе с тем, обещали до завтрашнего дня обсудить три более мелких уступки. Окончательное предложение по договору получим завтра. Они не согласились на перемирие, военные действия завершатся с подписанием договора, что мы стараемся всячески ускорить».
Таким образом, вопрос был решён. На следующий день, 12 марта, мы получили телеграммой информацию о следующем заявлении английского правительства, с которым накануне на заседании парламента выступил премьер-министр Великобритании Чемберлен: «Как знает нижняя палата, правительства Франции и Великобритании постоянно направляли и направляют Финляндии материальную помощь. Она имеет огромное значение для Вооружённых сил Финляндии. Как уже сообщали финскому правительству правительство Его Величества и правительство Франции, они готовы по просьбе правительства Финляндии совместно и безотлагательно оказать помощь Финляндии всеми имеющимися в их распоряжении средствами».
Такое заявление в пользу Финляндии, сделанное премьер-министром Великобритании от имени двух великих держав на заседании нижней палаты парламента, уже само по себе имело для нас большое моральное и идейное значение, какие бы собственные цели не связывали с этим западные великие державы. Оно показывало, что Финляндия поднялась из положения неприметности, являющейся долей молодых малых государств. К сожалению, реальная ситуация была такова, что Англия и Франция, так же как и Соединённые Штаты, не могли осуществить свои намерения по действительной и эффективной помощи Финляндии. Нам нужно было воспринимать реальность такой, какой она была. Ход событий нельзя было изменить.
Четвёртая встреча состоялась в Кремле 12 марта в 17 часов. Мы получили проект советской делегации по мирному договору и протоколу к нему только за час до заседания, сосредоточившись на изучении основных положений. Поэтому дискуссия на этой встрече свелась к обсуждению общих моментов, а окончательная дискуссия была перенесена на новую встречу, которая должна была состояться вечером того же дня.
Проект, подготовленный русскими, в общем и целом, соответствовал окончательному мирному договору, за исключением третьей статьи, которая содержала лишь запрет на создание военных союзов, направленных против другой договаривающейся стороны, и на вступление в такие коалиции, но в нём не упоминалось требование воздерживаться от нападения. Плата за аренду полуострова Ханко предлагалась в размере 5 миллионов финских марок в год. Далее говорилось, что финские войска должны быть выведены с территории Ханко в течение трёх дней, а железная дорога Салла – Кемиярви должна быть обязательно построена в течение 1940 года. И наконец, обмен ратификационными грамотами должен быть произведён в течение трёх дней с даты подписания договора. В проекте протокола предлагались слишком сжатые сроки отвода войск.
В начале заседания Рюти вновь предложил внести в проект изменения, которые мы ранее предлагали, поскольку, по нашему мнению, линию границы можно было в некоторых местах скорректировать, не нанося ущерба обороне Ленинграда, что, напротив, позволило бы избежать ущерба интересам Финляндии.
– Молотов : Правительство Советского Союза не согласилось на ваши предложения, и, следовательно, мы не можем внести в наши требования такие изменения, которые содержали бы уступки Финляндии. Напротив, я вынужден заметить, что в нашем государстве в широких, особенно очень широких, военных кругах господствует точка зрения, согласно которой и Печенгу не надо возвращать Финляндии. Хотя у нас никогда ничего не делается, что противоречило бы мнению народа, советское правительство всё же готово оставить территорию Печенги, или Петсамо, Финляндии. Кроме того, мы уже 23 февраля передали наши минимальные требования и сейчас не можем их смягчить. Переговоры длятся долго. Нехорошо поднимать новые вопросы или выдвигать новые предложения.
– Рюти : Предлагаю при определении границы не нарушать интересы населённых пунктов, за исключением тех случаев, когда это крайне необходимо. Например, в Энсо[88]планируемая граница пройдёт по территории больницы и пересечёт заводскую территорию.
– Молотов : Конечно, граница не должна быть абсурдной. Подобные вопросы может решить в рабочем порядке демаркационная комиссия.
– Рюти : Обмен ратификационными грамотами в течение трёх дней технически невозможен, поскольку в Финляндии ни в коем случае в столь короткие сроки не успеют осуществить эту процедуру.
– Молотов : Прошу предложить новую дату.
– Я : В Финляндии ратификация требует согласия парламента. После того как вопрос будет вынесен на обсуждение парламента, договор ратифицирует Президент Республики.
– Рюти : Предлагаю во избежание ненужного кровопролития заключить перемирие незамедлительно, уже до ратификации мирного договора. По моему мнению, с началом мирных переговоров не нужно продолжать военные действия и кровопролитие.
– Молотов: Как мирный договор, так и перемирие вступят в силу одновременно. Мы не будем объявлять перемирие до подписания мирного договора.
Далее мы поинтересовались, каким будет положение гражданских служащих на территории полуострова Ханко, на что Молотов заявил, что Советский Союз готов выкупить у Финляндии территорию Ханко, если на это согласится правительство Финляндии. Ведь в своё время даже такая огромная территория, как Аляска, была продана другому государству. Если территория Ханко будет передана в аренду Советскому Союзу, то управлять там будет советская военная администрация.
На это Рюти ответил, что положение Аляски было совсем другим, поскольку она находилась далеко от центра России. В Финляндии до получения независимости, например, в Выборге, размещались как финские, так и русские войска, что не мешало работе гражданских чиновников и местных властей.
Молотов сказал, что тогда ситуация была иной, поскольку Финляндия была Великим княжеством в составе России.
Я поинтересовался, каким будет положение гражданского населения в Ханко и как будут решены вопросы собственности.
– Молотов : На территории Ханко власть будет принадлежать военно-морским силам Советского Союза. Если возникнет ущерб гражданам Финляндии, то правительство Финляндии может позаботиться о компенсации.
– Рюти : Предложенная сумма в 5 миллионов марок совершенно недостаточна.
– Молотов : Война привела к такой ситуации. Ей соответствуют и наши требования. Предлагаю годовую аренду размером в 6 миллионов марок.
– Рюти : Аренда должна соответствовать нормальным ценам.
– Молотов : Положение было совершенно иным до войны. У войны свои законы. Сейчас я предлагаю 6 миллионов. Хочу лишь заметить в этой связи, что любая другая великая держава потребовала бы ещё и контрибуцию. Как я сказал, мы готовы купить территорию.
– Я : Каково взаимоотношение заключаемого сейчас мирного договора и Тартуского мирного договора? Останутся ли положения этого договора в силе, если они не будут сейчас изменены или отменены?
– Молотов : Нет, не останутся, так как новый договор заменяет собой Тартуский мирный договор, который вследствие войны прекратил своё существование. Если будут другие вопросы, то мы можем договориться о них позже.
Мы также заметили, что в связи с договором надо решить ряд гражданских вопросов, но Молотов ответил, что по этим вопросам можно поговорить позже.
– Рюти : Сколь большим будет гарнизон, размещение которого предполагается в Ханко?
– Молотов : Да там много и не поместится.
– Рюти : Можно ли предположить, что там, возможно, будут дислоцированы силы, которые предполагается применять против Финляндии.
– Молотов : Об этом не может идти и речи.
Я спросил, как предполагается решать вопросы, вытекающие из права оптации, то есть выбора гражданства населения, на что Молотов ответил, что они будут согласовываться отдельно.
Потом говорили об упомянутых в проекте протокола сроках, в течение которых должны быть отведены войска. Вальден предложил их продление.
Более подробное обсуждение этого вопроса перенесли на новое заседание, которое должно было состояться в тот же вечер в 22 часа.
Направили в Хельсинки следующую телеграмму: «В 5 часов пополудни новое заседание. Никаких уступок. Вечером подпишемся под договором. Договор вступит в силу, и военные действия прекратятся 13.03.1940 в 12 часов, хотя сама ратификация состоится позже».
После того, как мы в перерыве между заседаниями изучили проект договора, вечером 12 марта в 22 часа началось пятое и последнее заседание.
Вальден сделал новое предложение относительно продления сроков отвода войск, с которым согласился Молотов.
Далее Вальден предложил решить вопрос обмена военнопленными. В этой связи Молотов сказал, что среди военнопленных есть и те, кто не является подданным Финляндии. Также надо обсудить вопрос о помиловании и отправке в Советский Союз некоторых лиц, арестованных в Финляндии, например, Антикайнена.
– Рюти : Вопросы помилования обсуждаются в Финляндии в порядке, предусмотренном законодательством. Они никак не связаны с обменом пленными. Надо посмотреть, что можно сделать.
Мирный договор стали рассматривать по пунктам. Мы предложили дополнить вторую статью словами о том, что лица, проживающие на территориях, переходящих Советскому Союзу, должны иметь право в течение года выбрать финское гражданство и переехать вместе со своим движимым имуществом на территорию Финляндии, а также сохранить свои права на недвижимое имущество, которое они оставят на передаваемых территориях.
По мнению Молотова, такие вопросы можно было принципиально обдумать и решить аналогично тому, как это только что было согласовано между Советским Союзом и Германией. Однако, он добавил, что ни частные лица, ни организации не могли обладать недвижимостью на территории Советского Союза.
Далее мы внесли предложение вставить в мирный договор пункты о возвращении архивов, находящихся на передаваемых территориях, о свободе вероисповедания и обеспечении языковых прав жителей, которые, возможно, там останутся. Молотов ответил, что жители этих территорий могут руководствоваться лишь тем, что устанавливает Конституция Советского Союза.
Третью статью мирного договора мы предложили дополнить указанием на то, что обе договаривающиеся стороны обязуются воздерживаться от всякого нападения одна на другую сторону, с чем Молотов согласился.
В отношении четвёртой статьи, которая касалась аренды Ханко, мы отметили, что арендная плата в размере 5 миллионов марок слишком мала, предложив изменить её на 250 тысяч долларов золотом.
– Молотов : Можем повысить её до 6 миллионов марок.
– Я : А нельзя ли определить её в размере 200 тысяч долларов золотом?
– Молотов : Мы не можем платить более 8 миллионов марок в год.
Завязалась дискуссия. Рюти хотел сказать несколько слов по поводу того, что во время переговоров с советской стороны высказывались утверждения, что Финляндия якобы находится под влиянием великих держав, и они могут использовать её при планировании нападения на Советский Союз. В этой связи, сказал Рюти, я вынужден констатировать, что эти утверждения не соответствуют действительности. Известно, что у Финляндии могла быть возможность получить от некоторых великих держав военную помощь, но мы не хотели прибегать к этому. Финляндии невозможно следить за всеми подробностями политики великих держав, но очевидно, что она не хочет участвовать в игре великих держав и не стремится вмешиваться в их войну.
– Молотов : Возможно, в Финляндии не планировалось и не заключалось прямое соглашение с великими державами, но политика финского правительства настолько аналогично и столь чётко шла в том же направлении, как и политика некоторых великих держав, что Финляндия находится на той же линии, как и эти державы. Мы, со своей стороны, не хотим от Финляндии ничего, ни её лесов, ни её земель, равно как её населения, но мы должны охранять Ленинград и дорогу на Мурманск, а также наш единственный океанский порт Мурманск.
Заключаемый сейчас договор не плох, напротив, он соответствует интересам обеих договаривающихся сторон, если Финляндия не будет цепляться за союз с великими державами. Советский Союз не боится Финляндии, но великие державы могут использовать её как плацдарм для агрессии против нас. Я убеждён в том, что договор отвечает действительным интересам обеих наших стран, и полагаю, что на его основе отношения между двумя государствами станут в будущем абсолютно дружескими и что это моё убеждение не мираж, а реальное будущее. Именно потому, что сейчас в Европе бушует война великих держав, мы должны заботиться о безопасности Ленинграда, Мурманской железной дороги и самого Мурманска. Это – наша цель, но мы не хотим вмешиваться в большую войну, равно как и в дела других государств. Думаю, что наше поведение наилучшим образом отвечает интересам и наших соседей, больших и малых, но прежде всего именно малых.
– Рюти : Мы высоко оцениваем, что председатель, господин Молотов, сказал о том, как он видит будущее отношений между обеими странами.
Хочу для исправления возникшего недопонимания по поводу того, что здесь говорилось о желании правительства Финляндии вмешаться в большую войну, высказать утверждение, что Финляндия, напротив, вела себя таким образом, чтобы не допустить эскалации войны, и я полагаю, что Финляндия оказала Советскому Союзу большую услугу, не согласившись принять предлагаемую помощь.
Мы очень хорошо понимаем потребности обеспечения безопасности Ленинграда, оборону которого нельзя оставить войскам, находящимся в его пригородах, но сейчас к нам относятся столь холодно, что от нас под предлогом защиты Ленинграда требуют и то, что вовсе не является необходимым для этого, но приносит нам безграничный ущерб, особенно, когда у нас отбирают на Карельском перешейке Выборг и Сортавалу, а также много других важнейших населённых пунктов.
– Молотов : Если бы осенью Финляндия согласилась на наши предложения, то условия были бы весьма умеренными. Но война и пролитая кровь требуют большего. С этим ничего не поделаешь.
Затем продолжили обсуждение проекта договора. Время передачи Ханко, которое в проекте было определено в три дня, продлили до 10 дней.
По поводу статьи VII проекта договора мы сообщили, что железную дорогу от Саллы до Кемиярви не успеть построить к концу 1940 года. После продолжительной дискуссии договорились, что железная дорога будет построена «по возможности, в течение 1940 года»[89].
Далее мы предложили включить в договор пункт, в соответствии с которым торговым судам было бы предоставлено право свободной навигации в фарватерах Выборгского залива, а также в переходящей в распоряжение Советского Союза части Сайменского канала, и что Финляндия могла бы арендовать в Уурасе и на прилегающих островах участки, которые до настоящего времени использовались для разгрузки и погрузки.
Молотов сообщил, что они не готовы обсуждать эти вопросы.
Ещё мы предложили оставить за гражданами Финляндии право заниматься рыболовством в привычных местах акватории Финского залива, а также оставить в силе оговоренное в статье VI Тартуского договора право гражданам Финляндии и Советского Союза заниматься рыболовством в водах Северного Ледовитого океана. Молотов не посчитал возможным принять эти вопросы для немедленного обсуждения, предложив обсудить их позже. Ту же позицию он занял, когда мы предлагали решение некоторых других хозяйственных вопросов, прописанных в Тартуском мирном договоре. Мы сказали, что вернёмся к ним позже.
На наше предложение, касавшееся поведения в случае возможных пограничных конфликтов, Молотов сообщил, что, в принципе, готов обсудить эти вопросы позже, но их нельзя включить в мирный договор.
В завершение мы предложили заменить указанный в проекте трёхдневный срок обмена ратификационными грамотами на десятидневный, с чем Молотов согласился.
Переговоры закончились в 24 часа. Русскоязычный экземпляр договора, датированный 12 марта, поскольку встреча началась именно в этот день, был подписан в 2 часа в ночь на 13 марта.
После этого мы удалились из Кремля; Войонмаа и я составили экземпляр договора на финском языке. Эта работа закончилась между 5 и 6 часами утра. После того, как он был выверен и перепечатан набело – в наркомате по иностранным делам были специалисты по финскому языку, – его подписали в Кремле в 12 часов.
Мы всячески пытались ускорить подготовку и подписание договора, чтобы завершить безнадёжную борьбу, которая в последние дни была весьма кровавой.
Чуть ранее в тот же день мы получили мандат на подписание, который утром утвердило правительство при отказе двух членов – Ниукканена и Ханнулы.
В тот же день в 14 часов мы вылетели в Стокгольм, откуда продолжили путь в Турку и дальше в Хельсинки.
Наши усилия в Москве оказались напрасны. Переговоры, как показано выше, были бесплодными. Собственно, это и не были настоящие переговоры, в которых принимаются во внимание обстоятельства и резоны каждой из сторон и в ходе которых пытаются, по возможности, путём компромисса прояснить вопросы, вызывающие разночтения, и, как у нас говорят, «поставить церковь посреди села». Советская сторона не отошла от своих требований. Подписанный договор содержал то, что Кремль довёл до нас двумя неделями ранее. Навязанный мир. Диктат. Лишь договор о взаимной помощи выпал из переговоров. От него отказался Кремль по собственной инициативе, и это было для нас важно. В этом нет никаких наших заслуг как переговорщиков. По вопросу границы мы не смогли добиться каких-либо изменений. Положение о ненападении, записанное в статье III, было единственным, что было включено в текст по нашему предложению, однако его значение вряд ли было большим, чем предыдущего договора о ненападении, который не помешал Советскому Союзу начать войну против нас. Другие наши достижения были незначительны: повышение арендной платы за Ханко с 5 миллионов до 8, а также продление практически невозможных сроков ратификации на несколько дней. Вот, собственно, и всё. Результаты нашей поездки свелись к тому, что мы подписали продиктованный нам мирный договор. Это была тяжёлая обязанность. Но завершение безнадёжной и кровавой войны, разрешение неизбежной ситуации, а также предотвращение будущих, ещё более ужасных бед вызывало облегчение. «Начало всякой мудрости – это признание фактов».
То, что однажды произошло в ходе исторического развития, не так просто стереть. Ништадтский мир 1721 года и линия Петра Великого спустя два столетия отбросили свою тень на решение 1940 года. Московский мир стал новым фактом, который ещё окажет своё воздействие на последующие события.
Первым содержание мирного договора до народа Финляндии довёл министр иностранных дел Таннер в выступлении по радио поздно вечером 13 марта. На следующий день правительство сделало своё заявление, а президент выступил с радиообращением. В тот же день Верховный главнокомандующий маршал Маннергейм отдал армии последний приказ.
Удар, потрясший наш народ, и наша трагическая судьба наложили на эти сообщения печать печали и уныния. В них отмечались как суровый характер нашей борьбы, так и блестящий героизм армии. Превосходство было слишком велико. За исключением двух усиленных шведских батальонов, нам пришлось воевать в одиночку. Для такой борьбы наш народ был слишком мал. С благодарностью была отмечена материальная помощь, полученная от Швеции, а также западных держав. Какая-то нотка горечи сквозила в словах Таннера, когда он затронул позицию наших соседей по поводу военной помощи: «Мы постоянно обращались за помощью. Наши соседи, Скандинавские страны, откуда в силу их географического положения было бы легко отправить войска на помощь нам, не посчитали возможным сделать это. […] Многочисленные запросы и обращения не принесли результата. Ко всему прочему, отрицательный ответ по этому вопросу был объявлен открыто, чем серьёзно повредил военному положению нашей страны». Проход войск, обещанных для помощи нам западными державами, был категорически запрещён правительствами Швеции и Норвегии, продолжал Таннер. Разочарование, вызванное запретом прохода, пусть не столь явно, проявлялось в выступлении президента Каллио и приказе по войскам маршала Маннергейма. Принимая во внимание трагические события момента, можно понять горечь и разочарование, хотя следует признать, что военная помощь западных держав, даже если её попытались бы оказать, не могла привести к желательным для Финляндии результатам.
Мир, даже на самых жёстких условиях, всё же лучше, чем безнадёжная борьба. «Когда правительство Финляндии решило прекратить военные действия и заключить мир с правительством Советского Союза, – говорилось в заявлении правительства, – это произошло при глубоком убеждении, что таким образом наш народ избежит ещё бо́льших несчастий. […] Совместными усилиями нашей героической, хорошо управляемой армии и всего нашего народа, а также кровавыми жертвами со стороны нашей молодёжи мы смогли, несмотря на сдачу территории, сохранить самое дорогое из всех ценностей – свободу, спасти нашу национальную честь и тем самым завоевать для себя право на спокойный созидательный труд. В судьбоносный час наш народ как один поднялся на защиту своего отечества. Наш народ, единый, как никогда ранее, должен и впредь идти своим путём. […] История показывает, что наш народ ценой непоколебимой стойкости и ранее выходил из трудных испытаний».
Убедительно красив был приказ войскам главнокомандующего, маршала Маннергейма, который нельзя было читать без гордости и душевного волнения. Он был пронизан глубоким патриотизмом, солдатским духом и, вместе с тем, человечностью.
«Между нашей страной и Советской Россией заключён суровый мир, передавший Советской России почти все поля боёв, на которых вы проливали свою кровь во имя всего того, что для нас дорого и свято.
Солдаты! Я сражался на многих полях, но ещё не видел таких солдат, которые могли бы сравниться с вами. Я горжусь вами так, как если бы вы были моими детьми. Одинаково горжусь я жертвами, которые принесли как выходец из бедного жилища, так и из богатого дома. […]
Несмотря на всю храбрость и самопожертвование, правительство вынуждено было заключить мир на жестоких условиях, что, однако, легко объяснимо.
Наша армия была небольшой, её резервы и кадры были недостаточными. Мы не были готовы к войне с великой державой. В то время как наши мужественные солдаты защищали наши границы, нам приходилось с огромным напряжением добывать то, чего им недоставало. Мы должны были возводить оборонительные линии, которых не было. Мы должны были пытаться получить помощь, которая не пришла. Мы должны были добывать оружие и снаряжение в то время, когда все страны лихорадочно вооружались против бури, грохочущей над миром. Ваши героические дела вызвали восхищение во всём мире, но и после трёх с половиной месяцев войны мы остаемся практически одни. За исключением двух усиленных батальонов с артиллерией и авиацией, мы не получили никакой иностранной помощи для наших фронтов, на которых наши люди вели борьбу днём и ночью, без возможности замены, и, напрягая до предела свои физические и душевные силы, принимали на себя атаки всё новых и новых соединений противника. […]
Наша судьба сурова, так как мы вынуждены оставить чужой расе, имеющей иное мировоззрение и иные нравственные ценности, землю, которую мы столетиями возделывали трудом и по́том. Но мы должны, расправив плечи, приняться за созидательную работу, возвести на оставшейся территории жилища для оставшихся без крова, обеспечить всех лучшими средствами к существованию, будучи, как и прежде, готовы защищать наше уменьшившееся Отечество с теми же самыми решимостью и силой, с какими мы защищали наше единое Отечество».
15 марта мирный договор обсуждали в парламенте. Премьер-министр Рюти выступил от имени правительства с заявлением, в котором сказал, что правительство считало своей главной целью восстановление мира, изложив наши стремления к этому. С началом противозаконной агрессии против нашей страны оказалось, что мы плохо подготовлены к войне. Мы верили в правоту нашего дела и в то, что Россия не начнёт столь противозаконную агрессию. В начале войны у нас не было ни от кого обещаний помощи или гарантий её получения. Никто не призывал нас и не советовал нам противостоять на переговорах требованиям Советского Союза. По мнению всего мира, в начале войны положение Финляндии было безнадёжным. Нам симпатизировали, но никакой эффективной помощи не было. Только гуманитарная и материальная помощь шла обильным потоком из Швеции и западных стран. Помощь войсками была незначительна, она шла преимущественно из Швеции. Рюти упомянул обещание помощи со стороны западных держав. Эта помощь была мала, она запоздала и могла, по всей вероятности, вовлечь нас в большую войну. Кроме того, получение помощи было сомнительным из-за отрицательной позиции Швеции и Норвегии. Поэтому наше правительство не могло считать эту помощь такой, которая позволила бы принять на себя все те риски, какие вызвало бы продолжение войны. Принимая во внимание наши ограниченные возможности, правительство после серьёзного обсуждения пришло к выводу, что, несмотря на тяжесть условий заключения мира, нам было нужно скорейшим образом освобождаться от бремени войны.
После того как комиссия по иностранным делам единогласно рекомендовала утвердить мирный договор, вопрос был вынесен на единственное чтение состоявшегося в тот же день пленарного заседания, на котором мирный договор был одобрен 145 голосами при трёх против.
Известие об условиях мира пришлось тяжёлым ударом по народу Финляндии. Общественное мнение считало суровыми и те условия, которые были предъявлены на переговорах осени 1939 года. Как уже отмечалось выше, в некоторых кругах их считали требованиями, согласие на которые означало бы отказ от свободы и независимости. Сейчас же мирные условия были много жёстче. Страна была расчленена, большая и важная часть её оторвана, создана искусственная граница. Такого мира народ Финляндии не мог вообразить. Общественное мнение имело ошибочное представление о военном положении.
Мы сражались мужественно и достаточно успешно до первой половины февраля. Внезапно в середине февраля ход событий изменился. Поддержание духа народа предполагает в официальных сообщениях, я сказал бы, известную осторожность. Это – часть техники военного времени. По сравнению с тем, что делалось в пропагандистском плане в Советском Союзе, у нас были детские игры. Информационные бюллетени Ставки были достоверными, если их внимательно читать, имея карту перед глазами. Тогда было понятно, в какую сторону развиваются события на фронте. Но отступления и другие невыгодные для нас события в них подавались между прочим. Народ и общественное мнение формировали свою точку зрения преимущественно на основе того, что писали газеты. В той же, если не в большей мере, чем военные бюллетени, на общественное мнение влияли огромные заголовки, которыми газеты снабжали публикацию бюллетеней. Обычно читатель считал, что в них-то и содержится главное содержание бюллетеня.
Решающими событиями в те критические дни были отход на Карельском перешейке и наступление русских по льду Выборгского залива. Отход на Карельском перешейке неоднократно упоминался в информационных сообщениях Ставки, впервые на следующий день после вклинивания войск противника в оборону у Суммы 14 февраля, когда было сообщено, что врагу удалось захватить несколько наших передовых опорных пунктов. 17 февраля сообщалось, что наши войска отошли на новые, промежуточные, позиции. 29 февраля, а также 2 и 3 марта сообщалось, что наши войска опять отошли на новые позиции. Тогда произошёл отход на линию Выборг – Тали – Вуокси.
О наступлении противника через Выборгский залив упоминалось в бюллетенях Ставки, начиная с 27 февраля, когда было сообщено, что враг продолжает атаки в юго-восточной части Выборгского залива: «5 марта. Противник атаковал острова Выборгского залива и его северо-западный берег. Продолжаются боевые действия на мысах, расположенных в горловине залива». Накануне заключения мирного договора, 9–12 марта, в бюллетене говорилось, что подразделениям противника удалось закрепиться на северо-западном побережье Выборгского залива. Об этих значимых наступлениях по льду Выборгского залива, которые привели к тому, что русским постепенно удалось выдвинуть несколько дивизий на северо-западное побережье Выборгского залива и на расположенные там острова, в газетах не сообщалось ничего, за исключением того, что в районе Выборгского залива имели место атаки противника, которые преимущественно были отражены.
Газета «Ууси Суоми» в передовице, опубликованной 14 февраля, то есть на следующий день после вклинивания врага в оборонительные позиции в районе Суммы, писала, живописуя героическую борьбу на этом участке фронта, что «нет никаких причин сомневаться, что эти атаки будут отражаться и сегодня, и в последующие дни и ночи, пока силы противника не иссякнут». 18 февраля по поводу отвода войск на промежуточные позиции газета сообщила о своей безоговорочной уверенности в том, что великая освободительная борьба Финляндии будет доведена до победоносного конца. Враг никогда не сможет прорвать эту систему обороны. Ещё 21 февраля «Ууси Суоми» завершила передовицу словами: «Мы выстоим и победим».
Неудивительно, что общественное мнение было ошеломлено ударом, нанесённым условиями мира. Это стало громом среди ясного неба. Повторюсь, для ободрения общественного мнения во время войны такой стиль работы считался необходимым, потому и другие газеты поступали так же, как и «Ууси Суоми», которую я просто взял для примера. Создаётся впечатление, что современная техника изготовления газет требует бросающиеся в глаза заголовки, которые люди прочитывают в первую очередь и которые оказывают на них самое эффективное воздействие. Это имеет далеко не последнее значение.
По поводу заключения Московского мира в прессе различных стран появились многочисленные публикации, полные сочувствия к Финляндии.
Исключение составляли газеты Германии. Позицию этих официально контролируемых газет определяло тогдашнее отношение Германии к Советскому Союзу, что заставляло их безоговорочно принимать поведение Советской России, включая аргументацию и утверждения Кремля, а также, с другой стороны, война Германии против западных держав, планы Франции и Англии по оказанию помощи Финляндии, которые угрожали привести Германию к военным конфликтам на севере. Информация о возможном вмешательстве вооружённых сил западных держав на стороне Финляндии всё больше беспокоила немцев. Угрозы в адрес Швеции и Норвегии во время нашей Зимней войны становились всё более ощутимыми, а тон публикаций ещё более вызывающим. С чувством явного облегчения в Германии были восприняты мирные переговоры и их итог, который считали прежде всего поражением англо-французской политики. Лишь западные державы, желавшие расширения войны и нового «приключения в Салониках»[90], сожалели об окончании войны между Финляндией и Советской Россией. Финны поступили бы умнее, прими они в ноябре 1939 года условия русских. Несомненно, они так и поступили бы, если бы западные державы не подстрекали и не советовали не соглашаться с этими условиями. Это была «бессовестная игра». У Финляндии не было достаточных причин ввязываться в войну, да и её положение изначально было безнадёжным. Также и при заключении Московского мира Советская Россия проявила большую сдержанность: её требования были весьма мягки. Она не хотела ничего иного, кроме того, что было стратегически необходимо для её безопасности. Условия мира, которыми было достигнуто необходимое изменение границ, отвечали интересам обеих стран и справедливым образом удовлетворяли потребности великой державы России. Независимость Финляндии была сохранена. Так писал полуофициальный рупор Министерства иностранных дел – газета “Deutsche diplomatisch-politische Korrespondenz”, главный партийный орган – “Vоlkischer Beobachter”, а также “Berliner Nachtausgabe”, “Berliner Bоrsen-Zeitung” и “Deutscche Allgemeine Zeitung”. Ни слова о нашей героической борьбе и ни малейшего признака симпатии по отношению к нам. Кроме того, отмечалось, что позиция Германии, как стороннего наблюдателя, соответствовала отношению Финляндии к Германии в последние 20 лет. Исключение составляла “Frankfurter Zeitung”. Впрочем, и она считала, что русские умеренны в своих требованиях, но газета понимала, что финны заключили мир с тяжёлым сердцем. «У них нет никаких причин впадать в пессимизм. То мужество, с которым они защищались, уровень подготовки командного и рядового состава, всё это в глазах остального мира даёт гарантию сохранения их государственной независимости, что много важнее, чем красивые декларации и отпечатанные на бумаге инструкции».
Благожелательное отношение немецкой печати к действиям Советского Союза прекрасно сочеталось с национал-социалистической политикой «жизненного пространства». Выходящая в Эссене газета “National-Zeitung” так объясняла этот вопрос: народам Восточной Европы, от Северного Ледовитого океана до Чёрного моря, надо приспособиться к той великой территории силы, которая является центром излучения двух центров притяжения, Берлина и Москвы, «к тому мощному потоку энергии, который со всё возрастающей силой циркулирует между Германией и Россией». Германия «успокоила» и «привела в порядок» Чехословакию, вместе с Советским Союзом решила вопрос Польши, а Советский Союз в одиночку разобрался с Балтийскими странами и Финляндией. Только Юго-Восточная Европа оставалась «неорганизованной». Финляндия и Балтийские страны закрывали гигантской российской державе выход к Балтийскому морю, что было нетерпимо. «Вследствие смехотворной исторической ошибки в этих государствах (Финляндии и Балтийских странах) видели то колыбель культуры, то совесть мира, которые охраняли крошечные государства». Пройдёт ещё немало времени, пока повсеместно поймут, что надо давать пространство для естественного развития. Особенно от народа Финляндии, после героической, но безнадёжной и бессмысленной борьбы, ещё нельзя требовать осознания «этого высокого понятия». Но фальшивые вопли и стенания нейтралов не достойны одобрения. Как Польша, так и Финляндия, Эстония, Латвия и Литва со своим жизненным пространством должны быть присоединены к большому совместному пространству, германо-российской территории силы, где их международное сотрудничество может сформироваться «пусть на основе более ограниченных, но здоровых и ясных принципов». В конце статьи благодарили ту дальновидность, которую представляла единая «политика умиротворения», проводимая Россией и Германией. Финляндия была отделена от Скандинавских стран путём включения в русский сектор русско-германской зоны.
Холодный, если не сказать враждебный, нейтралитет Германии во время нашей Зимней войны вернулся после её окончания в состояние предшествующего равнодушного нейтралитета. В газетах начали постепенно просматриваться признаки более сбалансированной позиции.
Московский мир стал, по моему мнению, самым страшным ударом, который когда-либо испытывала на себе Финляндия. Правда, во времена Великого лихолетья Финляндии пришлось пережить длительную вражескую оккупацию и разрушения, вызванные войной. Ништадтский мир 1721 года оторвал от нашей страны столь же большой кусок Карелии, как и при Московском мире; Ханко, однако, остался Финляндии. Но тогда Финляндия имела опору в едином Шведском государстве, хотя находившаяся в ослабленном состоянии Швеция недостаточно выполняла свои обязанности по отношению к восточной провинции королевства. При заключении Московского мира самостоятельная и одинокая Финляндия потеряла Карелию и Ханко, острова в Финском заливе, территорию Куусамо и Саллы, да ещё и части Печенги. В языковом и национальном отношении население утраченных территорий относилось к финскому племени. В государственном плане Выборг с окрестностями и западная часть Карельского перешейка издревле относились к Финляндии, за исключением 90 лет от Ништадского мира до возвращения в её состав Старой Финляндии в 1811 году[91]. Остальная часть Карелии, бывшая Кексгольмская губерния, перешла к Швеции–Финляндии только по Столбовскому миру 1617 года, доставшись России в 1721 году, по Ништадтскому миру, но и она была присоединена к Финляндии в 1811-м. Эти территории на протяжении истории представляли собой некую подвижную часть. На утраченных территориях проживали около 450 тысяч человек, или почти 12 процентов населения страны. Это население целиком – уникальный случай в истории – перебралось в остальную часть Финляндии, что было выгодно, с национальной точки зрения, хотя и вызывало большие экономические трудности. Так, обезлюдевшая Карелия досталась Советскому Союзу, что облегчило её русификацию.
Утраченная Карелия была аграрным регионом, 60 процентов её населения получало доход от сельского хозяйства. Это была зона типичного мелкого земледелия – почти 84 процента хозяйств не превышали по площади 10 гектаров, где проживало и владело землёй здоровое крестьянское население. Конечно, в годы независимости прогресс в Карелии, как в экономическом, так в социальном и культурном плане, был огромен. Из всех лесных запасов страны на утраченные территории приходилось 11 процентов, причём ежегодный прирост древесины соответствовал 12 процентов от прироста всех лесов государства. Как и сельское хозяйство, за годы независимости бурно развивалась промышленность: на утраченные территории приходилось 15 процентов деревообработки, не говоря уже о других отраслях промышленности. Было потеряно 17 процентов мощностей по производству электроэнергии. На огромной территории прервались пути сплава древесины. Выборг, оживлённый торговый город и крупнейший экспортный порт древесины, оказался в руках Советской России. Был перерезан Сайменский канал, имевший важнейшее значение для экономики всего государства. Новая граница нанесла огромный ущерб сети железных дорог, из которых было потеряно 17 процентов.
В среде просвещённого и одарённого народа Карелии была проделана целенаправленная и интенсивная работа во многих областях культуры. Больно было видеть, сколь сильно пострадали церковь и учреждения образования: было утрачено 600 школьных зданий, 6 народных и 8 рабочих училищ, 100 рабочих клубов, дома молодёжи, четвёртая часть периодической печати, включая крупнейшую сельскую газету «Карьяла»; ценнейший провинциальный архив, исторический музей, музыкальное училище, больницы и санатории, 33 детских сада и т.д. и т.п.
Город Ханко, благодаря порту, имел заметное значение как коммерческий центр, где также располагался ряд промышленных предприятий.
Удар, нанесённый Московским миром, был исключительно сильным по своим экономическим и социальным последствиям. Он во многом затруднял будущую жизнь страны. Кроме того, сказалось и политическое влияние перемен, вызванных Московским миром. Особенно в военном отношении положение нашей страны изменилось в худшую сторону. Кремль считал, что Финляндия входила в сферу интересов Советского Союза и должна была находиться под его влиянием, поскольку это положение вещей было закреплено в договоре между Германией и Советским Союзом, заключённом в августе 1939 года. Московский мир закрепил реальные предпосылки осуществления политики Советской России в отношении Финляндии. Новая протяжённая и неприкрытая граница в Карелии, словно зияющая рана на государственном теле Финляндии, а также база в Ханко делали давление Советской России на нашу страну ещё более ощутимым. Железная дорога из Кандалакши до Кемиярви и оттуда через Рованиеми до Торнио создавала возможность при необходимости перерезать сухопутную связь Финляндии с Западом и закрыть значительную часть страны для военного нажима на неё. Всё это вызывало у нас ещё большее чувство тревоги, поскольку выигранная война возбуждала против нашей страны то ощущение силы и национальной гордости великой державы, которое ещё больше укрепилось у власти предержащих и самого народа Советского Союза.
Московский мир самыми разнообразными и роковыми способами повлиял на положение нашей страны и нашего народа. Этот ужасающий удар постиг нас, хотя существовали защищавшие нас законные соглашения, и вовсе не мы были инициаторами войны, как торжественно заявила Лига Наций перед лицом всего мира. Это был удар по нам, тем, кто мужественно и героически сражался на поле боя за наше Отечество. Было неудивительно, что, наряду с печалью, горечь и, больше того, неверие в высшие идеалы проникали в сознание. Этим ударом наш народ был словно доведён до обморочного состояния. В чём же кроется провидение истории, сначала создавшей малые народы с их сотнями миллионов жителей, а потом оставившей их на произвол больших? «Но цель истории трансцендентальная, метафизическая мировая тайна» – дальше этого историческая наука не зашла (Meinecke Friedrich . Vom geschichtlichen Sinn und Sinn der Geschichte, 1939. S. 5).
Член делегации на мирных переговорах, председатель парламентской комиссии по иностранным делам, профессор истории Войонмаа заявил в ноябре 1941 года при обсуждении в парламенте правительственной информации о политическом положении и целях нашей новой войны, что Московский мир с полным правом называют «принудительным миром». «Мир, чтобы он был прочным, должен содержать в себе какое-то правомочное основание, определенную умеренность. Здесь же их и в помине не было. Этот мир был актом политического насилия против Финляндии».
На последнем раунде мирных переговоров Молотов сообщил в качестве личного мнения, как уже рассказывалось выше, что мирный договор не был плохим, напротив, он отвечал действительным интересам обеих договаривающихся сторон, сказав далее, что, по его убеждению, на основе договора отношения между государствами станут в будущем подлинно дружескими, если Финляндия не поддастся на соблазн вступить в объединения великих держав. Он говорил как во время переговоров, так и после них, что если бы Финляндия осенью 1939 года согласилась с их предложениями, то условия были бы весьма умеренными, но война и пролитая кровь требуют большего. Он также многократно повторял, что ни одна другая великая держава в их положении не вела бы с нами переговоры, выдвигая столь умеренные требования, а также заверял, что Советский Союз не будет вмешиваться в наши дела, даже если мы построим укрепления по всей нашей границе.
Моральные принципы в таком виде, как мы, малые народы, их понимаем, не стоит сегодня искать в политике великих держав, по крайней мере, тогда, когда идёт речь об их отношении к малым государствам. У Кремля, кроме этого, был один факт для опровержения обвинений в том, что у него были намерения уничтожить Финляндию. При заключении Московского мира он вернул Петсамо, северную часть которой захватил во время войны и которую мог спокойно взять себе. Возможно, это свидетельствует о том, что на тот момент у Советского Союза не было стремления распространять своё военное влияние на запад по побережью Северного Ледовитого океана. Шведский официальный писатель Рютгер Эссен считает в книге «Загадка России»[92], что концессионные права англо-канадского треста на никелевые рудники Пет-само повлияли на поведение Советского Союза. Это вряд ли соответствует действительности, поскольку упомянутые права, независимо от того, что с ними произошло, не остановили бы Советский Союз от использования своей военной власти в Петсамо, где никелевый рудник занимает совсем небольшую территорию.
Слова Войонмаа справедливы потому, что Московский мир был принудительным миром в буквальном смысле этого слова и что это было чрезмерным актом насилия в отношении Финляндии. Но когда он сказал, что мир, дабы оставаться прочным, должен содержать в себе правомочные основания и определённую умеренность, в его словах вновь отразился тот общий для нас и других малых народов идеалистический и гуманный подход, та вера в победу права и справедливости, которую не доказал ход исторического развития, особенно в условиях нынешней международной ситуации и морали, точнее аморальности. Ништадтский мир 1721 года был в общих чертах таким же, как и Московский мир. Он продержался в силе даже после очередного раздела Финляндии и подписанного в Турку в 1743 году мирного договора, завершившего начатую Швецией войну, 90 лет, пока Россия не завоевала окончательно всю остальную Финляндию. Устойчивость или, напротив, возможность изменить условия неприемлемого и несправедливого мира зависит от международной обстановки, которая может сложиться или нет. В истории можно встретить много неприемлемых и несправедливых мирных договоров, которые остались навсегда. Но что, в конце концов, перед лицом истории правильно и что нет, ещё никто не смог определить.
Московский мир был, по моему мнению, не только неприемлемым для Финляндии, он был нецелесообразным и для Советского Союза. Это можно сказать в свете последующих событий. Есть повод напомнить, что в 1721 году Пётр Великий был готов для достижения мира вернуть Швеции Выборг, за который держались шведские переговорщики. Он направил в Ништадт (Уусикаупунки) гонца с соответствующими полномочиями, но главный представитель России на переговорах Остерман сделал так, что наместник Выборгской губернии задержал гонца, этого любителя весёлой жизни, на два дня. Когда гонец прибыл в Ништадт, мир уже был заключён.
В свете последних событий можно спросить: в чём, собственно, польза Московского мира для Советского Союза? Целью Советского Союза было обеспечить безопасность своих границ от угрозы со стороны Германии. Какая другая великая держава могла на этом направлении угрожать Советскому Союзу? На переговорах осенью 1939 года Сталин и Молотов говорили об угрозе со стороны Англии, но эти слова не стоит принимать всерьёз. Однако война между Германией и Советским Союзом показала, где проходит путь Германии в Россию и где места их сражений. Советскому Союзу не было пользы от базы в Ханко, как и от новой, искусственной и произвольно проведённой сухопутной границы. Со стороны России утверждалось, что оборона Ленинграда не выстоит в новой войне, если граница России и Финляндии не пройдёт по линии, обозначенной в Московском мирном договоре. Это утверждение не соответствует действительности, поскольку отторгнутые Московским договором территории были отвоёваны в короткие сроки и линия фронта на Карельском перешейке не была перенесена на старую границу, а Ленинград после этого не подвергался нападению со стороны Финляндии. Ханко сдался за несколько месяцев в 1941 году. И он совсем не оправдал надежд русских.
По-моему, политика Советского Союза в отношении Финляндии 1939–1940 годов, с точки зрения его собственной безопасности и военных целей, не привела к ожидаемому результату. Если бы Советский Союз на мирных переговорах отказался от позиции великой державы, проявил выдержку и умеренность, а также ограничил свои требования действительно необходимым – требования Советского Союза осенью 1939 года по сравнению с условиями мирного договора показывают, что там было определённое пространство для договорённости, – и если бы вдобавок к этому советское правительство проявило на мирных переговорах благородство, а после заключения мира повело себя так, чтобы в Финляндии возникло доверие, то положение было бы иным и, думаю, более выгодным с позиции самого Советского Союза. Но Советская Россия, как присуще великой державе, смотрела на Финляндию снисходительно, очевидно, считая её «презренно малой величиной» – quantitе́ nе́gligeable. В защиту советского правительства надо всё же сказать, что так, как оно вело себя на мирных переговорах с нами, по свидетельству истории, поступает любая великая страна-победительница по отношению к побеждённому. Крайне редко победителю удаётся заключить справедливый и хороший мир.
Политика Советского Союза в отношении Финляндии в 1939–1940 годы не отличалась от обычного поведения великих держав. В известном английском еженедельнике “Observer” в октябре 1943 года была опубликована статья, в которой, по сообщению газет, содержались грубые нападки на суверенные права малых государств на том основании, что эти государства не способны выполнять государственный долг. Какой такой долг? Конечно, тот, что заключается в их неспособности с оружием в руках оборонять себя от великих и гигантских держав. В статье забыли упомянуть, что даже Франция, которую не причисляют к малым государствам, не выдержала нападения Германии в 1940 году. “Observer”, понятно, является лишь английским еженедельным изданием, но весьма представительным; аналогичные мнения о малых государствах высказывались в Англии и десятилетия назад. Такой же, как у автора статьи в “Observer”, была аргументация Сталина и Молотова по отношению к Финляндии в 1939–1940 годы. Подобным образом аргументировал свои действия и Гитлер, захватывая малые государства. Финляндия не сумела бы обороняться против великой державы, но могла стать территорией, с которой могла быть произведена агрессия против Советской России – такова была причина, почему, по мнению Кремля, Советский Союз был вынужден и почему он имел право при необходимости предпринять действия против Финляндии. Обоснованием был некий «закон жизни великой державы», на который опираются требования и предпринимаемые меры и на основе которого берут по-плохому то, что нельзя получить по-хорошему. До тех пор, пока война и то, чего можно достичь силой оружия, будут считаться высшей государственной целью, перед которой всё остальное должно отступить, подобные аргументация и действия весьма логичны. Иными словами, нет причин ставить к позорному столбу один Советский Союз или даже впереди других только потому, что и он пошёл тем же путём насилия.
Такова была жизнь. Мы, малые народы, не можем принять такой подход. Однако давайте встанем на позицию Советского Союза как великой державы. Что можно на этой основе, пусть не защитить, но хотя бы понять? То, что при заключении Московского мира Советский Союз мог ограничиться самым необходимым. Сталин сообщил в 1939 году, что минимальным требованием военных была линия Суванто – Койвисто, что же касается территории Ханко, то здесь он, похоже, склонялся к уменьшению претензий. Следовательно, здесь могли быть определённые подвижки. Англия вскоре после Бурской войны нашла такой вариант примирения, что известные борцы-буры стали верными сторонниками Британской империи. Но Советский Союз не взял у нас лишь то, что его военные считали если не минимальными, то вполне достаточными требованиями. Он беспощадно отнял у Финляндии много больше, нанёс финскому народу и государству такие раны, которые делают наше будущее затруднительным. Если бы Советский Союз при заключении Московского мира удовлетворился, например, линией Суванто – Койвисто и решил вопрос о базе не столь тяжёлым для нас образом, это существенно изменило бы характер отношений Финляндии и Советского Союза. Последующий ход событий, вне всяких сомнений, был бы иным.
О целях Советского Союза в начале войны против Финляндии, равно как и о причинах, побудивших его заключить мир, ещё трудно высказать окончательное мнение. Конечно, эти вопросы уже пробовали обсуждать. Упомянутый ранее шведский писатель Эссен высказывает по этому поводу смелые мысли. Он считает, что целью политики Сталина в отношении Финляндии и войны против неё было не только завоевание Финляндии, но и последующее нападение на Швецию и Норвегию для захвата месторождений руды на севере Швеции и портов в Северной Атлантике. За всем этим якобы стоял масштабный план, направленный на освобождение из германских тисков, чтобы после этого можно было играть первоклассную роль в мировой политике. По мнению Эссена, не было очевидным, что Советская Россия хотела лишь осуществления своих военных требований, которые Финляндия отвергла осенью 1939 года и которые с учётом условий Московского мира были совершенно несоразмерны той военной цене, которую за них пришлось заплатить. Хотя Сталин, возможно, недооценил сопротивление Финляндии, он якобы не мог до начала войны быть настолько неосведомлённым об оборонительных возможностях Финляндии, чтобы ошибиться столь сильно. Эссен считает, что здесь повлияло ещё одно обстоятельство. Сопротивление Финляндии заставило Россию собрать элитные войска со всех концов державы для нового генерального наступления на Карельском перешейке, вследствие чего военное руководство получило свободные руки; опасность, для избежания которой Сталин двумя годами ранее провёл чистку в высшем эшелоне военного руководства, и которая могла снова с лёгкостью дать о себе знать. Иными словами, Сталин боялся возможного военного переворота. Всё это повлияло в пользу скорейшего проведения мирных переговоров. Так рассуждает и выстраивает свою конструкцию Эссен («Загадка России». С. 183–184 и 194). Здесь на ум приходит старое высказывание, что история всегда проще, чем её представляют «историки».
На основе имеющегося материала пока невозможно окончательно прояснить все вопросы. Трудно узнать цели правительства Советского Союза, прежде чем откроются тайны кремлёвских архивов. Всё же добавлю некоторые свои мысли.
Мнение о том, что целью Кремля осенью 1939 года было стремление выйти к Северной Атлантике, чтобы тем самым укрепить свои позиции в большой мировой политике, прежде всего против Германии и для освобождения от её давления, спорно. Стремление к Атлантическому океану не было к тому времени целью практической политики России. Можно считать, что в 1939 году цели Советского Союза в этой части мира были прежние: реорганизация и обеспечение военно-политического положения Советской России в регионе Балтийского моря. Эта задача вовсе не была малозначимой и второстепенной. После предыдущей мировой войны на Балтийском море и в Финском заливе создалось положение, которое в общих чертах напоминало ситуацию XVII века. Тогда старой России понадобилось несколько столетий для её изменения. Благодаря этому военное положение Советской России укрепилось именно по отношению к Германии, поскольку это была единственная великая держава, против которой сегодня могут быть направлены военные действия Советской России в регионе Балтийского моря.
В отношении переговоров осенью 1939 года я пришёл к заключению, что в то время у Сталина не было цели завоевания Финляндии. Я думаю, что он хотел избежать войны и прийти к соглашению, почему и смягчал свои предложения, как было показано выше. Развитие событий, однако, привело к войне, которая, по мнению Кремля, должна была стать лёгкой и быстротечной. Нет оснований сомневаться, что Кремль переоценил правительство Куусинена, полагая, что народ Финляндии встретит советские войска как освободителей. В речи Молотова от 29 ноября и заявлении Коммунистической партии Финляндии, сделанном днём позже, разъяснялось, что не было намерения превратить Финляндию в Советское государство или присоединить её к Советскому Союзу. Было ли целью создание некой Внешней Монголии, автономного государства, находящегося в тесном союзе с Советской Россией? В действительности это означало бы уничтожение финской независимости в том виде, как мы, народы Севера, понимаем независимость. В Финляндии высказывалось и такое предположение, что заигрывание с Куусиненом было политической тактикой и запугиванием финнов, на что указывало и то, что Кремль отказался от него сравнительно легко. Торжественное подписание договора 2 декабря вряд ли было простым фиглярством, оно скорее показывало, что положение в начале войны было серьёзным. Есть основания предположить, что весь вопрос вытекал из ошибочной информации, полученной Кремлём. В ходе войны Кремль заметил свою ошибку как в отношении нашего военного сопротивления, так и поддержки Куусинена. Кроме того, благодаря помощи, предложенной Финляндии западными державами, возникала опасность вовлечения в большую войну. Здесь надо заметить, что условия мира, предложенные нам Кремлём, были столь суровы, что нужно было учитывать возможный отказ от них, продолжение безнадёжной борьбы, а также вступление в единый фронт западных держав. Однако этот вопрос стал для Кремля весьма значимым, с точки зрения великодержавного престижа. Позже мне рассказывали в Москве, что в Политбюро – подлинном правительстве Советского Союза – резко возражали против заключения мира даже на предложенных нам суровых условиях, но Сталин решил вопрос в пользу мира. При продолжении войны Советская Россия могла военным путём захватить Финляндию. Борьба Советского Союза с мощными вооружёнными силами Германии в войне, начавшейся в 1941 году, показывает, что у нас не было бы никакой возможности выстоять против армий восточного гиганта.
Советский Союз сообщил о согласии на переговоры уже 29 января, то есть до того, как советские войска одержали победы и до того, как началось их успешное генеральное наступление на Карельском перешейке. Это, возможно, указывало на то, что Сталин, заметив, что война в Финляндии пошла не по намеченному плану, посчитал лучшим выйти из этого конфликта, если бы можно было заключить такой договор, о котором шла речь осенью 1939 года, или же Финляндия пошла на значительно большие уступки, что позволило бы Советскому Союзу сохранить лицо. По мере успешного для Советского Союза развития военных действий его требования, очевидно, возросли бы. На заключение мира могло повлиять и то, что Советский Союз хотел поторопить выгодное для себя решение вопроса по странам Балтии и Бессарабии, которые, несомненно, были для него важнее, чем финский вопрос.
Сомнительно, что Сталин мог бояться военного переворота, что также могло повлиять на заключение мира, как полагает Эссен. Ни о чём подобном я не слышал во время моей работы посланником в Москве. Высшие военачальники Красной Армии Ворошилов и Тимошенко были надёжными сторонниками Сталина. Когда думаешь о том, на какие военные усилия оказался способен Советский Союз в ходе войны с Германией, невозможно предположить, чтобы финская война, продолжавшаяся три с половиной месяца, в которой была задействована лишь малая часть Вооружённых сил Советской России, успела настолько повлиять на Советское государство, создав предпосылки для столь серьёзных потрясений.
Наше положение в отношении Советского Союза было действительно трудным и неоднозначным. Размышляя во время Зимней войны над нашими отношениями с Россией, как тогда, так и в будущем, я записал в своём дневнике 13 февраля, то есть ещё до того, как пришли сведения о нашем первом поражении на Карельском перешейке: «Хорошая сторона этой войны заключается в том, что она, наверное, показала России – мы готовы бороться, и наша борьба более серьёзна, чем полагали русские. Поэтому она может способствовать поднятию нашего авторитета в глазах русских и тем самым даст нам бо́льшую защиту против них. Но здесь много минусов. […] Война может иметь опасные последствия: Россия заметила, что Финляндия более опасный и серьёзный противник, чем она думала. Военный вклад Финляндии, когда Россия будет занята большой войной, может оказаться опасным для неё, если Финляндия присоединится к противникам России. Поэтому Россия может посчитать себя вынужденной предпринять в отношении Финляндии превентивные меры на наших границах, да ещё и обеспечить себе прочные позиции внутри границ Финляндии».
Не могу не отметить последовательность, которая проявляется в последние годы в политике Советского Союза по отношению к Финляндии. Исходная позиция та же: интересы обороны государства, как их понимает Кремль, и в этой связи вопрос о возможном использовании территории Финляндии в качестве плацдарма для нападения на Советскую Россию со стороны Германии. В 1937 году об этом говорили нашему министру иностранных дел советские военные, на консультациях 1938 года это было определяющим, а на переговорах осенью 1939 года тот же самый аспект лежал в основе всех требований. То, что, по нашему убеждению, безопасность можно было обеспечить проведением и другой политики, это – отдельный вопрос.
Раньше я уже упоминал, что мысль о военном значении Финляндии для России глубоко укоренилась в мозгу как русских царского времени, так и большевиков. В книгах большевиков цитируется одно высказывание, которое принадлежит самому Карлу Марксу. В своём произведении, посвященном тайной дипломатии XVIII века, Маркс говорит, что Пётр I «воздвиг новую столицу на первой завоеванной им полосе балтийского побережья почти на расстоянии пушечного выстрела от границы, намеренно дав, таким образом, своим владениям эксцентрический центр. Перенести царский трон из Москвы в Петербург значило поставить его в такие условия, в которых он не мог быть в безопасности даже от внезапных нападений, пока не будет покорено всё побережье от Либавы до Торнио, а это было завершено лишь к 1809 году, с завоеванием Финляндии. […] Петербург, эксцентрический центр империи, сразу же указывал, что для него ещё нужно создать периферию»[93].
С той же мыслью сталкиваешься и сегодня. «Основание Петербурга содержит в себе и требование завоевания Финляндии», – говорится в книге, вышедшей в 1942 году (Hatt Gudmund . Makter och maktsfärer. S. 59)[94]. Фактически Пётр I, который захватил всю Финляндию и годами держал её в своей власти, но позже вернул обратно, не считал Финляндию нужной России. В 1713 году, приступая к завоеванию Финляндии, он объяснил свою цель следующим образом: «Хотя Финляндия нам вовсе не нужна, нам нужна какая-то территория для обмена при заключении мира, а эта провинция – основа (la matrice) Швеции (Milioukov Paul . Histoire de Russe. I. Р. 345–346)[95]. Александр I нехотя приступил к завоеванию Финляндии (Lehtonen U.L . Ruotsi tienhaarassa syksyllä 1807. Historiallisia tutkimuksia J.R. Danielsonin tаyttаess? 60 v. S. 242)[96].
Наша страна 108 лет находилась в составе Российской империи. До тех пор пока русский дух располагался по ту сторону Раяйоки[97], Финляндия не доставляла России никаких хлопот. Но только этот дух в начале нынешнего столетия начал распространяться на другую сторону от границы; Россия не видела от Финляндии ничего, кроме сопротивления и проблем. При большевиках отношения Советской России и Финляндии были нормальными, хотя и недостаточно хорошими, вплоть до 1939 года. Лишь коммунистическая пропаганда со стороны Советской России время от времени угрожала испортить эти отношения. В 1938 году Советский Союз в силу военных и стратегических причин начал менять свою политику в отношении Финляндии. Оценивая ситуацию с разумной точки зрения, эти военные потребности следовало бы удовлетворить, решив существующие между Финляндией и Россией вопросы таким образом, чтобы жизнь финского народа и государства не пострадала или не понесла существенного ущерба.
Здесь нельзя обойти вниманием один фактор, который способен запутать все разумные рассуждения – великодержавный империализм. И он представляет устрашающую реальность. Ранее я уже отмечал, что империализм считается неотъемлемой чертой великой державы. Создаётся впечатление, что великая держава стремится завоевать ровно столько территорий, сколько сможет, полагая, что сумеет их удержать. Инстинкт экспансии, подобно злому духу, присущ великим державам. Все великие державы – империалисты. Жажда завоеваний в течение всех лет была свойственна и Российскому государству. И ещё, пожалуй, бессилие помешать малым идти тем же путём.
Говорят, ход истории нельзя критиковать, особенно с моральных позиций, его можно только фиксировать и объяснять. Империализм Советского Союза, как и других великих держав, есть факт. Стремление России к захвату Финляндии – проявление этого империализма. Великая держава, со своих позиций, считает это естественным делом. Конструктивный разговор об империализме, в принципе, невозможен.
Завоевание только одной Финляндии второстепенно для России. Ограниченная цель: безопасность здешних границ России можно обеспечить и иным способом. Напротив, выход к Атлантическому океану может быть сияющей целью для русского великодержавного империализма. Будет ли эта цель в конечном счёте выгодной и полезной, не говоря уже о её моральной правомочности, на это великодержавный империалист не обращает внимания. По нашему мнению, подобную насильственную политику трудно признать удачной с позиции совместной жизни народов и людей, но великая держава думает иначе, и, по крайней мере, временно она, к сожалению, является реалией сегодняшнего мира. Только столкновение с другими великодержавными империалистами или страх такого столкновения могут быть тормозом. В Швеции обратили внимание на то, что уже более ста лет Россия никоим образом не посягает на Швецию и нет никакой информации, подтверждающей существование таких планов (Einar af Wirsen, Ryska Problem. S. 62)[98]. Она не относится к целям практической политики России; по крайней мере, на настоящий момент можно привести только косвенные доказательства их существования. Сегодняшний империализм с его устрашающими целями и устремлениями – это явление только последних поколений. Нынешнее время и, в ещё меньшей степени, будущее можно сравнить со столетием мира, закончившимся Первой мировой войной. Кто из нас, представителей старшего поколения, мог предсказать такие времена, свидетелями которых мы стали после 1914 года. Такая цель, как выход России к Атлантическому океану, означала бы удивительное расширение и укрепление военного могущества великой державы. Россия как властелин Северной Скандинавии и протяжённого побережья лежащих перед ней Атлантического и Северного Ледовитого океанов играла бы в мировой политике совсем иную роль, чем раньше. Напротив, владение одной лишь Финляндией не принесло бы России сравнимых с этим выгод. Если у России на этом направлении есть империалистические цели, то судьбы Швеции и Финляндии связаны намного более прочными узами, чем это привыкли видеть в период длительного мира.
В отношении Московского мирного договора сделано два частных замечания.
В преамбуле мирного договора говорится, что «интересам обеих договаривающихся сторон соответствует определение точных условий обеспечения взаимной безопасности, в том числе безопасности городов Ленинграда и Мурманска, а также Мурманской железной дороги». Эту формулировку министр Р. Эрих, известный специалист по международному праву, считает крайне «неудачной», поскольку Финляндия как бы признавала, что граница, согласованная по Московскому мирному договору, необходима для обеспечения безопасности Ленинграда и Мурманской железной дороги.
Не думаю, что это замечание имеет особое значение. Как на переговорах осенью 1939 года, так и на московских мирных переговорах мы неоднократно повторяли наши главные аргументы, что требуемый перенос границы не был необходим для обеспечения безопасности Ленинграда и этой части границы Советского Союза. В этом отношении нет никакой неясности. Весь Московский мир был насквозь «принудительным миром», который мы заключили, подчиняясь суровому закону войны и крайней необходимости. Насколько я помню, в Москве на наших переговорах мы даже не обратили на эту формулировку из преамбулы никакого внимания. Значение юридических формальностей не надо преувеличивать. В те дни бои на фронте были кровавыми. Каждую минуту или две погибал кто-то из солдат. Кровопролитие нужно было прекратить. На споры по формальным вопросам не было времени. В преамбулах мирных договоров зачастую заверяют в вечной дружбе, в старые времена князья вообще клялись друг другу в сердечной любви. Авторы исторических исследований предупреждают, что не надо понимать такие формулировки буквально.
Министр Эрих также обратил внимание на то, что финская сторона – misarabile dictu[99]– посчитала, что в качестве аренды за Ханко можно принять «пустячную компенсацию», 8 миллионов марок. Нужно было или указать компенсацию в значительно большем размере, например, ту же сумму, пересчитанную в долларах, или же, наоборот, предложить чисто номинальную сумму, например, в 100 или 10 финских марок. Выше уже говорилось о том, что мы пытались договориться об арендной плате в размере 250 тысяч или, в крайнем случае, 200 тысяч долларов золотом, но Молотов, повысив первоначальный размер платежа с 5 до 8 миллионов марок, не согласился с нашим предложением. Мысль о фиктивной аренде в 100 или 10 марок нами даже не рассматривалась, да я и не думаю, что такой жест мог иметь реальное значение.
Ю.К. Паасикиви дает интервью журналистам после заключения Московского мира. Фотограф неизвестен. (Sota Arkisto-pictures, Finnish Heritage Agency)
Коса смерти совсем близко прошлась над головой нашего народа в Зимней войне. Она чуть не лишила его жизни. Гибель была совсем рядом. Получив тяжёлое ранение, Финляндия в последнее мгновение спаслась от катастрофы.
Можно спросить: была ли Зимняя война, закончившаяся для нас столь тяжело и трагично, совершенно напрасной?
На это надо ответить, что уважение к нашему народу и государству возросло во всём мире; мы прославились и получили известность как народ, который хотел и мог сражаться за свою свободу и независимость. Зимняя война объединила наш народ в защите Отечества, укрепила его духовно, показала, что у нас была общая миссия и что мы в большей степени зависели друг от друга, чем многие думали раньше. Всё это было положительной стороной войны. Но на другую чашу весов были положены более тяжёлые гири. Наша война не произвела на Кремль того впечатления, которого многие ожидали, и которое, как считалось, при будущем подведении итогов перевесит чашу весов в нашу пользу. Война отравила атмосферу отношений между Финляндией и Советским Союзом. Симпатии мира не компенсировали ухудшение отношений с нашим восточным соседом. Отношения с Советским Союзом были для нас важнее, чем с любой другой великой державой. Да и положительные стороны войны не могли возместить потери по суровому Московскому миру, не говоря уже о других наших потерях. У меня нет никаких сомнений в том, что потери от Зимней войны несравнимо превысили возможные выгоды.
Мы проиграли войну. Но в первые месяцы мы сражались успешно. Это подняло чувство нашего самосознания и заставило нас недооценить военную мощь Советского Союза. Английские историки рассказывают, как буры, победив в 1881 году английские войска в небольших боях, пребывали во власти опасного самодовольства, презирая военные возможности Великобритании. Спустя два десятилетия это заблуждение привело их к ошибочной политике (The Cambridge History of British Foreign Policy III. Р. 205, 265)[100]. История даёт повод для сравнения.
Финские события 1939–1940 годов стали вновь конкретным примером неустойчивости и ненадёжности положения малых государств в условиях господства нынешних принципов в сфере международной политики. Политика нейтралитета, которой добросовестно следовала Финляндия, не привела к нужной цели. То, что в потрясениях последних лет несколько малых государств, оказавшись на самом краю обрыва, сумели сохранить равновесие, ещё не гарантирует, что им и в будущем так же повезёт.
Книга вторая.
Время перемирия
Вручение верительных грамот Председателю Президиума Верховного Совета ССCР М.И. Калинину 15 апреля 1940 г. (Finnish Heritage Agency)
I
Вновь в Москву
Президент уполномочил Войонмаа и меня произвести в Москве обмен ратификационными грамотами мирного договора. 18 марта 1940 года мы отправились в Москву, я – в пятый раз, самолётом через Стокгольм. Секретарём у нас был заведующий сектором МИДа Й. Нюкопп, а помощником и переводчиком – министр Р. Хаккарайнен[101].
В Стокгольме я посетил министра иностранных дел Гюнтера. Он рассказал, что, по имеющейся у шведов информации, советские военные при подготовке Московского мирного договора требуют переноса финско-советской границы настолько, насколько она установилась сейчас. Далее Гюнтер сообщил, что Молотов в беседе со шведским посланником[102] Ассарссоном поднял вопрос об оборонительном союзе между Финляндией, Швецией и Норвегией, отметив, что подобный союз противоречил бы шведскому нейтралитету. Сославшись на выступление председателя парламента Норвегии Хамбро, он утверждал, что подобный союз был бы направлен против Советской России. По мнению Молотова, смешно даже представить, что Советский Союз может напасть на Финляндию. В то же время, по мнению Гюнтера, поскольку подобный союз носил бы оборонительный характер, то он не противоречил бы третьей статье мирного договора, и, таким образом, его заключение было бы вполне возможно. В Швеции в настоящее время изучают этот вопрос. Он поинтересовался, идёт ли в Финляндии подготовительная работа. На это я не смог ответить.
Остановившись на развитии экономических отношений между Советским Союзом и Швецией, а также Норвегией, Молотов высказал мнение, что, с этой точки зрения, новая железная дорога Салла – Кемиярви может быть довольно важной, а также добавил, что она может быть даже необходимой на случай, если другие пути, ведущие из России, окажутся перегруженными.
Советский посол, госпожа Коллонтай, которую я хорошо знал со времён Стокгольма, сообщила, что хотела бы видеть меня у себя. Как и всегда, она была исключительно любезна и высказывала сожаление по поводу произошедших событий. Политики мы не касались. Однако госпожа Коллонтай заверяла меня, что сложившиеся решения между нашими странами в Советском Союзе считают окончательными, и в будущем никаких мер против Финляндии предприниматься не будет.
Из Стокгольма самолётом мы отправились в Москву. На аэродроме нас встречали заместитель наркома иностранных дел Лозовский и начальник протокола Барков. Нас разместили в знакомой нам уютной резиденции советского правительства и ухаживали за нами так же хорошо, как и во время мирных переговоров.
20 марта в 23 часа в Кремле состоялся обмен ратификационными грамотами.
После обмена документами и подписания протокола обсуждали с Молотовым вопросы выполнения мирного договора. Так начался долгий переговорный процесс, который для меня продолжался 15 месяцев: Войонмаа вернулся в Финляндию через три недели. Выезжая из Хельсинки, я намеревался вернуться туда сразу после назначения нового посланника в Москву. Имелась также договорённость, что созданное в начале войны правительство, членом которого я был, уйдёт в отставку после наступления мира. Действительно, 29 марта было сформировано новое правительство, премьер-министром которого вновь был Рюти, а министром иностранных дел – профессор Рольф Виттинг. Таннер стал министром торговли и промышленности. Ещё раньше, в сентябре, я просил освободить меня от должности посланника в Стокгольме. Мне хотелось стать свободным человеком и заняться своими книгами, а также, может быть, что-нибудь написать, я уже давно это планировал, но всё не получалось.
Вышло, однако, по-другому. 29 марта я получил телеграмму: «Правительство убедительно просит Паасикиви принять на себя на некоторое время обязанности посланника в Москве как наиболее подходящего для этой должности». Я ответил в тот же день: «Мы с Войонмаа находимся здесь с особым поручением, с en mission special, и до тех пор, пока не будет завершено порученное нам, я не могу принять на себя обязанности постоянного посланника». Через пару дней поступила новая телеграмма: «Убедительно просим всё-таки согласиться занять должность посланника на некоторое время. В нынешней критической ситуации исключительно сложно найти другого человека или иное решение, которое было бы столь же приемлемым, как предлагаемое». Поразмышляв пару дней, я спросил: «Каким будет самое короткое время, на которое вы бы хотели оставить меня здесь? В связи с тяжёлыми испытаниями последнего полугодия я устал, а работа здесь весьма сложная и напряжённая». На это пришёл ответ: «Три месяца». Я не счёл возможным отказаться от просьбы правительства и, таким образом, остался в Москве. Вскоре прибыла и моя супруга. По прошествии недолгого времени я заметил, что оставить мою должность через три месяца без ущерба для дела было бы невозможно, в связи с чем сообщил, что остаюсь до осени, а затем – до весны 1941 года. Таким образом, мне пришлось работать в Москве всё время между войнами, и я выехал оттуда за 18 дней до начала войны между Германией и Советским Союзом.
Молотов сообщил, что советское правительство «с удовольствием» даёт своё согласие, агреман, на моё назначение. Хотя я и «капиталист», и «буржуй», но в Кремле я был persona grata. Полагаю, это было связано с тем, что там совершенно правильно понимали моё стремление всегда избегать противоречий и искренне работать на благо установления добрых и дружественных отношений между Финляндией и Советским Союзом, а также тот факт, что я стремился к этой цели уже в ходе переговоров осенью 1939 года.
Я всегда интересовался государственными и другими общественными делами и в течение четырёх десятков лет принимал в них то более, то менее активное участие. Я предполагал, что работать посланником в Москве будет непросто. Быть представителем после войны в стране бывшего врага – задача деликатная и крайне сложная. И тем более сложная, поскольку речь шла о представлении малого государства в победившей великой державе, которая к тому же исповедовала иные идеалы и имела иную идеологию. Моё положение было бы иным, если бы дисбаланс сил между двумя государствами не был бы столь разительным.
Отношения между Финляндией и Советским Союзом в течение всего времени моего пребывания в Москве и особенно летом и осенью 1940 года складывались сложно. Наша страна после проигранной войны, вынужденная пойти на жестокий мир, истощённая в экономическом и военном отношении, одинокая, без всякой надежды на помощь откуда-нибудь, с напряжёнными отношениями с великим соседом, оказалась в весьма сложной ситуации. Кремль по-прежнему не доверял нам, и поэтому понятно, что мы чутким ухом и зорким глазом настороженно следили за всеми изменениями ветра и погоды.
Мое представление об отношениях между Финляндией и Россией сложилось задолго до этого. Судьба сделала Финляндию соседом России. Надо было приложить все возможные усилия для того, чтобы у нас с Россией был не просто modus vivendi, а добрые и дружественные отношения. Помимо обычного великодержавного империализма, Советская Россия исповедовала коммунистическо-большевистскую идеологию. Я, в свою очередь, думал, что Советская Россия, у которой было более чем достаточно дел внутри своей страны, постепенно найдёт более соответствующие собственным интересам формы деятельности. Я надеялся, что и там возобладает мнение, в соответствии с которым «каждый ищет своё счастье по-своему», а также начнут понимать и ценить условия, необходимые для жизни народа Финляндии, так, чтобы в конечном счёте соседи не просто терпели бы друг друга, а извлекали пользу от такой жизни. Но это была надежда, а вот осуществится ли она, наверняка сказать было нельзя. Я всегда стремился делать всё возможное для установления добрых отношений с Россией. Я надеялся, что это мне удастся, поскольку полагал, что это также соответствует собственным интересам России. «Наша лучшая политика – добиться хороших отношений между Финляндией и Россией, чтобы снять любой повод для войны. К этому мы должны стремиться. Нынешняя война надолго посеет вражду и принесёт нам большие трудности», – такую запись я сделал в своём дневнике 13 февраля 1940 года, в разгар Зимней войны, ещё до того, как мы начали терпеть поражения на Карельском перешейке. К этому же я стремился и после Московского мира. Мир для нас был и тяжёлый, и горький. Советский Союз, по моему мнению, в своих требованиях пошёл неоправданно далеко. Но на этой основе нам приходилось жить. Мы не могли ничего изменить. Что сулило нам будущее, было неизвестно. Ход истории непредсказуем. Жизнь нашего народа, как и вообще жизнь малых народов, зависит от больших событий в мире, на которые мы не можем заметно влиять. Такова печальная судьба малых народов.
Переговоры осенью 1939 года, Зимняя война и Московский мир не принесли полной ясности относительно конечных намерений Советской России, хотя русские и утверждали, что Советский Союз преследует исключительно оборонительные намерения. Попытка сотрудничать с правительством Куусинена в ходе войны также порождала подозрения относительно намерений Кремля. Но приходилось воспринимать жизнь такой, какой она была, и пытаться идти вперед.
В письме министру иностранных дел Виттингу 18 апреля 1940 года я рассказывал о некоторых своих непростых беседах с Молотовым и писал: «Всё это ухудшает атмосферу и поддерживает подозрения, которые существуют в отношении нас у советского руководства. Я считаю, что основной целью нашей политики должно быть устранение таких подозрений настолько, насколько это возможно, поскольку, как сказал мне Сталин прошлой осенью: “Мы ничего не можем поделать с географией, и вы тоже ничего не можете”. География показывает, что Россия есть и будет нашим самым большим соседом, с которым нам так или иначе приходится сосуществовать, как бы это трудно ни было. Ṡto djelatj![103] Наши позиции после Московского мира значительно ослабли, и тем осторожнее мы должны быть в своей политике, чтобы за 1721 годом не последовали 1741–1743 и 1809–1809 гг.»[104].
В своём первом докладе от 14 мая я, в частности, предлагал:
«Из своих бесед с Молотовым, которые иногда были далеко не самыми приятными, я вынес впечатление, что Советский Союз, по крайней мере, в настоящий момент не имеет в отношении Финляндии иных намерений, кроме как следовать Московскому миру, который и так даёт ему более чем достаточно выгод. С другой стороны, как представляется, Советский Союз решил полностью требовать себе всё, положенное по мирному договору. В ходе переговоров о мире с советской стороны было заявлено, что интересы СССР в отношении Финляндии связаны лишь с военной безопасностью, однако позднее выяснилось, и об этом Молотов потом не раз говорил мне, что Советский Союз будет отслеживать и хозяйственные вопросы, в первую очередь, с точки зрения экономики отошедших к нему территорий.
Не могу отрицать, что сегодня в руководящих кругах Москвы “атмосфера” применительно к Финляндии значительно хуже, чем это было прошлой осенью во время переговоров… Нельзя также отрицать, что советское руководство всё ещё относится к Финляндии с большим недоверием. В подтверждение этого могу сослаться на незначительные, на наш взгляд, произошедшие по недоразумению пограничные конфликты, а также уничтожение финнами мин огнём артиллерии в Печенге, в связи с чем последовал официальный запрос Наркоминдела». (Уничтожение мин обычно происходило путём подрыва.)
«Хотя я не думаю, что у Советского Союза имеются новые намерения в отношении нас, но считаю, что он без колебаний может вновь прибегнуть к насильственным действиям против нас, если имеющиеся поводы для разногласий не будут мирно устранены. Договор больше не является препятствием для больших и защитой для малых. Финляндия прошлой осенью совершила серьёзную ошибку, положившись на имеющиеся договоры с Советским Союзом и не приняв во внимание то, что Сталин и Молотов говорили нам самым серьёзным образом. Зная жизнь и деятельность Сталина, приходишь к выводу, что он не из тех людей, которые отказываются от своих намерений.
Именно поэтому, на мой взгляд, наше положение очень уязвимо и требует большой осторожности. Кроме того, Россия, в отличие от того, что считают в некоторых кругах Финляндии, насколько я могу судить, вовсе не является слабой в военном отношении, хотя, как и царская Россия, вряд ли выдержит войну с великой державой. Однако следует иметь в виду, что внешняя политика Советского Союза сегодня более разумна, чем она была в царское время, когда страну ввергали из одного несчастья в другое (война с Японией, мировая война). Сталин хочет удержать свою страну от вступления в нынешнюю большую войну и в конечном счёте избежать войны с великими державами. Что касается малых войн, таких, как война с Финляндией, которая, с точки зрения России, была малой и в которой Сталин предполагал быть победителем, то на них он может пойти, поскольку тем самым укрепляет своё положение и всю нынешнюю систему в России. Не считаю невозможным, что сейчас, когда великие державы в Западной Европе раздирают и изнуряют друг друга, Советский Союз осуществит, например, захват Бессарабии, несмотря на заявление народного комиссара Молотова от 29.03.
Иной вопрос, как будет завершён гигантский экономический и общественный эксперимент в России – крупнейший в истории. Сейчас исключительно важно сформировать некую обоснованную точку зрения на этот счёт, однако подобное предполагает более продолжительные наблюдения, чем я могу сделать. В любом случае, не следует ожидать каких-либо изменений в ближайшее время. Судя по всему, позиции у Сталина прочные. Обычно его называют “Великий Сталин” (Veliki Stalin)[105]. Нельзя отрицать, что он действительно значительная личность. “Сегодня здесь нет никакой оппозиции”, – сказал мне один местный дипломат. Пример тоталитарных государств свидетельствует, что когда государственная власть берёт в руки пропаганду и препятствует любой контрпропаганде, то народ можно вести почти куда угодно. Последняя статистика показывает, что в 1939 году в Советском Союзе было около 107 миллионов человек, или 63 процента населения в возрасте до 29 лет, то есть во время Октябрьской революции они были детьми не старше семи лет. Все они выросли после большевистской революции и не знают иной системы, а если что-то слышали о других странах, то, по их мнению, там царит разруха.
Следует также помнить, что Советский Союз – многонациональная страна, по последней переписи 1939 года там 50 различных национальностей, а великороссов, наших ближайших соседей, даже 90 миллионов (58,4 процента), украинцев – 28 миллионов (16,5 процента). Других национальностей меньше, их количество колеблется между 3,1 и 0,01 процентами».
В своём письме министру иностранных дел Виттингу от 30 июня 1940 года я вновь подчеркнул, что «Советский Союз не остановится перед применением силы против нас, если мы не сможем решать вопросы в согласии. Это нам следует помнить всегда. Примеры Балтийских государств, Бессарабии и Северной Буковины вновь подтверждают это. В большой внешнеполитической речи 29.03.1940 комиссар по иностранным делам Молотов заявил, что у Советского Союза и Румынии имеется спорный вопрос о Бессарабии, захват которой Советский Союз никогда не признавал, но и никогда не ставил под вопрос возвращение Бессарабии военными методами. Всё это не помешало советскому правительству недавно направить Румынии ультиматум с выражением надежды, что румынское правительство по-доброму передаст Бессарабию и Северную Буковину и “тем самым сделает возможным мирным путем разрешить имеющиеся между Советским Союзом и Румынией разногласия”. Этот ультиматум Молотов вручил здешнему посланнику Румынии Давидеску 26.06, потребовав дать ответ в течение следующего дня. Насколько мне известно, никаких других переговоров по этому вопросу здесь не велось. 26.06 посланник Румынии передал несколько неопределённый письменный ответ румынского правительства и устно добавил, что Румыния принимает ультиматум Советского Союза. 28.06 в два часа дня советские войска начали марш через границу Румынии».
В том же письме я вновь заявил: «Повторяю, что предстоящие события покрыты мраком. Но что бы ни произошло, это произойдёт высоко над нашими головами, и мы никак не сможем на это повлиять. Независимые от нашей воли события в мире часто имели поворотное значение для судеб нашего народа (Тильзит и 1808–1809 гг., Крымская война 1853–1955 гг., Японская война 1904–1905 гг., Мировая война 1914–1918 гг., недавний договор между Германией и Советским Союзом 1939 года и наша несчастная война 1939–1940 гг.). То же самое может происходить и в будущем. Я знаю, что в различных кругах Финляндии сейчас множество спекуляций по поводу будущей войны между Германией и Советским Союзом. Об этих спекуляциях может стать известно здесь, и это усилит подозрения к нам. Сейчас у нас единственная возможность – точно выполнять положения Московского мира и всеми силами стремиться иметь хорошие работающие отношения с Советским Союзом, который географически наш ближайший сосед. Из великих держав на втором месте Германия, будь там хоть империя, Веймарская республика или диктатура Гитлера… Англия и Франция, и уже не говоря о Соединённых Штатах Америки, географически далеки от нас».
В своей работе я следовал этим ориентирам. Вопросом жизни для нас стало не допустить новых конфликтов. В противном случае нас ожидал крах. В связи с незнанием истинного положения дел после нашей Зимней войны (очевидно, плохо спланированной и в начальный период плохо руководимой Россией) в Финляндии, как и во многих других странах, недооценивали военную мощь Советского Союза. Большая война между Германией и Советским Союзом показала, как твёрдо большевистские армии сражались против военной мощи Германии. Не было также полного представления о внутренних условиях в Советском Союзе и об их стабильности. Никакого разлада или попыток восстания в сталинской империи не наблюдалось.
Весной и летом 1940 года подозрения в наш адрес заметно усилились. В Финляндии полагали, что наша героическая борьба породила уважение к нам, в результате чего советское правительство опасается новой войны с Финляндией, а в случае её мы получили бы широкую международную поддержку. Это было преувеличением. В нём не учитывались факторы, определяющие политику великих держав. Конечно, оказанное Финляндией сопротивление много значило. Но следует учитывать и тот факт, что для полного краха Финляндии потребовалась бы «мобилизация военной машины», как сказал один посол, что, конечно, имело своё значение. Но это не входило в расчёты великих держав. В беседе с нашим военным атташе маршал Тимошенко положительно отзывался о нашей армии, о её храбрости, дисциплине, умелом руководстве ею, но в заключение заметил: «Чтобы армия добилась результатов, она должна быть большой».
Рассказывали, что в военных кругах Советского Союза были недовольны тем, что война с Финляндией не была доведена до конца. Весной и летом 1940 года положение Советского Союза было исключительно выигрышным. Преобладали чувство национальной гордости, вера в себя, в свои силы, и большевики отстаивали честь России как великой державы. Иной раз в Кремле приходилось слышать слова о том, что Советский Союз, мол, великая держава, а Финляндия – малая страна.
Новый посланник Румынии, бывший министр иностранных дел Гафенку, прибывший в Москву в августе 1940 года, писал в опубликованной в 1944-м книге “Prе́liminaires de la guerre а` l’est”:
«В Москву я приехал за гарантиями мира. Другие представители государств-соседей Советской России и особенно мои коллеги посланник Финляндии Паасикиви и посол Ирана Мохаммед Саед, ныне министр иностранных дел в Тегеране, также стремились обеспечить безопасность своих государств. Мы были убеждены, что в интересах наших стран, так же, как и в общих интересах, было, чтобы Советский Союз, проводя мирную политику по отношению к своим соседям, способствовал бы сохранению некоего равновесия. Мы считали, что следует избегать всего, что могло бы подорвать предпосылки подобной политики».
В этом Гафенку был прав. Он говорил, что Советский Союз не был склонен способствовать укреплению чувства безопасности у своих соседей. «Невозможно было не заметить глубокие изменения в политике Советского Союза, явившиеся следствием августовского договора 1939 года и дальнейшего сотрудничества с Германией. После длительного периода осторожной политики… советскую империю охватил восторг, вызванный важными и лёгкими успехами в Польше, Балтийских государствах и в долине Дуная. Неустанными усилиями строителя империи – строителя, который в своих планах, стремлениях и методах действий ничем не отличался от своих великих предшественников, создавших мощь России в древние времена, – внутренние изменения на безграничных просторах империи получили своё продолжение на международной арене: Советская Россия вернулась в старые царские границы. Благодаря этим захватам Россия осознала свою мощь. Эта империя не была чем-либо новым. Она не возникла благодаря гению Сталина или в результате революционного порыва. Она была наследием прошлого, которое стремилось на запад и юг… Старая воскресшая Россия поставила перед новой страной задачу – расширяться… Новая Россия поддержала старые империалистические устремления, предоставив для них производительные силы, дисциплину труда, промышленность, всё то, что никогда не было известно на Руси… В течение 1940 года Советский Союз дал наблюдателям, которых не вводил в заблуждение угрюмый внешний вид советских народных масс, ошеломляющую картину своей силы и жизнеспособности» (Ibid. P. 349–351).
«Это представление породило страх у соседних государств, – говорит далее Гафенку. – Гордясь своей мощью и в особенности осознавая возможности расширения своей власти, Советский Союз не испытывал ни малейшего желания вернуться к прежнему порядку, и вообще ни к какому порядку. Атмосфера страха и нестабильности, укоренившаяся в сопредельных государствах, благоприятствовала его целям. Советский Союз намеревался извлечь выгоду из воцарившегося хаоса… Представители средних и малых государств (Румынии, Финляндии, Ирана, Афганистана, Югославии) в Москве один за другим отказывались от своих пустых надежд. Советский Союз не приносил никому успокоения, напротив, он держал всех в состоянии нестабильности, беспокойства и постоянно грозившей опасности». Так Гафенку описывает свои московские наблюдения. Конечно, он смотрит на вещи, в первую очередь, с точки зрения своей страны, Румынии, но в его словах я легко нахожу собственные настроения того времени.
В жизни прежних поколений международная политика, несмотря на Лигу Наций и другие идеалистические устремления, шла вопреки жизненным интересам малых государств и в сторону всё большей анархии. Как характерный пример метода действий великих держав и их безразличия в отношении прав малых Гафенку рассказывает о том, как Советский Союз и Германия осенью 1940 года договорились о проведении Дунайской конференции. Приглашения на конференцию направлялись из Берлина. В сообщении ТАСС говорилось, что совместно с Германией и при согласии Италии достигнута договорённость о прекращении деятельности бывших Дунайских комитетов, но о содействии Румынии ни словом не упомянуто. Между тем, именно Румыния была важным фактором в международной Дунайской комиссии. Почти 900 километров вдоль Дуная и обширное устье в его нижнем течении у Чёрного моря – территория Румынии.
Дошли до того, что ущемление прав малых государств и даже лишение их независимости стали рассматривать как общий приемлемый метод действий и допустимую процедуру. Мир и благополучие человека, которые в идейном мире либералов сообщества народов XIX века стали считать целью государственной деятельности, отошли на задний план, а война и насилие стали решающими факторами. Один шведский военный историк писал, что профессиональная военная литература великих держав стала своеобразным форумом, на котором ныне начали формировать законы и методы ведения войны и на котором, например, пришли к выводу, что ради достижения военных целей можно пожертвовать независимостью и территориальной неприкосновенностью других государств (Holm Torsten . Kriget och kulturutvecklingen… S. 154–156)[106]. Дошли даже до того, что нарушение суверенитета и территориальной целостности другого государства, особенно малого, которое не в состоянии защитить себя оружием, считается естественным, даже оправданным действием, которое привлечёт внимания и не вызовет осуждения противоположной стороны. Когда летом 1940 года повсюду начали циркулировать слухи о том, что Советский Союз намеревается напасть на Финляндию – об этом позднее, – то о самих слухах говорили много, но, как я заметил, сам факт возможного нападения рассматривался как нормальная практика великой державы, и особого удивления он у посторонних не вызывал. Конечно, и Кремль исходил из этой точки зрения. О подобных методах, исповедуемых великими державами, следует помнить, рассуждая об отношении Советского Союза к нашей стране. В 1939–1940 годы мы на себе в достаточной мере испытали неэффективность принципов права и правды в нынешнее время грубой реальной политики. Мы не могли себе позволить вновь вернуться в мир иллюзий.
Не следует забывать и общеполитическую ситуацию. Действовал договор между Германией и Советским Союзом от 23 августа 1939 года. Что точно содержал этот договор, наверняка в то время не было известно. Несмотря на заверения германских официальных кругов – в профессии дипломата считается допустимым говорить правду, но не очень точно, – отовсюду доносились слухи, что договор содержит секретные статьи, относящиеся и к нашей стране.
Если бы моя работа не была столь сложной и напряжённой, то пребывание в Москве могло бы быть приятным и интересным. Было интересно разобраться, что же на самом деле происходит в этой таинственной гигантской стране, в каком направлении она идёт. Пытался следить за ходом дел в Советском Союзе с помощью литературы, в моей библиотеке было собрание сочинений Ленина, 30 толстых, трудночитаемых томов, знакомство с которыми у меня в конечном счёте оказалось весьма поверхностным. Насколько удачным оказался гигантский общественно-экономический эксперимент в Советской России, как он осуществлялся, об этом было интересно и важно иметь хотя бы некоторое представление, а для соседей СССР это было просто необходимо. К сожалению, результаты моих усилий оказались весьма посредственными. Да, я пытался понять, к чему стремятся большевики, с помощью ведущих газет «Правда» и «Известия», ежедневное чтение которых было весьма тяжёлым занятием, журналов и иных большевистских изданий. Но у меня было много работы, других забот, к тому же моё пребывание там было недолгим, всего 15 месяцев, в связи с чем мои достижения были более скромными, чем мне бы хотелось. Добывать информацию в Советской России было непросто. Россия, «Москва, загадочная и абсолютно непредсказуемая для западного мышления и чувства» (Шпенглер), всегда была подобна сфинксу, а большевистская Россия в ещё большей степени.
На заседании Верховного Совета, советского парламента, открывшемся 29 марта 1940 года, Молотов от имени правительства выступил с широким обзором внешней политики Советского Союза за последние пять месяцев, прошедших со дня предыдущего заседания. Основная часть, примерно две трети, была посвящена войне с Финляндией. Мысли и слова были примерно те же, что он и Жданов высказывали в ходе переговоров о мире, и на которые мы тогда дали ответ. Красной нитью проходила мысль, что империалистические великие державы Англия и Франция, а также их сторонники, в число которых входила Финляндия, вынашивали агрессивные намерения против советской социалистической державы, которую они ненавидят, и для осуществления своих намерений превратили Финляндию в мощный, готовый к агрессии плацдарм со считавшейся неприступной «линией Маннергейма». Подстрекаемая этими врагами Советского Союза, Финляндия начала войну против Советской России. Советский Союз – миролюбивая держава, но в интересах самообороны он был вынужден начать военные действия, «прибегнуть к силе» после того, как под влиянием врагов Советского Союза Финляндия в ходе переговоров осенью 1939 года отказалась принять минимальные и умеренные предложения Советского Союза. Таким образом, для Советского Союза война с Финляндией носила оборонительный характер и велась с целью защиты Ленинграда, северо-западной границы Советской России, Мурманска, единственного незамерзающего морского порта на западе страны, а также Мурманской железной дороги. В войне с Финляндией Красная Армия сражалась не только с финскими войсками, но также и с объединёнными силами многих государств – Англии, Франции, Швеции и Италии, которые получали поддержку от социал-демократов Второго Интернационала Эттли, Ситрина, Блюма, Йохаукса, Транмеля, Хёглунда и других. Молотов перечислил всё оружие, которое получила Финляндия в соответствии с речью Чемберлена в нижней палате и сообщениями в газетах. «Сломив эти соединённые силы врагов, Красная Армия и Красный Флот вписали новую славную страницу в свою историю и показали, что в нашем народе источник отваги, самоотверженности и героизма неисчерпаем».
Иных целей, кроме как защита Ленинграда и северо-западных границ государства, Советский Союз не имел, заверял Молотов. Мир не предполагал уничтожение независимости Финляндии. Советский Союз, который разбил финскую армию и имел все возможности оккупировать Финляндию целиком, не сделал этого, а также не потребовал какой-либо компенсации за свои военные расходы, как поступило бы любое иное государство, а свёл свои требования к минимуму, тем самым проявив благородство в отношении Финляндии. Советский Союз также добровольно вернул Финляндии Печенгу, поскольку считал необходимым, чтобы эта страна имела незамерзающий океанский порт, из чего следовало, что СССР считал Финляндию не только балтийским, но и северным государством. Отправной точкой мирного договора была самостоятельность Финляндии, признание принципа её внешне- и внутриполитической независимости. Поскольку пролилась кровь «не по нашей вине», сказал Молотов, и стало ясно, как далеко зашла ненависть в политике правительства Финляндии к Советскому Союзу, то Советский Союз больше не мог оставаться на условиях осени 1939 года, а был вынужден поставить безопасность Ленинграда и своих северо-западных границ на прочную основу.
Насколько далеко зашла ненависть руководства и военных кругов Финляндии, продолжал Молотов, явствовало из многочисленных жестоких и зверских поступков белофиннов в отношении раненых и попавших в плен красногвардейцев и даже советских санитарок. Молотов привёл ряд примеров в этом отношении и добавил: «Так выглядит лицо финских защитников “западной цивилизации”». Подчеркну, что этот доклад так же мало соответствовал истине, как и приводимая в нем информация о военных потерях: Красная Армия якобы потеряла 49 тысяч погибшими и 159 тысяч ранеными, а Финляндия, по крайней мере, 60 тысяч погибшими и не менее 250 тысяч ранеными. Таким образом, финская армия из 600 тысяч своих военнослужащих якобы потеряла более половины погибшими или ранеными.
В связи с речью Молотова на заседании Верховного Совета выступил только один оратор, представитель Азербайджана, который подчеркнул, что советское правительство, предприняв все возможные меры для поиска мирного решения и не достигнув в этом результатов, «было вынуждено прибегнуть к силе». Он также заявил, что Красная Армия показала всем, что нет таких крепостей, которые не могли бы взять Вооружённые силы социалистического государства. Верховный Совет единогласно одобрил внешнюю политику правительства.
Я не был на заседании Верховного Совета и читал речь Молотова в «Правде». Она произвела на меня тяжёлое впечатление и обеспокоила меня. Нам, финнам, было трудно понять это выступление так же, как казалось, и русским было трудно понять нас. Неделей ранее в Кремле состоялся разговор об оборонительном союзе североевропейских государств (расскажу об этом позднее), который стал для меня печальной неожиданностью. Я спрашивал себя, что из всего этого получится, если по очевидным фактам у сторон были противоположные взгляды, уже не говоря о подозрениях в отношении намерений другой стороны? Сведения и утверждения, содержавшиеся в речи Молотова, не соответствовали действительности. Финляндия ни в коей мере не планировала нападать на Ленинград в союзе с другим государством, она не плела интриг с кем-либо, не была превращена в плацдарм против Советского Союза. Всё это мы услышали впервые в ходе переговоров о мире, ранее всё это было нам не известно. Тот факт, что в ходе войны Финляндия получала материальную помощь, главным образом, из Швеции, а также в какой-то степени из Англии и Франции (в Италии мы закупили 50 самолётов, но Германия не дала ввезти их в Финляндию), расценивался как участие в большой коалиции против Советского Союза, сам по себе был весьма примечательным. Ведь ясно же, что, когда Советский Союз напал на Финляндию, ей не оставалось ничего другого, как попытаться получить помощь извне. Откуда поступила информация о жестоком обращении финнов с русскими военнопленными и санитарками, я не знаю. Трудно также было понять, зачем советский Генеральный штаб утверждает, что в войне погибло и ранено свыше 300 тысяч финнов[107]. Я думал, а не сознательное ли это введение в заблуждение? И для чего это?
Было ясно, что целью всего этого является стремление повлиять на собственный народ, направить его мысли в нужную сторону, другими словами – пропаганда, причём такая, которая ныне применяется почти во всех странах. Отличительной чертой российско-советской пропаганды и вообще их речей является преувеличение и широкое использование суперлативов[108]. По-видимому, это вообще общероссийская черта. Агрессивные намерения Финляндии и «империалистических сверхдержав» против Советского Союза, превращение Финляндии в мощно оборудованный плацдарм якобы давали Советскому Союзу право напасть на Финляндию, и всё это подавалось как оборонительное мероприятие. Неумелое ведение войны российско-советской армией на начальном этапе сменилось блестящими боевыми действиями, как только против неё встала не только Финляндия, а объединение великих держав, которых Красная Армия разбила точно так же, как и считавшуюся неприступной «линию Маннергейма». Ужасные потери, которые якобы понесла финская армия, оставили в тени потери советских войск. Зверства финнов продемонстрировали их примитивную ненависть к русским и могли служить противовесом к тем чувствам одобрения и поддержки, которые высказывались по всему миру в адрес народа Финляндии.
Поскольку всегда надо быть объективным, в том числе и к противной стороне, а также глубоко изучать каждый вопрос, я вновь и вновь размышлял о речи Молотова. Печальное следствие любой войны – падение общественной морали. Ложь, которая распространилась повсюду во время Второй мировой войны, пугает. Когда в интересах отечества и общего дела считается необходимым, то допускается грубое обращение с истиной, поскольку «индивидуальная мораль» не вписывается в «общественную мораль». Старый принцип иезуитов: цель оправдывает средства. Объясняют, что подобный подход – образец аморальности. Но на практике в государственной жизни это сегодня и в течение веков было непоколебимым методом действий. Когда в государственной или международной деятельности люди следуют этому правилу, то в результате действия каких-то законов психологии они часто сами начинают верить в то, что говорят. Или же, по крайней мере, не признают, что они отступают от истины. Это ужасный факт, но поскольку дело обстоит именно таким образом, то его следует учитывать.
Метод действий Молотова, между прочим, проявляется повсюду: объяснять и искать общепризнанные, приемлемые, в том числе в моральном отношении, причины для действий своей страны и своего правительства. Ни одна страна и ни один народ открыто не признает себя инициатором действий, осуждаемых мировым общественным мнением и моралью. Поэтому все агрессивные войны считаются оборонительными. Ведь даже сам Й.В. Снелльман говорит: «Любая война, целью которой является превосходство одного государства над другим, является оборонительной войной». Для малых государств это довольно сомнительная доктрина, так же, как и некоторые другие взгляды в государственной философии Снелльмана. В любом случае, эта философия явно основывается на природе человека. Желания найти моральное оправдание своим действиям будет недостаточно для того, чтобы воздерживаться от плохих поступков, но вполне возможно, что и это может стать какой-то основой для формирования более приемлемого международного порядка.
Следует также помнить, насколько русские отличаются от людей в западных странах. Их ви́дение мира и менталитет не такие, как у нас. Их подозрительность безмерна. В то время в силу положения Советского Союза на международной арене их самосознание и гордость за свою великую державу, одержавшую победу в войне с Финляндией, не знала границ. Всё это отчётливо было видно в «Правде» и «Известиях» и в выступлениях на сессии Верховного Совета. Неудивительно, что с самого начала я с беспокойством задумался о нашем будущем. Мне хотелось сделать всё возможное для того, чтобы избежать новых несчастий.
Пропаганда в Советском Союзе организована эффективно и целенаправленно. Аппарат заработал, и по всей стране на заводах, в колхозах и т.д. проходили собрания, на которых после выступлений единогласно одобрялись политика правительства и доклад Молотова. С особой гордостью говорили о подвигах Красной Армии и об исходе войны с Финляндией. В «Правде» под большим заголовком «Трудящиеся одобряют внешнюю политику Советского правительства» шла информация о собраниях по всей стране вплоть до Владивостока и о принятых на них резолюциях. В Советском Союзе, как и во многих других странах, в пропаганде, нацеленной на весь народ, использовались преувеличения и высокие слова. Победа «183-миллионного советского народа» над Финляндией подавалась как неслыханный героический военный подвиг. «Слава Красной Армии с новой силой разносится над миром». «Красная Армия победила не только финскую, она разбила значительную часть мировой военщины». «Неограниченную помощь, которую Англия, Франция, Италия, Швеция и “миролюбивые Соединённые Штаты” передавали Финляндии, руководителям этих государств придётся списать себе в убыток, – писала в передовой статье “Правда” 31 марта и продолжала. – В результате героического наступления технически хорошо оснащённой Красной Армии пали многочисленные укрепления “линии Маннергейма”, которую иностранные военные авторитеты провозгласили неприступной». Вся эта широкая пропаганда была направлена на укрепление «советского патриотизма» советских людей и на их воодушевление. Безграничное восхваление военных достижений Красной Армии служило укреплению национального самосознания и национальной гордости народа. Но пропаганда служила, как это часто бывает в Советском Союзе, и некоторым практическим и повседневным целям. Участники собраний принимали обязательства своим самоотверженным трудом способствовать повышению производства и тем самым крепить военную мощь своей страны.
Мы, находящиеся в Москве финны, были поражены, читая в «Правде» и «Известиях» об этом громкоголосом шуме. Остальной мир тоже был немало удивлён, если получал информацию об этом. Война с Финляндией отнюдь не продемонстрировала силу Красной Армии. Повсюду считали и, кстати, ошибались, это проявлением слабости. Очевидно, это обстоятельство стало одной из причин недооценки истинной военной силы Советского Союза. При этом также проявляли поверхностный подход и отсутствие способности критически мыслить, но об этом особый разговор.
На сессии Верховного Совета обсуждались также вопросы, связанные с присоединением отошедших от Финляндии в соответствии с мирным договором территорий к Карельской Автономной Советской Социалистической Республике, за исключением части Карельского перешейка со стороны бывшей границы до линии Суванто – Койвисто, которая была присоединена к РСФСР. Это был примерно тот самый район, который Сталин на переговорах осенью 1939 года назвал минимальным требованием своих военных. Одновременно было решено повысить статус Карельской автономной республики до советской республики, которая в качестве Карело-Финской Советской Социалистической Республики стала двенадцатой республикой в составе Союза Советских Социалистических Республик. От имени правительства на сессии выступил Жданов. «Бурные аплодисменты, переходящие в овацию. Все встают» – так в протоколе описывался выход Жданова на трибуну. Его речь, так же, как и выступление двух карельских представителей и одного с юга России, не содержали ничего примечательного. Они звучали в одном ключе и восхваляли «рост культуры и благосостояния», «весёлую, счастливую и зажиточную жизнь народа» в Советском Союзе, превозносили руководителей государства и партии, прежде всего Сталина. Для нас, североевропейцев, подобные выступления были чуждыми, но, как я и раньше говорил, каждый народ следует оценивать и понимать со всеми его особенностями. Парламентаризм в подобной форме имел свой смысл в Советском Союзе.
II
Дипломат в Москве
15 апреля 1940 года я вручил свои верительные грамоты Калинину, Председателю Президиума Верховного Совета, президенту Советского Союза в его служебных помещениях в Кремле. На мероприятии присутствовали заместитель наркома иностранных дел Деканозов и шеф протокола Барков, а также другие российские представители. После этого Калинин, Деканозов и я перешли в рабочий кабинет Калинина, где некоторое время беседовали, но не касались острых тем. Калинин спросил: «Ну что, будем друзьями?» Ответил: «Надеемся на это, и я сделаю всё от меня зависящее для этого». Калинин был старым революционером, с 1895 года, входил в старую ленинскую гвардию. По профессии был токарем, работал на Путиловском заводе. Председателем центрального органа Советской Республики его избрали в 1919 году, и он занимал эту должность без перерыва тридцать лет. Ленин считал его подходящим деятелем, с точки зрения сотрудничества рабочих и крестьян, «поскольку он умел по-товарищески обратиться к рабочим массам». В нём, сыне мелкого крестьянина, как бы «объединились петроградский рабочий и тверской крестьянин». Калинин произвел впечатление очень приветливого человека.
Теперь я был постоянным представителем Финляндии при советском правительстве.
Я уже неоднократно говорил, насколько западному человеку трудно понять русских, особенно русских большевиков. «С кремлёвскими господами очень трудно вести переговоры, – сказал мне один посол и шутливо добавил: – Да ведь у вас уже есть опыт на этот счёт». Многие дипломаты в Москве, как послы, так и посланники, жаловались на подозрительность русских. Высказывали также мнение, что какой-либо вопрос мог легко стать делом чести, ну совсем как в царской России. Будучи дипломатом в Москве, я также всё это замечал.
В отношении большевиков к внешнему миру, по крайней мере, ещё в то время, чувствовалась какая-то доктринёрская заскорузлость и подозрительность, что частично объяснялось их идеологическими взглядами и, частично, воспоминаниями о первых годах после революции, временами гражданской войны, когда контрреволюция получала помощь, правда, небольшую, от окружающего мира. Размеры этой помощи большевики серьёзно преувеличивают. Они, как представляется, убеждены, что правительства «буржуазных» государств и их дипломаты не думают ни о чём другом, кроме как о свержении советской власти. В Большой Советской Энциклопедии (том 22, издание 1935 года[109]) так описывается «буржуазная» и советская дипломатия: «Со времени образования советских республик и раскола мира на два противоположных лагеря одной из основных задач империалистической дипломатии становится сколачивание антисоветских блоков, подготовка нападения на СССР… Советская дипломатия, представляющая среди империалистического окружения пролетарское государство, принципиально отлична и противоположна по своим классовым целям, методам работы и личному составу Д. буржуазных стран. Д. Советского Союза последовательно проводит политику мира. […]
Антисоветским блокам, проискам и провокациям советская Д. противопоставляет твёрдую и выдержанную линию, вытекающую из лозунга Сталина:
“Чужой земли мы не хотим ни пяди,
Но и своей вершка не отдадим”.
Вместе с тем Советское государство, международное значение которого на основе успехов социалистического строительства чрезвычайно укрепилось и возросло, неизменно выступало как величайшая антиимпериалистическая сила и фактор укрепления всеобщего мира»[110]. Делается ссылка, в частности, на выступления Литвинова и других советских представителей за разоружение, на заключённые Советским Союзом договоры о ненападении, на последовательную защиту советской дипломатией равноправия народов и прав малых народов.
Что касается персонального состава советской дипломатии, то тот же источник в качестве определяющего фактора называет классовую природу пролетарского государства. Значительная часть ведущих советских дипломатов является представителями старой гвардии пролетарских революционеров, которые прошли суровую школу и закалились на подпольной работе, а также как политики получили за рубежом необходимые навыки и знания. Дальнейшее формирование кадрового состава внешнеполитического аппарата происходит на основе тщательного отбора из числа классово сознательных сторонников. «Дипломатическая работа в наших условиях, являясь одним из самых ответственных и боевых секторов нашей общей социалистической стройки, недаром часто сравнивается с участком фронта»[111], – отмечается в упомянутом словаре.
С момента публикации приведённой выше статьи в энциклопедическом словаре прошло не более пяти лет. Но за это время многое изменилось. Советский Союз стал важным фактором в международной политике и начал всё чаще выступать в качестве великой державы в числе других великих держав. В 1939–1940 годы он, несмотря на процитированное заверение Сталина, прибег ко многим захватническим войнам в отношении своих соседей. Правда, весной 1939 года Сталин заявил, что Советский Союз проводит политику мира и укрепления деловых отношений со всеми странами. Но отличия в природе Советского государства, различия и противоположности проводимой им идеологии по сравнению с другими государствами и вытекающее отсюда недоверие по-прежнему сохранялись. В Кремле преобладал собственный менталитет. Иностранные государства считались врагами, и все их действия расценивались как направленные против Советской России. Опасались, что малые соседние страны проводят интересы больших. Всё это, замкнутое на собственные расчёты великой державы, доставляло трудности представителям малого «буржуазного» соседнего государства, являвшегося к тому же особым объектом устремлений советского правительства.
Основные контакты у меня были с комиссаром иностранных дел Молотовым, который одновременно был председателем Совета народных комиссаров, премьер-министром. Переговоры с ним часто продолжались довольно долго, иногда час или дольше. Поскольку мы оба говорили по-русски, перевод не требовался (насколько мне известно, Молотов владел только русским языком), и мы успевали обсудить много вопросов. Молотов говорил довольно быстро. В общении со мной он был вежливым и приветливым, но на переговорах очень трудным – “unnе`gociateur terrible” – «ужасный переговорщик», как отозвался о нём один дипломат. Вопросы он излагал резко, иногда ожесточённо и даже грубо. В этом случае беседа с обеих сторон становилась напряжённой. Однажды, в начале ноября 1940 года, наша беседа стала столь острой, даже такой громкой, что советник-посланник Хюннинен, который после моего представления его Молотову удалился в приёмную, слышал наши голоса, хотя и не разбирал слов, очевидно, одна из двух дверей осталась открытой. Говорили, в частности, об извечной проблеме добычи никеля в Печенге, но затем от Молотова последовало обвинение в том, что в Финляндии разжигается вражда к Советскому Союзу, в доказательство чего он указал на стопку финской военной литературы на своём столе. На обложке одной из книг был действительно довольно грубый рисунок. Однако по окончании беседы мы всегда прощались по-дружески, часто в знак примирения обменивались шутками.
Ближайшими помощниками Молотова были заместители народного комиссара Деканозов и Вышинский, с которыми я много общался. Оба они были заметными фигурами в Советском Союзе. Деканозов был родом с Кавказа; рассказывали о его хороших отношениях со своим соотечественником Сталиным. Летом 1940 года он в Литве организовывал создание нового правительства и проведение выборов, а также присоединение Литвы к Советскому Союзу. Аналогичные функции Вышинский выполнял в Латвии, Жданов – в Эстонии. В ноябре 1940 года Деканозов находился в Берлине с Молотовым и вскоре был назначен туда послом. После этого финскими делами занимался Вышинский, если не подключался сам Молотов. Вышинский был юристом, профессором уголовного права и академиком. Он был человеком принципа, всегда говорил, что он трезвенник и даже не курил. Он выступал обвинителем на громких процессах против известных большевиков.
Из 23 членов дипломатического корпуса в Москве 10 были послами и 13 – посланниками. Дипломаты часто сменялись. В соответствии со списком осени 1940 года свыше двух лет в стране были только два посла – посол Германии граф фон дер Шуленбург с 1934 года и посол Италии Россо с 1936 года. Ни один посланник в эту категорию не входил. (Посольства Балтийских государств были к тому времени закрыты.) В общей сложности, в 1940 году в свою должность вступили аж 10 новых иностранных представителей и в 1939-м – семь. Не могу сказать, связаны ли эти частые смены со стремлением дипломатов, привыкшим к другим условиям жизни, выбраться из Москвы. Учитывая особые сложности работы в Москве, полагаю, что было бы важно обеспечить более продолжительный срок пребывания там.
Граф фон дер Шуленбург был опытным дипломатом, в возрасте, к Финляндии относился благожелательно, но в словах он был осторожен и сдержан. Граф хорошо знал условия Восточной Европы, поскольку долго работал там. Посол Италии Россо был отозван своим правительством из Москвы во время Зимней войны, которую Муссолини не одобрял. Посол провёл много месяцев в Италии. Весной 1940 года, после окончания Зимней войны, Россо был вновь направлен в Москву с целью налаживания отношений между Италией и Советским Союзом. В момент моего прибытия послом Японии был Того, который позднее вернулся на родину, где стал министром иностранных дел во время участия Японии в большой войне. На его место был назначен военный, генерал-лейтенант Татекава. Послом Англии был знаменитый сэр Криппс и США – бывший посланник в Стокгольме Штейнгардт. Представители Франции, находившейся в сложном положении, за моё время сменились дважды. Истинно французская вежливость: в соответствии с этикетом я должен был первым нанести визит послу Франции, но он опередил меня. «Финляндия после своей героической борьбы стала великой державой, и её посланник сравним с послом», – сказал он.
Моим лучшим другом среди дипломатов был шведский посланник Ассарссон, который ещё в ходе мирных переговоров участвовал в наших делах. Наши отношения стали близкими и доверительными, и общаться с ним было приятно. Я долгое время считал, что внешнеполитические интересы Финляндии и Швеции не могут ни в чём разойтись, успех одного государства может только идти на пользу другому. Советником-посланником Дании являлся Болт-Йоргенсен и Норвегии – Масенг; их государства в апреле 1940 года прошли через жестокие испытания, и в этой связи положение двух дипломатов было весьма непростым[112]. Из других советников-посланников припоминаю венгра де Криштоффи, словака Тисо – родственника президента, болгарина Стаменова, а также прибывшего в августе 1940 года румынского посланника, бывшего министра иностранных дел, уже ранее упомянутого мною Гафенку. Со всеми ними у меня были продолжительные и интересные беседы. Гафенку – исключительно умный и рассудительный человек, на его книгу, опубликованную позднее, я неоднократно ссылаюсь. По приезде он сказал, что у него на родине только что «случилось сначала политическое, а затем физическое землетрясение».
Финское посольство располагалось в собственном здании, а все остальные, как я понял, занимали арендованные у советского правительства строения. Некоторые посольские особняки были шикарными дворцами, которые ранее принадлежали московским богатым промышленникам и купцам, а после Октябрьской революции были у них отобраны, «национализированы». Один посол рассказывал, что 45-летняя дочь бывшего покойного владельца особняка работает в его посольстве машинисткой. Она родилась и выросла в этом доме и теперь была счастлива, что может жить в нём. Посол добавил, что этот факт хорошо иллюстрирует характер русского человека, который живёт сегодняшним днём, быстро забывает своё прошлое и легко покоряется всему происходящему. Что касается финнов, то некоторое время назад у нас было построено собственное здание, которое мы привели в порядок в течение нескольких недель после окончания войны. До того мы оставались гостями советского правительства. Долго пользоваться угощениями и дружелюбием принимающей стороны постепенно стало казаться мне всё менее и менее приличным, хотя в отношении удобства и обслуживания претензий у нас не было. Поэтому я сообщил заведующему резиденцией, что мы переезжаем в гостиницу. Он спросил, недовольны ли мы чем-нибудь. Узнав, что мы всем довольны, он сообщил, что имеет указание заботиться о нас вплоть до нашего переезда в собственное посольское здание. Если же мы сейчас отправимся в гостиницу, то ему со всем обслуживающим персоналом, вплоть до поваров, придётся сопровождать нас туда же. Поэтому он настойчиво просил меня оставаться на месте, что я с удовольствием и сделал.
18 июня 1940 года я писал во втором своём докладе: «Положение иностранных представителей здесь, в Москве, заметно отличается от других стран, оно гораздо более сложное». Дипломатический корпус, по крайней мере, большинство его членов, не имеет иных контактов в официальных кругах, кроме как связанных с обсуждением конкретных служебных дел. Все беседы ограничиваются этими вопросами. Выход за их пределы, особенно на свободные темы, невозможен, представители Наркоминдела на это не идут. Сам Кремль герметически закрыт. Многие дипломаты жаловались мне на это обстоятельство. Один посланник рассказывал, что когда он попытался начать разговор на политические темы с заместителем Наркоминдел, то получил ответ: «Читайте “Правду” и “Известия”, там есть всё, что надо знать». К этому я хотел бы теперь задним числом добавить, что там, по крайней мере, в то время, не было того общеевропейского и общезападного чувства единства, основанного на общей культуре, которое, несмотря на все разногласия, нельзя не заметить у западных народов и их представителей в ходе общения и которое сближает их и порождает у них определённую солидарность.
Конечно, представителям великих держав, которые имели общие политические интересы с Советским Союзом, приходилось детально обсуждать различные вопросы. В этом плане интересны опубликованные в 1941 году доклады и другие документы бывшего посла США в Москве Дж. Э. Дэвиса за 1937–1938 годы. Дэвис имел в Москве значительно бо́льшие возможности, чем другие дипломаты. Советское правительство относилось к нему с повышенным вниманием и крайне любезно. В книге он упоминает, что за короткое время (он пробыл в Москве лишь около 12 месяцев) у него состоялось 14 завтраков, обедов или иных встреч с высокими советскими представителями. Насколько мне известно, это было весьма необычно в условиях Москвы. Со Сталиным, правда, он встречался лишь один раз, было это во время прощального визита посла к Молотову. В распоряжении Дэвиса был эффективный аппарат, в который входили как большой персонал посольства, так и представители американской печати в Москве. Подобные возможности, конечно, были и у других великих держав, но представители малых государств с небольшими штатами посольств находились в совсем другом положении. Дэвис рассказывает, что Калинин, принимая его с прощальным визитом, сказал, что с пониманием относится к тому, что послу на новом месте, в Брюсселе, будет гораздо лучше, чем в Москве, а также что жизнь дипломата в Москве не так уж и приятна, поскольку имеет свои ограничения, связанные с тем, что контакты между советскими представителями и дипломатическим корпусом не столь оживлённы, как в других странах. Дэвис ответил, что полностью согласен с мнением Калинина относительно того, что дипкорпус в Москве находится в непростом положении, но, добавил он, это не идёт на пользу не только дипкорпусу, но и советскому правительству, поскольку расширение контактов между людьми могло бы способствовать лучшему пониманию Советского Союза и его правящих кругов дипломатами и министрами иностранных дел других государств. По мнению Калинина, существующее положение определяется ситуацией в мире: народ России считает, что находится в окружении вынашивающих агрессию враждебных государств, и в этом основная причина отсутствия свободного общения с представителями дипкорпуса. Вторая причина, как утверждал Калинин, заключается в том, что ответственные посты в Советском Союзе в отличие от некоторых капиталистических государств занимают люди «первого поколения», перед ними стоят новые большие задачи, они напряжённо работают весь день, и у них нет времени на завтраки, обеды и другие мероприятия, к которым привыкли в дипкорпусе для поддержания контактов. Со временем дело исправится, считает Калинин.
Я привожу здесь разумные и правильные слова Калинина из книги Дэвиса, поскольку они разъясняют условия Москвы, которых я также коснулся в выше упомянутом докладе.
«Другая характерная особенность местных условий, – продолжал я в своём докладе от 18.06.1940, – заключается в том, что здесь невозможно войти в контакт с русскими, занимающими неофициальное положение. По сути, здесь нет неофициальных людей, поскольку все они зависят от государства, все едят “государственный хлеб”. Здесь нет “обществ”, как в остальном мире, где дипломаты встречаются с официальными представителями и другими людьми и получают прямую или косвенную информацию о том, что здесь происходит и о чём здесь говорят. Следствием этого стало то, что дипкорпус оказался в замкнутом круге, изолированным от внешнего мира. В результате сведения дипломатов о жизни в стране, её развитии явно неполные. Так же недостаточно у них информации о политике Советского Союза, она поступает только из “Правды” и “Известий”. Поэтому разговоры здесь очень поверхностные и полны предубеждений. Когда мы беседовали на эту тему с одним посланником, он рассказал, что с удивлением услышал в компании дипломатов в искажённом виде свою же историю, которую ранее рассказал кому-то из коллег… По общеполитическим вопросам наилучшей информацией располагает посольство Германии, что, естественно, связано с нынешним характером отношений Германии и Советского Союза и действующим договором от августа 1939 года. В своих высказываниях германские дипломаты, однако, крайне осторожны. Осенью 1939 года посольство Германии, например, было уверено, что если между Финляндией и Советским Союзом не будут урегулированы все вопросы, то Советский Союз начнёт войну против нашей страны. Эта точка зрения, к сожалению, полностью оправдалась. Большинство других дипломатов, напротив, высказывали противоположное мнение».
Обязанность дипломатов – сообщать своему правительству о том, что они услышат. Для того, чтобы подготовить информацию, иногда им приходится проявлять немалую настойчивость. В Москве больше, чем где-либо, источником информации были беседы дипломатов, которые часто не имели под собой иной основы, кроме как собственные предположения и умозаключения, иногда с использованием новостей и статей в газетах, услышанных радиопередач. В подобных условиях легко возникали и распространялись слухи. Летом и осенью 1940 года Финляндия стала объектом самых диких слухов, которые активно распространялись в московском дипкорпусе. При этом никто не преследовал злых намерений. Напротив, дипломаты относились к нашей стране с большим сочувствием, а опасности, грозившие нам, вызывали озабоченность. Обо всех слухах мне прямо не рассказывали, но мой ближайший друг среди дипломатов Ассарссон держал меня в курсе дела. Подобное распространение в дипломатических кругах слухов, чтобы не назвать их сплетнями (у меня уже был не очень приятный опыт на этот счёт с моих времён работы в банке в Хельсинки), печальное явление в кризисные времена, но с этим ничего не поделаешь.
Как я заметил, из бесед с дипломатами мало что можно извлечь конкретного, поскольку они не говорят о том, что знают лучше всего – о жизни в своей стране. В общем, стоит как можно меньше говорить с дипломатом о делах в его собственной стране, поскольку каждый будет говорить о ней только хорошее, а о плохом он либо умолчит, либо начнёт его приукрашивать. Тогдашний румынский посланник Давидеску заверял меня в конце мая 1940 года, что Румынии не стоит бояться чего-либо со стороны Советского Союза в вопросе о Бессарабии, поскольку незадолго до этого на сессии Верховного Совета Молотов сказал, что Советский Союз не начнёт из-за этого войну. В целом, подчеркнул посланник, позиции Румынии очень хорошие, поскольку она никому не предъявляет каких-либо требований. На это я не мог не заметить, что и мы не хотели ни от кого ничего, но, тем не менее, на нас напал Советский Союз. Ещё 12 июня 1940 года Давидеску говорил, что он настроен по-прежнему оптимистично. Двумя неделями позднее Молотов вручил ему ультиматум по вопросу о Бессарабии. Однако германская дипломатия в Бухаресте начала намекать на намерения Советского Союза в этой связи ещё с декабря 1939 года, а весной 1940 года высказывала эту мысль уже в более ясной форме, и было это до тех пор, пока посланец фон Риббентропа наконец не сообщил соответствующим представителям в Бухаресте о своих опасениях, что «русские приняли решение вернуть все свои границы 1914 года». Вопрос о Бессарабии был к тому времени решён в договоре между Советским Союзом и Германией от 23 августа 1939 года (Gafenco G . Op. cit. P. 67, 301–303). Нельзя предположить, что посланник Румынии в Москве не был в курсе происходящего, но следует также понимать, что ему не хотелось выкладывать мне свои плохие предчувствия, поэтому он твёрдо заверял, что Румынии бояться нечего.
Учитывая условия Москвы, представительские мероприятия и светская жизнь дипкорпуса были скромнее, чем на Западе. Молотов и другие высокие советские представители очень редко принимали приглашения на мероприятия дипкорпуса, а неофициальных российских салонов здесь, как уже говорилось, не было. Общение происходило, главным образом, между дипломатами. Представительские функции, которые необходимы, но требуют от дипломатов много времени и бывают весьма обременительными, в Москве не были столь тяжёлыми. Мы с супругой свели их к минимуму. Но и при этом времени не хватало. Чтение газет и журналов, а также знакомство с основной советской литературой занимало всё то время, которое оставалось от работы, от обдумывания проблем, а также от многочисленных забот, которых у меня в тех условиях более чем хватало. К сожалению, я почти совсем не успевал знакомиться с советской художественной литературой, хотя такая литература является наилучшим путем для понимания души и жизни народа. Но зато мы с супругой бывали в опере и на балете, всё было на очень высоком уровне. Иногда Наркоминдел приглашал дипкорпус на концерты. И, конечно же, мы посещали художественные и другие московские музеи.
В годовщину Октябрьской революции, 7 ноября, Молотов устраивал большой прием для членов дипкорпуса в великолепных представительских помещениях Наркоминдела, бывшем особняке семьи Морозова, известного московского богача и промышленника. Этот особняк, по названию улицы, называли «Спиридоновка». Присутствовали ближайшие помощники Молотова – Вышинский, Деканозов и Лозовский, а также маршал Тимошенко и другие представители высшего военного руководства. Гости приглашались к 22 часам, музыкальная программа начиналась в 23 часа, после чего в 0.30 переходили к столам, где нам предлагали великолепный ужин с большим выбором хороших блюд и напитков, вина были только российские. После ужина в 3.30 начинались танцы, которые продолжались до утра. Большевики не отказались от старого русского обычая ночных бдений.
В обязанности нового посланника входят визиты к своим коллегам, дипломатическим представителям других государств. В ходе этих первых встреч многие дипломаты произносили красивые слова, иной раз прямо-таки торжественные речи в связи с финской войной. «Но не стоит придавать этому значения, на фоне больших событий в Европе местная финская война забыта», – писал я в своём докладе.
Из своих записей того времени приведу лишь следующую: «Многие дипломаты выражали удивление по поводу военной слабости Англии и Франции, а также отсутствия у них дальновидности. По всей вероятности, будучи ослеплены великим прошлым (так мне говорили и, по-моему, были правы), Англия и Франция проводят более масштабную политику, чем это позволяют их вооружённые силы. Особо критиковались их щедрые обещания (Чехословакия, Польша, Норвегия, Бельгия, Голландия), которые впоследствии они оказались не в состоянии выполнить. “Повезло, что англичане не успели вмешаться в ваши дела. Иначе где бы вы сейчас оказались?” – говорил венгерский посланник. С другой стороны, налицо недооценка сил Германии. Причина этого в значительной степени состоит в том, говорил болгарский посланник, что немецкие эмигранты повсюду распространяли утверждения о слабости Германии. Это наблюдение болгарина, на мой взгляд, соответствует действительности, так же и русские эмигранты в значительной степени стали причиной недооценки силы Советского Союза».
После переезда в конце апреля в собственное здание посольства постепенно навели порядок со штатами. Старшим дипломатом стал опытный, хорошо знакомый с местными условиями советник посольства Нюкопп, который с осени выполнял обязанности секретаря. Советник-посланник Хаккарайнен, великолепно владевший русским языком и знающий Россию и Москву, вернулся в Хельсинки. Принимая во внимание важность должности военного атташе, предложил назначить на неё офицера в звании полковника. В результате им стал полковник Люютинен, помощником которого был капитан. В течение лета все дипломатические и административные должности были заполнены. Конечно, не обошлось и без некоторых трудностей. Поскольку владение русским языком было необходимо, я считал, что без этого нельзя удовлетворительно выполнять свои обязанности в Москве.
В середине октября мне на помощь прибыл советник-посланник П.Й. Хюннинен, наш бывший посланник в Таллине. Я был очень доволен. Я уже давно знал его как опытного рассудительного человека, а также как хорошего друга. Хюннинен был моим помощником в Москве, “Conseiller Ministre Plе`nipotentiaire”, вплоть до моего отъезда, а затем – поверенным в делах до начала войны. Мы с ним подробно обсуждали все важнейшие дела и политику, и между нами никогда не возникало разногласий.
III
Выполнение Мирного договора
Выполнение Мирного договора потребовало прояснения многих вопросов. У нас было много работы. Я бывал в Кремле у Молотова иногда каждый день, иногда через день, в промежутках встречался в Наркоминделе с его первым заместителем Деканозовым, который также занимался финскими делами и присутствовал на переговорах. После первой встречи в Кремле мы с Войонмаа вернулись в час ночи, но часто переговоры там продолжались и дольше. Русские по характеру – совы, но меня это не беспокоило, поскольку я такой же.
Помимо действий, необходимых для выполнения Мирного договора, потребовалось обсуждение целого ряда экономических вопросов, в отношении которых в договоре ничего не говорилось, как это было в Тартуском договоре, который из-за войны прекратил своё действие. Ещё в ходе мирных переговоров мы предлагали включить экономику в договор, но Молотов хотел провести по ним отдельные переговоры.
Первоочередной задачей было точное описание пограничной линии и её демаркация на местности. В соответствии со статьёй II Мирного договора это должна была сделать смешанная комиссия, образованная в течение десяти дней со дня подписания договора. Его председателем с финской стороны был назначен Илмари Бонсдорф, а с советской – комдив Василевский. Кроме того, в него входили по три представителя с каждой стороны: от нас вице-судья Хакцелл, генерал-майор Аппельгрен и подполковник Аминофф. Договорились также о сроках завершения демаркации границы, сначала на юге, затем на севере.
Мы предложили: для избежания пограничных конфликтов вплоть до полной демаркации государственной границы оставить между вооружёнными силами двух стран зону шириной в 2 километра, «ничейную землю». Молотов, однако, на это не согласился, поскольку считал, что именно это может стать причиной конфликта. Он добавил, что в подобной зоне не было необходимости и между советскими и германскими войсками. В ходе разговора на эту тему я заявил, что советские войска намерены оккупировать Энсо, хотя, по нашему мнению, город находится на финской стороне от пограничной линии. Просил советское правительство дать войскам команду оставлять спорные районы «ничейной землей» до тех пор, пока смешанный комитет не определит их принадлежность. Через несколько дней я вновь поднял тему Энсо, так как советские войска продвинулись вперёд на несколько лишних километров. Российские генералы, участвовавшие в переговорах, заявили нашим представителям, что не хотят продолжать беседу по этому вопросу. Напомнил слова Молотова о том, что намерения Советского Союза носят лишь военный характер и не преследуют цели причинить ненужные экономические трудности. Молотов определённого ответа не дал. Сложилось впечатление, что Советский Союз с самого начала намеревался потребовать себе промышленные предприятия, находящиеся в Энсо.
Смешанная комиссия провела первое заседание в начале апреля, когда советская делегация внесла предложение по протоколу с описанием границы и приложением карты. Это предложение, однако, не было взято за основу переговоров, так как в соответствии с ним граница проходила примерно по территории, оказавшейся оккупированной в результате последних передвижений советских войск. В результате технических измерений, произведённых специалистами обеих сторон, линия границы с карты Мирного договора была перенесена на более точную карту, и теперь она проходила на 1–2 километра восточнее, чем была обозначена в советском предложении. Линия, базирующаяся в основном на измерениях, была определена, и Финляндия получила территорию на 400 кв. километров больше, чем первоначально предлагала советская сторона. Единственный пункт, по которому комиссия не пришла к единогласию, касался территории Энсо с его большими промышленными предприятиями и поселением.
Предприятия в Энсо с электростанцией на порогах реки были очень важны для нас. Компания «Энсо-Гутцейт», принадлежавшая в основном государству, в районе Вуоксенлааксо, «финском Руре», построила большой производственный комплекс, вложив туда крупные средства. За много лет до Зимней войны я спросил у генерального директора «Энсо-Гутцейт» Котилайнена, зачем же они вложили так много капитала в предприятия, которые в случае войны оказывались под угрозой. Котилайнен ответил, что это обстоятельство не учитывалось. Вопрос был продиктован моим осторожным характером, но о катастрофе, подобной Московскому миру, я не думал. Котилайнен тогда, конечно, не мог понять моего пессимизма. Его ответ отражал мнение подавляющего большинства народа Финляндии, который не принимал всерьёз возможность войны.
Из моего дневника за 14.04.1940: «Сейчас Энсо под серьёзной угрозой. Русские считают, что он принадлежит им. Посмотрим, как всё обернётся… В последние годы иной раз мы вели себя довольно легкомысленно. Мы инвестировали большие средства в Восточной Финляндии («Энсо-Гутцейт», «Каукопяя» и др.), хотя это самая опасная часть нашей страны. (Внимание! Что я говорил Котилайнену ещё много лет назад!) …Но уж поскольку мы это делали, то следовало проводить такую политику, чтобы избежать войны с Россией – осторожную политику».
Финские члены смешанной комиссии зафиксировали в протоколе своё особое мнение, в котором говорилось, что если при проведении пограничной линии следовать принципам, применяемым во всех других местах, то она должна находиться к югу от заводов Энсо, но, поскольку советская делегация заявила, что при заключении мирного договора имелось в виду, что граница пройдёт через железнодорожную станцию Энсо, она так и была проведена, и протокол, подписанный комиссией, содержит именно это положение.
9 апреля Молотов сообщил, что нанесение границы на карту завершено, и добавил, что нахождение заводов «Энсо» и железнодорожной станции на территории, относящейся к Советскому Союзу, сомнений не вызывает. Единственное, что Советский Союз был готов обсуждать, это один холм и сельская ферма, которые советская сторона могла бы оставить на территории Финляндии. В свою очередь, я вновь обратил внимание на неоднократные заявления советской стороны о том, что она исходит из военных, а не экономических соображений. Энсо не имеет никакого военного значения, но его роль для экономики Финляндии исключительно велика. Добавил, что пока не готов делать окончательного заявления по вопросу об Энсо. Молотов в присущей ему резкой форме подтвердил, что Советский Союз не может в этом вопросе идти на уступки.
Через несколько дней я вручил Молотову памятную записку, в которой, в частности, говорилось, что, по нашему мнению, при проведении пограничной линии в районе Энсо необходимо следовать тем же методам, что и на других участках границы, а именно, при проведении пограничной линии следует отталкиваться от ориентиров, отчётливо обозначенных на карте Мирного договора. Следуя этому методу, и российские эксперты пришли к выводу, что предприятия на территории Энсо должны оставаться на финской стороне. Молотов, однако, продолжал настаивать на том, что линия границы должна проходить через железнодорожную станцию. В памятной записке я обращал внимание на то, что на карте, прилагавшейся к Мирному договору, станция нанесена неправильно. Масштаб этой карты был столь мал, что находившаяся на ней толстая линия границы соответствовала почти двум километрам на местности. В случае с Энсо вопрос стоял о том, будет ли граница проведена на 1,5–2 километра севернее или южнее. Прочитав мою памятку, Молотов резко сказал, что обсуждение вопроса завершено, поскольку смешанная комиссия единогласно подписала протокол, который является основным документом, и он сам его читал. «Дам и Вам прочитать, чтобы сами увидели», – сказал он и велел своему секретарю принести бумаги. Через мгновение секретарь вернулся без протокола, поскольку ответственный служащий уже ушёл из Кремля – время было 23:30, в связи с чем Молотов высказал своему секретарю неудовольствие. Он обещал мне письменный ответ, который я получил через несколько дней. Советский Союз не сдавался.
Вскоре после этого в Москву прибыли финские члены смешанной комиссии. Они рассказали, что на её заседаниях они сделали всё возможное для спасения Энсо, но, похоже, у русских было указание правительства. Учитывая политическую ситуацию, правительство Финляндии сочло, что в вопросе о границе необходимо выходить на решение. Члены комиссии считали, что, если они внесут в протокол своё особое мнение, это только осложнит положение.
Я попробовал ещё раз. Поднял вопрос перед Молотовым, опять последовал продолжительный разговор, но, к сожалению, без результата. Когда я пришёл к выводу, что сделать больше ничего нельзя, то сообщил о своей готовности подписать протокол о границе с картами.
Из моего дневника за 29.04.1940: «Мы потеряли Энсо. Печальный документ, протокол о границе, который всего лишь производное от мирного договора и несчастной войны, которая, в свою очередь, следствие плохой внешней политики».
Позднее с российской стороны последовало предложение об изменении границы в районе Энсо так, чтобы Советскому Союзу за компенсацию с его стороны был передан район размером в 3,5 кв. километра, который органически входил в поселение Энсо. В качестве компенсации российская сторона сначала обещала участок размером в 18 кв. километров, расположенный между селом Нуйямаа и деревней Конну, затем Молотов прибавил к нему участок размером в 8 кв. километров (так называемый район Паавола вблизи Илме), а также миллион рублей. Я долго обсуждал этот вопрос и торговался с Молотовым и генеральным секретарем НКИДа Соболевым. В целом, это дело показало, как сложно вести переговоры с русскими. На территории, отходившей Советскому Союзу, оказалось значительное количество лесоматериалов, сырья и полуфабрикатов, относящихся к Энсо. Поскольку лесоматериалы находились в воде, а сама территория и подъёмное оборудование отошли к Советскому Союзу, то мы предложили, чтобы Советский Союз передал Финляндии соответствующее количество леса со складов в Энсо. Советское правительство на это ответило, что оно не возражает против вывоза лесоматериала силами Финляндии, но не принимает наше предложение об обмене леса. Меня, старого хозяйственника, удивил подобный отказ от разумного предложения, которое в обычной коммерческой жизни было бы сочтено само собой разумеющимся. В конечном счёте, Советский Союз, однако, согласился купить лес, о котором идёт речь.
Определение границ арендованной территории в Ханко по совместной договорённости было передано особому комитету, в который входили по два представителя от каждой стороны. От Финляндии это были капитан третьего ранга Койвисто и вице-судья Вестман.
В Финляндии придерживались той точки зрения, что, поскольку речь шла об аренде территории Ханко, было необходимо следовать тем юридическим нормам, которые вытекали из этого факта. Обоснованно считали, что советские представители имели право пользоваться принадлежащими финскому правительству и расположенными на этой территории сооружениями и строениями, но если в военных или административных целях использовалась частная собственность, то её владельцу должна быть выплачена компенсация. После окончания периода аренды как государственная, так и частная собственность должны быть возвращены в первоначальном виде или должна быть компенсирована потеря ею стоимости. Мы также считали, что жителям Ханко, которые оставались гражданами Финляндии, должны быть гарантированы право собственности и другие экономические права, право на непрерывную предпринимательскую деятельность, свободу вероисповедания и право на получение образования на собственном языке в том же объёме, что и в остальной Финляндии. По отношению к местным жителям следовало применять законы Финляндии во всех случаях, кроме касающихся взаимоотношений с советской военной администрацией. Для обеспечения гарантий финскому населению было необходимо также зафиксировать принципы взаимодействия административных и правовых представителей Финляндии и Советского Союза. На территории Ханко не могло находиться иное нефинское население, кроме определённых в мирном договоре представителей военно-морских, сухопутных и военно-воздушных сил. Финские и иностранные торговые и местные суда могли бы пользоваться согласованными фарватерами на водной территории. Передали Молотову подготовленную в Хельсинки памятную записку, в которой предлагали заключить соглашение по всем этим вопросам, а также о порядке внесения арендной платы.
Молотов, однако, не принял наш юридический подход. По мнению Советского Союза, было достаточно обменом нотами договориться о сроках внесения арендной платы, а также определить точные границы арендуемой территории. Советский Союз не мог согласиться на компенсацию жителям арендуемой территории за использование их собственности, а также разрешить финским судам проходить через арендуемые воды. По этим вопросам состоялась продолжительная дискуссия. На моё замечание о необходимости каким-то образом обеспечить права финских граждан на арендуемой территории, возможности для их учёбы и т.д. – там ведь может остаться самодеятельное и другое население, – Молотов ответил, что там нет никого, кроме финского офицера связи и трёх старых бабок, ведь Финляндия эвакуировала оттуда всех жителей. «Но туда могут вернуться люди позднее», – заметил я, на что Молотов ответил, что если там когда-нибудь появятся люди, то тогда и обсудим эту тему. На вопрос, как будут организованы взаимоотношения между административными и юридическими властями Финляндии и Советского Союза, Молотов ответил: «Там не будет никаких властей, кроме советских военно-морских представителей». Я : «Но ведь у Советского Союза есть право аренды, например, на Шпицбергене, и, несмотря на это, там гарантированы права норвежских властей». Молотов : «На Шпицбергене мы не арендовали никакой территории под военно-морскую базу, так, как в Ханко. На территории Ханко не может быть никакой другой власти, кроме советских военно-морских представителей до тех пор, пока договор об аренде в силе». На этом разговор был закончен. Договор о границах арендуемой территории с прилагаемыми картами был подписан. Путём обмена нотами установили, что арендная плата вносится каждые полгода. Учитывая сложившееся положение, другие вопросы, поднятые мною, имели чисто теоретическое значение.
В соответствии со статьёй IV Мирного договора Финляндия обязывалась вывести свои вооружённые силы с территории Ханко в течение десяти дней с даты вступления договора в силу, после чего полуостров Ханко с прилегающими островами переходил Советскому Союзу. Передача состоялась 22 марта 1940 года в 24 часа. Ранее в тот же день на основе отдельной договорённости в Ханко самолётом прибыла советская военная комиссия для подготовки приёма войск.
Помимо Энсо, территорию которого советские войска оккупировали до окончательной демаркации границы, военные власти Советского Союза, несмотря на сопротивление финских представителей, намеревались оккупировать другие места, которые в соответствии с прилагаемыми к Мирному договору картами должны были остаться у Финляндии. По этому поводу я многократно высказывал Молотову свои замечания. В одном случае местное советское начальство обосновывало свои требования, отличающиеся от линии границы, обозначенной в Мирном договоре, полученным сверху письменным приказом. Подобные требования в течение многих дней высказывались и после того, как войска уже вышли на демаркационную линию в местах, обозначенных в протоколе к Мирному договору. Для того, чтобы избежать серьёзных конфликтов нашим войскам было запрещено применять оружие. В отдельных случаях из-за резких требований с советской стороны нам приходилось уступать районы, которые явно должны были оставаться у Финляндии. Мы неоднократно требовали, чтобы советское правительство дало общее указание о необходимости соблюдения демаркационной линии, а в спорных случаях ожидать решения смешанной комиссии. Молотов любезно обещал немедленно предпринять необходимые меры в случае отступления от линии границы, обозначенной на прилагаемой к Мирному договору карте. Вопрос в конечном счёте был улажен, за исключением случая с Энсо, где произошло так, как я рассказывал.
Первое время много неприятностей было с нарушениями границы военными и – меньше – гражданскими лицами. Причиной были в основном недоразумения, поскольку новая граница не была ясно обозначена. В большинстве случаев это было связано с неправильным представлением о направлении прохождения границы, в других – с ошибками ориентации. Весной и летом из-за конфликтов на границе русские задержали несколько десятков финских солдат, даже осенью под арестом у русских было 40 финнов. Я неоднократно вносил предложения об их освобождении. Советское правительство в силу своей подозрительности заняло в этом вопросе жёсткую позицию. Нас подозревали неизвестно в каких тайных намерениях. 17 апреля у меня состоялась беседа с Молотовым, которая оказалась одной из самых неприятных. У него было три невесёлых дела: Энсо, пограничные конфликты и оборудование, которое было вывезено с промышленных предприятий, находящихся на территории, переданной уже после подписания Мирного договора. (Об этом более подробно позднее.) «Молотов ни в одной беседе ранее, даже в день начала мирных переговоров 8 марта, не выглядел так мрачно, как вчера», – писал я министру иностранных дел. О пограничных конфликтах он говорил очень горячо и резко, даже угрожающе, и несколько раз повторил, что советское правительство воспринимает их очень серьёзно. Он сказал, что считает эти конфликты провокацией и расценивает как шпионаж. В числе нарушивших границу был один человек с русской фамилией, которого они приняли за российского белогвардейца. Молотов потребовал немедленного прекращения нарушений границы, в противном случае они могут привести к печальным последствиям. Он особо подчеркнул, что обращается ко мне как к посланнику Финляндии, официальному представителю правительства своей страны.
Ответил, что мы также заинтересованы в прекращении конфликтов на границе, для чего отвели войска и пограничную охрану на полкилометра от границы, и на следующий день сообщил, что отвод осуществлён на один километр. Новая граница не везде ясно обозначена, и это может вести к недоразумениям. Молотов ответил, что с советской стороны нарушений не происходит, в то время как с финской – за последние дни их было несколько. Он добавил, что если подобные дела будут продолжаться, то они будут безжалостно обращаться с нарушителями, если же какой-либо русский нарушит границу и перейдёт на финскую сторону, то «у нас не будет никаких требований в его отношении». «Не знаю, насколько искренни утверждения русских. Однако я не думаю, что они имеют цель спровоцировать конфликты в качестве повода для каких-то новых действий, – писал я в докладе министру. – Тем не менее, очевидно, что они по-прежнему имеют в отношении нас подозрения, рассеять которые или даже уменьшить совсем непросто».
Через несколько дней у нас с Молотовым вновь был продолжительный разговор о нарушениях границы. Я смог сообщить ему, что человек с русской фамилией, которого они приняли за «белогвардейца», родился в Финляндии и всю свою жизнь прожил там в качестве гражданина Финляндии. Молотов выглядел несколько успокоившимся и высказал надежду, что нарушения границы, наконец, прекратятся. В другой беседе, когда я вновь пояснил, что нарушения границы происходят в результате ошибок и связаны с неопределенностью линии границы, Молотов утверждал, что финские солдаты-нарушители – шпионы, которые будут осуждены по законам Советского Союза. После того, как новая граница была обозначена на местности, нарушения сократились, а затем и прекратились. Однако, несмотря на наши усилия, всех задержанных финнов спасти не удалось. С советской стороны сообщили, что четверо из них погибли в конфликте. Где были другие и живы ли они, установить не удалось.
В переговорах сразу после ратификации Мирного договора с нашей стороны было предложено для предотвращения пограничных конфликтов заключить соглашение, подобное заключённым после Тартуского мира в 1922 и 1928 годов. Предлагалось для обсуждения пограничных конфликтов назначать пограничных уполномоченных с заместителями, а также специальную комиссию, которая рассматривала бы пограничные конфликты, если уполномоченным не удавалось прийти к единому мнению. С советской стороны было сообщено о принципиальной готовности к заключению подобного соглашения. Осенью я передал наши предложения Молотову, но конечного результата достичь не успели. Для предотвращения конфликтов и их обсуждения вскоре после вступления мира в силу были временно назначены специальные уполномоченные: с финской стороны генерал-майор Лаатикайнен и с советской – комдив Степанов.
С отошедших от Финляндии территорий население выехало почти полностью, частично во время войны, частично после установления мира. На советской стороне остались немногим более двух тысяч жителей, основная часть в приграничных деревнях Суоярви, в так называемом повороте Хюрсюля, на северном Каластаясааренто, а также небольшое число в Финском заливе на остовах Лавансаари (Мощный, Лавенсаари) и Сейскари (Сескар). С самого начала Молотов сообщил, что тем лицам, которые ещё не выехали, советская сторона предоставит возможность на определённых условиях выехать в Финляндию в течение установленного времени. Советское правительство издало точный перечень собственности, которую каждый отправляющийся в Финляндию мог забрать с собой. При этом, было объявлено, что перечень составлялся по тому же принципу, что и в своё время с Германией в аналогичном случае. Похоже, что переезд населения в Финляндию вызвал в Кремле удивление.
Поскольку с самого начала не было ясно, сколько финнов останутся на отходящих территориях, в ходе мирных переговоров, а также в переговорах сразу после установления мира мы подняли вопрос о правах остающегося населения (самоуправление, право собственности, свобода вероисповедания и т.п.), а также о его возможности в течение определённого времени после установления мира переехать в Финляндию, как это было согласовано в Тартуском мире для аналогичных случаев. По мнению советского правительства, однако, эти вопросы были внутренним делом Советского Союза и их предполагалось решать на основе законов страны. По сути дела, вопрос носил теоретический характер, поскольку население почти полностью перебралось в Финляндию. В ходе переговоров Молотов отметил, что основания для какого-либо соглашения отсутствуют, поскольку Финляндия эвакуировала всё своё население. «Мы не вмешиваемся в дела финских служащих, это их дело. Там почти никого не осталось. А если есть такие, кто хочет уехать, мы им мешать не будем», – говорил он. Хотя полный отъезд жителей и удивлял Кремль, но, возможно, что это вызывало его удовлетворение, поскольку облегчало русификацию этих территорий.
Когда Финляндии по Мирному договору пришлось отдавать свою территорию, которая к концу войны стала уже фронтом, население оттуда съезжало исключительно быстро также и потому, что советские войска во многих районах продвигались и занимали их скорее, чем переговорщики согласовывали соответствующие протоколы. В результате люди не успевали вывезти принадлежавшее им имущество и товары: зерно, корма, сельскохозяйственные машины и т.п. Поэтому мы предложили, чтобы финнам было предоставлено право под контролем советской военной администрации забрать своё имущество, в первую очередь, в местах, находящихся вблизи дорог, например, в полосе шириной 30 километров от новой государственной границы. Речь шла о районе Сортавала, который был в руках финнов вплоть до заключения мира. Я ссылался на часто раздававшиеся с советской стороны заверения, что речь идёт, главным образом, о военных, а не экономических соображениях. Молотов высказал сомнение в целесообразности предлагаемого порядка, поскольку он может привести к конфликтам, но обещал проконсультироваться с военными, которые, однако, выступили против этой идеи. Так что предложение не было реализовано.
В соответствии с протоколом, прилагаемым к Мирному договору, обмен военнопленными должен был быть произведён в как можно более короткое время на основе отдельного соглашения. Мы, в частности, предложили дать каждой стороне право пригласить гражданина третьего нейтрального государства присутствовать на мероприятиях обмена, чтобы он мог констатировать, что обмениваемые военнопленные хотят вернуться на родину, а также в целом контролировать надлежащий ход обмена. Советское правительство не приняло ни это, ни некоторые другие наши предложения. Обмен был завершён к 7 июня, Советский Союз передал 847 финнов, что примерно соответствовало нашим подсчётам. Финляндия, в свою очередь, передала 5468 российских военнопленных. Обращает на себя внимание небольшое число пленных с каждой стороны по сравнению с числом погибших и раненых.
Уже в ходе переговоров о мире Молотов поднял вопрос об освобождении находящегося в заключении Антикайнена. Рюти ответил, что вопрос о помиловании будет рассмотрен в соответствии с финским законодательством, и он не связан с обменом военнопленными, но добавил: «Посмотрим, что можно сделать». Казалось, что эта тема была близка сердцу Молотова. Он расценил ответ Рюти как обещание поддержать перед президентом обращение о помиловании Антикайнена и о его возвращении в Советский Союз. Молотов поднимал тему Антикайнена, а также другого финна, находящегося в заключении, Тайми на четырёх заседаниях и постоянно спрашивал, не получил ли я сообщения о решении вопроса. В конечном счёте, президент помиловал Антикайнена и Тайми, которые были высланы из Финляндии. Одновременно меня попросили получить устное заверение Молотова, что ни Антикайнен, ни Тайми не будут находиться на переданных СССР территориях. Молотов ответил, что трудно отступить от закона в отношении двух человек, но заверил, что упомянутые лица не причинят нам неприятностей. В заключение он обещал последовать нашему пожеланию, по крайней мере, на начальном этапе и сказал, что посоветуется с «другими людьми». Таким образом, была завершена эта скучная история, которая на фоне других сокрушительных событий 1939–1940 годов была второстепенной.
Поскольку численность находящихся в Финляндии военнопленных многократно превышало число финнов в советском плену, то в связи с проводившимся обменом мы попробовали вернуть финнов, перешедших в Советский Союз в годы кризиса, так называемых «перебежчиков». Их было около пяти тысяч, и их бо́льшая часть, заметив, что условия жизни в Советском Союзе не соответствовали ожиданиям, хотела вернуться на старую родину. В предыдущие годы мы неоднократно пытались добиться для них разрешения на выезд из СССР, но советское правительство неизменно нам отказывало. Бо́льшая часть их получила советское гражданство. Позиция Советского Союза отличалась от подхода западных государств, которые не препятствуют гражданам переезжать в ту страну, которая была готова их принять. Но и на этот раз мы потерпели неудачу. Молотов сообщил, что по законам СССР вопрос о праве советского гражданина на выезд из страны решается Президиумом Верховного Совета, и каждый случай рассматривается отдельно. Советский Союз имеет протяжённые границы, и нам надо быть очень строгими в отношении их пересечения, чтобы сохранять порядок, так объяснял Молотов. Это же он подчёркивал при обсуждении случаев нарушения границы финнами в первое время мира. Дело «перебежчиков», которому Ирьё-Коскинен посвятил много времени до войны, развития не получило.
Поскольку Московский договор в отличие от Тартуского не содержал положений, касающихся порядка поддержания регулярных отношений и контактов в различных областях, то это следовало обсудить отдельно. На первом же заседании предложили начать переговоры по многим вопросам: об организации взаимодействия почтовых, телеграфных и железнодорожных служб. Вопрос о железнодорожном сообщении потребовал длительных и изнурительных переговоров, о которых я расскажу позднее. Советское правительство сообщило о принципиальном согласии на возвращение архивов с переданных территорий, но, несмотря на мои ускоренные действия, вопрос не был решён. Мы также предложили, правда, безрезультатно, провести переговоры о правах на рыболовство в Финском заливе и в Северном Ледовитом океане. Относительно рыболовства в Финском заливе и ранее не удалось добиться соглашения, предусмотренного Тартуским мирным договором. Молотов говорил, что будет лучше, если граждане каждой страны будут ловить рыбу в своих территориальных водах, иначе возможны конфликты. На моё замечание, что в водах Финского залива граждане Финляндии занимались рыболовством с прежних, древних времён, Молотов ответил, что в этих водах военные будут заниматься своим делом, «и рыбакам там делать нечего. Позднее посмотрим, есть ли основания для переговоров». Они также отказались от переговоров по рыболовству в территориальных водах в Северном Ледовитом океане, поскольку рыболовство у побережья Финляндии в Печенге не интересовало Советский Союз, а Мирный договор не позволял заниматься рыболовством в советских водах. Занимая негативную позицию в этом вопросе, советское правительство, очевидно, исходило из военных соображений, и присутствие финнов в своих территориальных водах рассматривало как беспокоящее обстоятельство. Предложили также переговоры по сплаву леса морем и плотами по рекам, текущим по территории обоих государств, что было особенно важно в связи с изменением границ. Поначалу Молотов отнесся к этой идее положительно, и мы подготовили детальное предложение по сплаву леса плотами, однако результата не было. Молотов сказал, что советское правительство не может рассматривать этот вопрос с чисто экономической точки зрения. Далее отметили необходимость урегулирования ситуации в областях, о которых говорилось в статьях IX, XX и XXI Тартуского договора: таможенный контроль, судоходство и поддержание порядка за пределами территориальных вод, паспортные и таможенные процедуры, а также приграничное движение на Карельском перешейке и в других частях. Поскольку после заключения Московского мира картина территориальных вод в Финском заливе серьёзно изменилась, например, в части залива между городом Котка и островом Суурсаари могли возникнуть проблемные ситуации, то мы подготовили проект договора по границам территориальных вод. Молотов обещал изучить вопрос, но потом об этом мы ничего не услышали.
В ходе ряда переговоров мы пытались добиться права для финских торговых судов передвигаться по переходящим Советскому Союзу части Сайменского канала и Выборгскому заливу, а также зондировали возможность аренды места для перегрузки товара в местечке Уурас для обеспечения дальнейшего, довольно объёмного экспорта лесоматериалов по этому пути, но, как и следовало ожидать, без результата. Молотов заявил, что советские военные выступают против передачи таких прав финнам, поскольку уже приступили к работам по укреплению Выборгского залива и Сайменского канала и не хотели бы, чтобы за этими работами наблюдали иностранцы. В конечном счёте, я предложил предоставить нам такое право хотя бы на один год, поскольку мы не могли столь быстро перевести транспортировку экспортных товаров на другие пути. Молотов высказал предположение, что мы преувеличиваем значение вопроса, поскольку в этом году вряд ли экспорт древесины достигнет значительных величин, «ведь и у вас в последнее время были другие дела, а не только заготовка леса». На это я ответил, что наш экспорт лесоматериалов достигал 1 миллион 200 тысяч стандартов; а поскольку производственный процесс длится 2–3 года, то в 1940 году он может составить 800 тысяч стандартов[113]. Молотов подчеркнул, что и этот вопрос они рассматривают с оборонительной точки зрения, так что не могут принять наше предложение.
На тех же переговорах 17 апреля, где Молотов горячо и в угрожающем тоне говорил о нарушителях границы, он коснулся и другого неприятного дела, а именно вывоза в Финляндию станков и оборудования с промышленных предприятий, находящихся на отошедших к СССР территориях. Он передал мне две памятные записки со списками якобы вывезенного оборудования и в категорической форме потребовал его возврата. Это дело приобрело затяжной неприятный характер и продолжалось вплоть до моего отъезда из Москвы.
В статье VI протокола к Мирному договору говорилось, что «Командование обеих сторон обязуется при отводе войск за государственную границу принимать необходимые меры в городах и местах, которые переходят к другой стороне, к их сохранности и принять надлежащие меры к тому, чтобы города, местечки, оборонительные и хозяйственные сооружения (мосты, плотины, аэродромы, казармы, склады, железнодорожные узлы, промышленные предприятия, телеграф, электростанции) были бы сохранены от порчи и уничтожения». По нашему мнению, было абсолютно ясно, что при этом имелись в виду лишь те хозяйственные сооружения, которые на момент прекращения военных действий, а именно 13 ноября 1940 года в 11 часов по финскому времени, находились на уже переданных территориях, поскольку при отводе вооружённых сил за государственную границу не могло быть и речи о «порчи и уничтожении» других сооружений. Разногласия могли возникнуть из-за разного понимания термина «хозяйственные сооружения», то есть было ли разрешено после завершения военных действий вывозить разрозненные станки и др. или нет. В соответствии с нашей трактовкой упомянутого пункта было разрешено вывозить разрозненные станки, а также демонтировать их, и эта трактовка основывалась на содержавшемся в финском законодательстве определении движимого имущества. Однако эта трактовка вряд ли была применима к рассматриваемому случаю, поскольку предполагалось, что сооружения будут оставлены в том состоянии, в каком они были на момент прекращения военных действий. Советское правительство придерживалось иного мнения, а формулировка статьи VI в русскоязычном тексте, которой лучше соответствовал бы финский термин «промышленное оборудование», вряд ли давала основания для финской трактовки. В любом случае, в Финляндии вскоре решили после установления мира вернуть вывезенные станки и их части.
С советской стороны выдвигалась и иная трактовка, в соответствии с которой хозяйственные сооружения на переданных территориях должны находиться в таком виде, в каком они были в начале войны, и в соответствии со статьёй VI протокола военное командование обоих государств было обязано предпринять меры для возвращения и восстановления уничтоженных и вывезенных сооружений и оборудования. Восстановление сооружений, разрушенных в ходе бомбардировок, однако, не требовалось. Это была изложенная мне Деканозовым трактовка Кремля. Как Молотов, так и он, а я неоднократно беседовал с ними на эту тему, ссылались на действия российского командования в Печенге, которая во время войны была в руках советских войск, но в соответствии с Мирным договором была возвращена Финляндии, и где электроснабжение и другие службы были восстановлены до вывода оттуда войск.
С советской стороны это нудное дело вели в спешке и с большим пылом. Когда через три дня, 20 апреля, я был у Молотова по другим делам, то он поинтересовался, получил ли я ответ на две памятки по поводу вывезенного оборудования, и добавил, что они не могут долго ждать. Проблема осложнялась, Советский Союз передавал нам одну памятку за другой в связи с вывозом и уничтожением оборудования. В начале июня требования распространились и на вывоз различных предметов с арендованной территории в Ханко.
25 апреля я передал Молотову первый письменный ответ, после чего переписка по этому вопросу продолжилась. От имени правительства я сообщил, что если после заключения мира какие-либо части промышленных сооружений были вывезены или разбиты, то они будут возвращены или их стоимость будет компенсирована. Далее наш ответ содержал подробное разъяснение, в котором на основе проведённого расследования пункт за пунктом было показано, что отсутствие предметов, перечисленных в советской памятной записке, за некоторыми исключениями, было связано с независимыми от войны обстоятельствами (например, с тем, что к началу войны станки находились на ремонте в других местах или были перевезены ещё до войны по другим причинам) или, частично, с эвакуацией, связанной с приближением фронта и воздушными бомбардировками; частично претензии Советского Союза выдвигались ошибочно, поскольку перечисленные предметы не существовали. 7 мая в «Правде» была пространная и злая статья с фотографиями, в которой утверждалось, что вопреки положениям Мирного договора мы варварски выводили из строя промышленные предприятия. Задавался вопрос, кто дал право финским властям так бесцеремонно и грубо нарушать Мирный договор. Публикация была печальным и серьёзным событием, поскольку она появилась после того, как я передал нашу первую памятную записку по этому вопросу с ответом на соображения Молотова. Я направил в «Правду» письмо, в котором сообщил о том, что мы в письменной форме информировали Молотова о готовности вернуть или компенсировать предметы, вывезенные в нарушение Договора. Посольские дипломаты, ранее работавшие в Советском Союзе, полагали, что «Правда» вряд ли опубликует это письмо. Но, к моему удовлетворению, оно появилось в газете на следующий день на видном месте. Впоследствии аналогичные обвинения появлялись в сообщениях ТАСС и в передачах советского радио.
Поскольку решить этот вопрос по дипломатическим каналам не представлялось возможным, по нашему предложению был создан смешанный комитет, в который вошли по два представителя с каждой стороны. От Финляндии в нём были горный советник Вальтер Грэсбек и подполковник Торстен Аминофф. Так началась объёмная и многогранная работа. Советские уполномоченные выдвигали всё новые и новые требования о передаче и возврате. К «хозяйственным сооружениям» они относили небольшие домашние лесопильни, санатории и больницы, кинотеатры, гостиницы и т.д. В беседах советские уполномоченные говорили о своём стремлении побыстрее снять этот вопрос с повестки дня, но местные власти особо не торопились. В общей сложности, число «хозяйственных сооружений», в которые были возвращены станки или иное оборудование, достигло 70. В канцелярии финляндской делегации день и ночь и в выходные работали почти двадцать человек, они скрупулезно пункт за пунктом готовили ответы и комментарии к российским спискам. В начале переговоров советские представители встали на ту же позицию, что и Кремль, а именно – возвращение или компенсация собственности должны быть произведены независимо от времени, когда эта собственность была вывезена или уничтожена. Однако в ходе переговоров они, хотя и настаивали на возврате оборудования, вывезенного до наступления мира, но признали, что за подобные предметы Финляндии должна быть засчитана встречная компенсация. На этом условии были возвращены также станки и оборудование, вывезенные до заключения мира.
В связи с рассматриваемой проблемой потребовался и внутренний юридический анализ. Речь в основном шла о станках и оборудовании, принадлежавших частным лицам, которые должны были получить соответствующую компенсацию. Большинство предприятий согласились добровольно вернуть оборудование, вывезенное до заключения мира, но некоторые отказались, в связи с чем пришлось задуматься о принятии закона относительно обязанности возвращения и компенсации.
В начале июня Наркоминдел поднял вопрос о станках и другом промышленном оборудовании, вывезенном из Ханко, ссылаясь на то, что и в этом случае следует применять процедуры, согласованные для территории Карелии. По этому вопросу обменялись памятными записками, причём в финской было сказано, что Ханко находится в ином положении, поскольку этот район лишь арендован Советским Союзом для определённой цели, а именно для создания военно-морской базы. Когда в начале июля генеральный секретарь НКИД-а Соболев – между прочим, приятный и приветливый человек, который не сомневался в искренности наших намерений, – передал мне ответ на нашу памятную записку, то у нас с ним состоялся продолжительный разговор. Основной смысл советских претензий состоял в том, что Советский Союз арендовал не только землю и воду в Ханко, а также всё находящееся здесь имущество, и всё это вместе взятое составляло оборонно-хозяйственное целое, которое можно было использовать для создания и поддержания военно-морской базы и за которое Советский Союз вносил арендную плату. Я ответил, что, на наш взгляд, вывоз движимого имущества был оправдан. В этой связи начался разговор о том, что является движимым имуществом, а что – нет. Соболев заявил, что теперь почти всё является движимым имуществом, так, в Москве, например, передвигают большие каменные здания. На это я сказал, что в финском законодательстве понятие движимого имущества имеет чёткое определение. Я заметил также, что не стоит делать из мухи слона, с чем Соболев согласился. Обратил внимание собеседника на то, что в их списках присутствуют самые различные предприятия, в том числе, если я правильно помню, мыловаренный завод, который не входит в число арендованных объектов. Соболев заверил: «Мы там не будем мыло варить». Хотя мы считали, что не обязаны возвращать собственность, вывезенную с территории Ханко, тем не менее, чтобы снять этот вопрос с повестки дня, наше правительство предложило передать его на рассмотрение смешанного комитета на той основе, что государственная и общественная собственность возвращается или её стоимость компенсируется, а частная – не возвращается и не компенсируется. Советский Союз принял это предложение, и над ним начал работать комитет, который занимался хозяйственными сооружениями на переданных территориях.
Обсуждение проблемы вывезенного оборудования показало, что у нас не было недостатка доброй воли. Вывоз станков и других машин с заводов после окончания военных действий нельзя оправдать, но можно объяснить теми горькими настроениями, которые, по понятным причинам, царили у нас после этой несчастной войны. И, напротив, трудно понять советскую сторону, требовавшую возврата оборудования, вывезенного ещё до наступления мира. Насколько я понимаю, Советский Союз считал, что он имеет право получить Карелию в таком состоянии и со всем, что было в ней раньше, включая заводы и другие предприятия, в таком виде, в каком они были до начала войны, если они не пострадали в ходе самих военных действий. Ущерб, нанесённый воздушными бомбардировками, Деканозов учитывал отдельно. По трактовке русских они должны получить Ханко в таком виде, в каком он был до них. Нашим юристам было трудно принять российское ви́дение, и, надо признать, что и в правовой области наши народы имели различное мышление.
По нашему мнению, на своей территории мы имели право делать то, что хотели до тех пор, пока эти территории принадлежали нам, и русские не могли указывать нам. Не хочу сказать, что русские действовали mala fide[114], то есть их целью было получить от нас больше, чем предполагал Московский мир, так что было бы неправильно говорить в этой связи о «военных репарациях». Если бы мы предполагали, что по этим вопросам возникнут подобные разногласия, то действовали бы по-другому. Однако в отношении поведения Советского Союза следует сказать, что оно не было проявлением великодушия, которое следовало бы ожидать от великой державы, тем более, от великой державы, которая при помощи войны получила столь большую и ценную территорию. Этого должно было бы хватить. Для Советского Союза восстановление предприятий на отошедших к нему территориях большого значения не имело. Русские не понимали и, как представляется, не пытались понять финнов после всего, что произошло. Они были плохими психологами или им были безразличны настроения финского народа. Иное поведение пошло бы им на пользу в Финляндии. В прежние времена о русских говорили «широкая натура» (написано по-русски ). В этом случае, как и в некоторых других, «широкой натуры» у большевиков не оказалось.
IV
Вопрос об оборонительном союзе между Финляндией и Швецией
Одной из первых тем, которую Молотов поднял в ходе нашей второй встречи в Кремле 21 марта 1940 года, был вопрос об оборонительном союзе между Финляндией и Швецией и, возможно, Норвегией.
В ходе визита в Стокгольм в конце февраля министр иностранных дел Таннер, как уже было сказано выше, обсуждал эту идею с премьер-министром Швеции Ханссоном, который отнесся к ней положительно. Сразу после Московского мира вопрос стал предметом активной общественной дискуссии. Президент Финляндии 14 марта в выступлении по радио заявил, как об этом также было сказано выше, что Финская война показала необходимость оборонительного союза североевропейских государств.
В это же время началось активное обсуждение вопроса в шведской печати, где он получил общую поддержку. 13 марта в пользу оборонительного союза Финляндии, Швеции и Норвегии решительно высказались «Свенска Дагбладет», «Стокгольмс-Тиднинген», «Сосиал-Демократен» и «Свенска Моргунбладет», а через пару дней и «Дагенс Нюхетер». «Оборонительным союзом с Финляндией мы должны гарантировать тот тяжёлый мир, которого добилась Финляндия, – писала “Свенска Дагбладет” и добавляла: – Всё преходяще, и в не меньшей степени договоры и мир». «Стокголмс-Тиднинген» требовала не оставлять Финляндию больше одну и обеспечить безопасность её новых границ, а также обновить связи между Финляндией и Швецией, насчитывающие много сотен лет, таким образом, чтобы Швеция всеми своими силами, в том числе военными, стояла рядом с Финляндией, гарантируя её безопасность. «Сосиал-Демократен» писал: «Все народы Севера должны теперь понимать, что дело Финляндии – их собственное дело. Это означает, что только оборонительный союз северных государств, идущий вплоть до жизни и смерти, может дать нам относительную безопасность, которую мы не получим каждый поодиночке». «Дагенс Нюхетер»: «Оставшиеся в одиночку небольшие государства имеют крайне малые возможности отстаивать свои интересы. Если они смогут эффективно помогать друг другу, то вызовут больше уважения к себе со стороны великих держав и будут лучше защищены от агрессии».
Председатель стортинга Норвегии Хамбро, убеждённый проводник идей Лиги Наций и активный сторонник оборонительного союза, 14 марта выступил по радио с красивой, но не до конца продуманной речью, в которой назвал борьбу Финляндии борьбой всех малых государств и высказался за неотъемлемое право борьбы против насилия. Он указал на то, как народ Дании 75 лет назад, разорванный несправедливым миром, напрягая все силы, смог в новых границах вернуть свою землю, которую потерял. Финляндия поступит так же. «Однажды наступил день, когда Дания залечила свои раны. Надеемся и верим, что ещё настанет и тот день, когда Финляндия залечит свои раны. Ложный мир, оскорбляющий чувство справедливости, не будет длиться долго. В сердцах финнов и в наших сердцах живут слова их поэта: “Ещё наступит день, который всё изменит”»[115].
Шведские официальные власти, позитивно отнесшиеся к идее союза, заняли осторожную позицию в отношении её практического осуществления. Член правительства Швеции Андерссон заявил, что вопрос об оборонительном союзе требует обсуждения в обстановке полной откровенности со всех сторон и с учётом особых условий каждой страны. Оборонительный союз невозможно представить без полной взаимности. Далее, должны быть даны гарантии тесного внешнеполитического взаимодействия, чтобы никакая страна своей авантюристической политикой не поставила под угрозу общий мир. «Стокгольмс-Тиднинген» назвала эти слова министра Андерссона «несчастными».
В Финляндии воодушевление шведской печати, конечно, было встречено с удовлетворением, но неудивительно, что после всего пережитого там начали высказываться и сомнения. «Хювюдстадсбладет» писала: «Идея совместной ответственности североевропейских государств за оборонительную политику до сих пор не смогла завоевать себе заметного места. Сейчас, когда Финляндия в свой судьбоносный момент выступает с инициативой в этом направлении, она показывает, что понятие Север остается для нас реальностью, которую следует защищать не только словами, но и делами. Из выступлений газет стало ясно, что почва сегодня подготовлена совсем не так, как раньше. К сожалению, приходится констатировать, что общественное мнение в других северных странах только сейчас начинает понимать, о чём идёт речь, а также что то суровое время, которое мы переживаем, требует более жёстких мер, чтобы Север прошёл через все испытания без ущерба для себя. Но лучше позже, чем никогда. Если вместо бездействия будут предприняты настоящие силовые акции для защиты общих интересов Севера, то никто не будет более удовлетворён, чем Финляндия, которая первой испытала на себе последствия отсутствия и, тем не менее, диктуемой самой природой необходимости совместной ответственности». «Ууси Суоми»: «Северное взаимопонимание и сотрудничество, которое приносило нам разочарования, сегодня находится в питейном ковше, и мы не знаем, что́ нам из него нальют».
Кремль внимательно следил за публичной дискуссией. Похоже, что на начальном этапе советское правительство вовсе не было настроено резко отрицательно к идее оборонительного союза северных государств. «Правда», которая, конечно, никогда не публиковала ничего, идущего вразрез с целями своего правительства, поначалу писала, что Советский Союз ничего не имеет против оборонительного союза Швеции, Норвегии и Финляндии, естественно, при условии, что он не будет направлен против Советского Союза. Но вскоре Кремль изменил свою позицию. Уже 16 марта в Кремле внимание шведского посланника обратили на плохое впечатление, которое произвело выступление Хамбро, а также на то, что создание оборонительного союза Финляндии–Швеции–Норвегии, который может быть направлен исключительно против Советского Союза, противоречило бы политике нейтралитета правительств Швеции и Норвегии. (Сообщение МИД Швеции от 17 июля 1941 года.) В тот же день, 20 марта, когда состоялся обмен ратификационными грамотами Мирного договора, в «Правде» и «Известиях» был опубликован следующий «тормозок» официального телеграфного агентства Советского Союза – ТАСС:
«В иностранной печати сообщается, что между Финляндией, Швецией и Норвегией будто бы ведутся переговоры о заключении так называемого “оборонительного союза” с задачами военной охраны границ Финляндии. При этом сообщается, будто бы Советский Союз не возражает против такого “оборонительного союза” между Финляндией, Швецией и Норвегией.
ТАСС уполномочен заявить, что эти сообщения на счёт позиции Советского Союза не отвечают действительности, ибо, как это видно из известной антисоветской речи председателя норвежского стортинга г. Хамбро от 14 марта, подобный союз был бы направлен против СССР и находился бы в прямом противоречии с Мирным договором, заключённым СССР и Финляндией 12 марта с. г.».
21 марта на встрече в Кремле, после обсуждения всех текущих дел, Молотов поднял вопрос об оборонительном союзе, после чего состоялась следующая беседа[116].
– Молотов : Хотел бы со своей стороны сообщить следующее: в печати северных стран в последнее время начали обсуждать вопрос об оборонительном союзе Финляндии, Швеции и Норвегии. Одновременно распространяются утверждения, что Советский Союз якобы не возражает против такого союза. ТАСС в официальном заявлении, которое, очевидно, известно господам, опровергло эти утверждения относительно позиции Советского Союза по планам данного союза.
По сообщениям печати, с инициативой данного оборонительного союза выступила Финляндия. Какой характер на самом деле приобретёт этот союз, ясно следует из выступления по этому вопросу председателя стортинга Норвегии Хамбро, в котором, в частности, говорится, что новая восточная граница Финляндии является временной и должна быть исправлена. Другими словами, с помощью оборонительного союза готовится реванш недавно заключённого Мирного договора. Участие Финляндии в подобном союзе будет означать нарушение не только третьей статьи Договора, но и всего Договора, поскольку целью союза будет изменение границы, закреплённой в Мирном договоре. Союз лишь формально был бы оборонительным союзом, а на самом деле – инструментом военного реванша.
Мы сообщили правительству Швеции, что заключение подобного союза с Финляндией означало бы отказ Швеции от политики нейтралитета, а также, что если Швеция намерена изменить свою внешнюю политику в отношении Советского Союза, то и позиция Советского Союза в отношении Швеции будет иной, чем до сих пор. Соответствующее заявление сделано и правительству Норвегии.
– Я : Что касается заявления Хамбро, то оно известно нам только по газетным статьям, и мы не несём ответственности за его слова. Мысль о реванше полностью чужда идее оборонительного союза хотя бы по той причине, что Швеция и Норвегия никогда не смогли бы заключить иной союз, кроме оборонительного. Подобный оборонительный союз вовсе не был бы направлен против Советского Союза, поскольку его целью было бы, в частности, обеспечение нынешних границ Финляндии, то есть сохранение статус-кво. Третья статья Мирного договора не запрещает явно оборонительные союзы. Можете быть уверены, что и Швеция, и Норвегия не пойдут на заключение каких-либо агрессивных союзов. Вся северная печать также подчёркивает, что речь может идти только о чисто оборонительном союзе. По нашему мнению, у Советского Союза не может быть каких-либо возражений против подобного оборонительного союза. Финляндия, как и Швеция, нейтральное государство, и мы не вмешиваемся в дела других государств. Прошлой осенью Вы и господин Сталин заявили, что нейтралитет Финляндии отвечает интересам Советского Союза. Я читал заявление ТАСС. Лично я не знаю, остаётся ли господин Хамбро председателем норвежского стортинга или он сейчас лишь председатель комиссии по иностранным делам.
– Молотов : Да, он председатель стортинга.
– Я : Можете быть уверены, что ни Швеция, ни Норвегия не пойдут на заключение какого-либо агрессивного союза. Новая восточная граница была для нас тяжёлой уступкой, но, несмотря на это, мы стремимся установить хорошие отношения с Советским Союзом.
– Молотов : Советский Союз, со своей стороны, намерен соблюдать Мирный договор. Считаем, что все вопросы с Финляндией у нас урегулированы. Теперь мы хотим работать на благо улучшения отношений между нашими государствами, однако, придерживаясь положений третьей статьи Мирного договора. Название «оборонительный союз» не меняет существа дела. Речь идёт не только об обороне, но также и об агрессии, военном реванше. Об этом открыто не говорят, но название не меняет дела. Господин Таннер с самого начала говорил об обеспечении безопасности восточной границы Финляндии. Хамбро, который в качестве председателя комиссии стортинга по иностранным делам имеет большое влияние на внешнюю политику своей страны, сказал, что нынешняя восточная граница Финляндии временная. Как же её можно исправить? Только реваншистской войной. Мы, в свою очередь, сразу опровергли все утверждения о том, что мы не возражаем против оборонительного союза Финляндии, Швеции и Норвегии. Но не только Хамбро говорил о восточной границе Финляндии, в самой Финляндии много пишут о вопросах безопасности новой восточной границы. Планируемый оборонительный союз не только противоречил бы третьей статье Мирного договора, но и всему Договору. Цель союза видна в заявлениях Хамбро, шведских активистов и финской печати.
– Войонмаа : Швеция не имеет никаких агрессивных планов. Если Финляндия и Швеция стремятся в союз, то это и есть гарантия того, что на наших границах будет мир.
– Молотов : Не согласен. В Швеции нет единства по вопросам внешней политики. Нынешнее шведское правительство придерживается нейтралитета, но там имеются и другие течения, которые выступают за участие Швеции в войне. Сандлер – руководитель группы, выступающей за войну. Участие в войне было бы для Швеции большим несчастьем, но имеются авантюристы, которые потеряли разум. В Швеции в любой момент может прийти к власти новое правительство.
Таким образом, участие Швеции не является никакой гарантией, что союз будет чисто оборонительным. Одного названия «оборонительный союз» недостаточно. Хотим заранее сообщить, что не останемся равнодушными, если Финляндия вступит в этот союз.
– Я : Не помню, говорилось ли в Финляндии о восточной границе в контексте оборонительного союза. Следует, однако, помнить, что остальные границы у нас со Швецией и Норвегией. С другими государствами у нас нет общих границ. Если мы заключим оборонительный союз со Швецией и Норвегией, то он не будет направлен против Советского Союза, а против всех тех государств, которые захотят напасть против какой-либо страны, входящей в этот союз, то есть не только против Финляндии, но и против Швеции и Норвегии. Мы не помышляем о реванше. Швеция и Норвегия не были бы подходящими союзниками для нас, если бы мы хотели его. Мы бы стремились к союзу с совсем другими государствами, если бы на самом деле хотели реванша. Швеция и Норвегия – в политическом плане – думают только об обороне.
В этой связи следует также учитывать, что в Финляндии часто высказывают сомнения в том, что договор с Россией является окончательным, и не предъявит ли Советский Союз новые требования Финляндии.
Эти сомнения затрудняют деятельность тех кругов в Финляндии, которые стремятся к взаимопониманию с Советским Союзом, и поэтому важно, чтобы со стороны Советского Союза не предпринимали ничего, что могло бы стимулировать эти сомнения. Оборонительный союз означает обеспечение нашего будущего на основе статус-кво.
– Молотов : Мы считаем, что все вопросы у нас с Финляндией урегулированы, включая обеспечение безопасности Ленинграда, Мурманска и Мурманской железной дороги. Так что, между нами больше нет спорных вопросов. Ваша безопасность обеспечена статьёй о ненападении Мирного договора. Если вы заключите оборонительный союз со Швецией и Норвегией, то мы будем считать, что вы нарушили Мирный договор.
– Я : Но Вы же не можете думать, что такой союз был бы направлен против вас.
– Молотов : Хамбро и другие раскрыли его цели.
– Я : Хамбро не определяет внешнюю политику этих государств.
– Молотов : Сандлер и Хамбро завтра могут входить в правительства Швеции и Норвегии.
Итак, советское правительство определило свою позицию. Обратили ли в Кремле внимание на этот вопрос в связи с выступлением Хамбро, нам не известно. Хотя Советский Союз, подобно другим великим державам, проводит беззастенчивую «реальную политику», всё же он пытается, и в этом также следуя их примеру, найти для своих действий юридические и законные оправдания.
Советское правительство подняло вопрос об оборонительном союзе и в ещё более торжественной форме, в упомянутом выше докладе Молотова о внешней политике правительства на заседании Верховного Совета 29 марта. «Надо, однако, предупредить против попыток нарушения только что заключённого Мирного договора, которые уже делаются со стороны некоторых кругов Финляндии, а также Швеции и Норвегии под предлогом создания военно-оборонительного союза между ними», – сказал он. Молотов изложил те же мотивы, что и неделю назад в беседе с нами. Он сослался на выступление Хамбро и утверждал, что союз несёт в себе месть, реванш, и что он направлен против Советской России. «Создание такого военного союза с участием Финляндии не только противоречило бы статье III Мирного договора, …но противоречило бы всему Договору, прочно определившему советско-финляндскую границу. Верность этому Договору не совместима с участием Финляндии в каком-либо военно-реваншистском союзе против СССР. Участие же Швеции и Норвегии в таком союзе означало бы отказ этих стран от проводимой ими политики нейтралитета и переход их к новой внешней политике, из чего Советский Союз не мог бы не сделать своих соответствующих выводов».
По нашему мнению, оборонительный союз между Финляндией, Швецией и Норвегией не противоречил статье III Мирного договора, а, со своей стороны, стабилизировал бы состояние мира и существующие условия. Союз, направленный исключительно на оборону, не противоречил бы политике нейтралитета, а, напротив, означал бы укрепление нейтралитета во всех направлениях. Когда советское правительство выступило против него, оно было осведомлено об ограниченных оборонительных возможностях Финляндии. “The Times” совершенно правильно писала по поводу позиции Советского Союза: «Ограничение права на объединение для целей обороны противоречит основным принципам независимого государства». Газета добавляла, что, если руководители Советского Союза выступают против договора между Швецией, Норвегией и Финляндией, из этого следует тот вывод, что русские сами являются наиболее вероятными агрессорами.
После публикации заявления ТАСС и особенно после выступления Молотова общественная дискуссия на тему договора утихла. 25 марта премьер-министр Швеции Ханссон в речи, в которой он излагал политику своей страны до финской Зимней войны и во время неё, сообщил, что правительства Швеции и Норвегии позитивно отнеслись к проработке идеи оборонительного союза, и эту проработку надо произвести в позитивном ключе и основательно. При этом, следует избегать создания иллюзий, которые не соответствовали бы фактическому положению дел. Есть, однако, одна опора, которую нельзя раскачивать, и эта опора несёт на себе печать мира. Все расчёты на то, что ресурсы Севера могут быть использованы на какие-то иные цели, кроме защиты свободы и независимости против агрессии, должны быть опровергнуты с самого начала.
В тот же день министр обороны Швеции Шёльд осторожно затронул этот вопрос. Изучение предпосылок создания союза имеет как положительные, так и отрицательные стороны, сказал он. Финляндии сто́ит ещё подумать над идеей союза. Членство в подобном союзе страны, самой малой из нас и находящейся, пожалуй, в наиболее угрожаемом положении, будет сопряжено с определёнными последствиями, над которыми следует серьёзно поразмышлять. Трудностей хватает, но с доброй волей можно преодолеть и большие трудности. Но и здесь лучше всего меньше обещать и больше иметь.
В шведской печати также стали ссылаться на трудности осуществления идеи оборонительного союза: на необходимость обеспечения поддержки со стороны Дании и Норвегии, уточнения военного потенциала возможных участников, наблюдения за внешней политикой государств и её учёта и т.п. Доклад Молотова на заседании Верховного Совета СССР, конечно, вызывал контраргументы. «Свенска Дагбладет» отмечала, что обвинения со стороны Молотова вызывают подозрения, что «более надёжная защита нашей независимости на всех направлениях представляется кое-кому неудобной. Они пытаются запугать нас мрачными угрозами, полагая, что сейчас время свободы, и они имеют дело с правительством колпаков[117]. Но совсем недавно они преподнесли шведскому народу столь серьёзный урок о нашей судьбоносной связи с Финляндией, что теперь мы не собираемся одевать на свои головы ночные колпаки». Газета констатировала, что угрозы, поступившие от Молотова, лишь дают северным народам дополнительные основания для подозрений, что против них вынашивают более широкие планы на будущее и хотят, чтобы северные страны оставались разрозненными.
Следует упомянуть, что в эти золотые времена пакта Риббентропа–Молотова Германия поддерживала своего партнёра – Советский Союз. Близкая к МИД Германии «Берлинер Бёрзен-Цайтунг» писала 22 марта, что «Германия считает подозрения Советского Союза вполне понятными».
Вопрос об оборонительном союзе тогда на том и остановился. Сопротивление Советского Союза прервало рассмотрение идеи, точно так же, как произошло весной 1939 года, когда Финляндия и Швеция стремились к сотрудничеству для укрепления нейтралитета Аландских островов. Находящаяся по соседству великая держава реально влияла на политику малых государств. И это вновь показало, что в международной жизни значит реальное превосходство по сравнению с формальным правом.
После Московского мира в Финляндии и Швеции появились психологические предпосылки для создания оборонительного союза. В некоторых финских кругах эта мысль уже давно жила как далёкая цель. Когда в 1923 году тогдашний министр иностранных дел Швеции Хедершерна в своей известной речи высказал надежду на заключение оборонительного союза Швеции и Финляндии, это вызвало в Финляндии удовлетворение и благодарность. Как известно, эта речь стала причиной отставки Хедершерна с поста министра иностранных дел. В эти дни несколько профинляндски настроенных представителей собрались вместе и послали Хедершерну телеграмму со словами благодарности. Первым телеграмму подписал П.Е. Свинхувуд. Хедершерна рассказал Вернеру Сёдерьелму, нашему посланнику в Стокгольме, что наша телеграмма его очень обрадовала, а мне он направил по этому поводу благодарственное письмо. Позднее, в 20-е годы, во время Лиги Наций, идея оборонительного союза была отодвинута в сторону, но в 30-е годы о ней вновь заговорили в финских кругах, занимавшихся вопросами обороны. В 1936 году, до своего отъезда посланником в Стокгольм, я неоднократно обсуждал эту идею с маршалом Маннергеймом. Помощь со стороны североевропейских государств, по его мнению, была нам необходима. Независимость Финляндии – первоочередной реальный интерес скандинавов. Оборонительный союз со Швецией был последним «третьим этапом» наших устремлений, сказал он и немного грустно добавил: «Может быть, это утопия, мечта».
До Зимней войны идея не имела шансов на осуществление и в Швеции. Правда, и там она обсуждалась. У нас с удовлетворением заметили вышедшую в 1930 году книгу шведского военного эксперта “Antingen-eller”[118], где основательно анализировалась связь между обороной Швеции и оказанием военной помощи Финляндии. Под этим не понималось создание возможного оборонительного союза, вопрос рассматривался в рамках общей системы помощи Лиги Наций. Но, по сути, результат был тот же. Отправная точка сводилась к тому, что независимость Финляндии имеет жизненно важное значение для Швеции, поскольку, если Советский Союз захватит Финляндию, рано или поздно следует ожидать нападения на Швецию. Поэтому в интересах самой Швеции было бы спешить на помощь Финляндии, для чего были бы нужны менее значительные вооружённые силы, чем если бы после крушения Финляндии Швеции пришлось защищать себя на собственных границах. Кроме того, Советский Союз вряд ли начнёт наступление, если наверняка будет знать, что ему будут противостоять вооружённые силы не только Финляндии, но и Швеции. Так думали и в Финляндии. Размышляя задним числом, невозможно не прийти к выводу, что, несмотря на огромную военную мощь Советского Союза, наличие совместной обороны Финляндии и Швеции могло бы, очевидно, предотвратить Зимнюю войну, особенно, если бы Финляндия на переговорах в 1939 году прибегла к достаточно осторожному и разумному методу действий.
После удара, нанесённого Московским миром, в Финляндии призадумались, где найти хоть какую-то защиту на будущее. В Швеции общественное мнение, которое всю Зимнюю войну тепло относилось к нам, вспыхнуло мощным пламенем за оборонительный союз. Хотя, если раньше сохранение независимости Финляндии расценивалось как политически выгодное для Швеции, всё-таки большинство шведов не считало это жизненно важным, ради чего Швеция должна была бы вступить в войну. «Шведы вряд ли полностью понимали, в каком счастливом положении мы находились в течение двух десятилетий после 1920 года, – писала “Свенска Дагбладет”. – Поверив в неизменность идиллии на Балтике, шведские государственные умы развалили оборону страны. Осенние события в Балтийских государствах и насильственный Московский мир в 1940 году жестко заставили нас понять, что наше положение стало значительно хуже». А, по мнению «Стокгольмс-Тиднинген», надо было добиваться того, чтобы оборонительные силы Швеции были в состоянии прийти на помощь Финляндии в случае возможного нового нападения России, независимо от того, будет тогда существовать оборонительный союз Швеции и Финляндии или нет. В интересах Швеции оборонять свою восточную границу в Финляндии, а не на реке Торнио[119]или в Ботническом заливе. Если Советский Союз будет знать, что Швеция готова технически, если не политически, разместить свою оборону в Финляндии, то можно надеяться, что он воздержится от каких-либо действий против Финляндии. Ведь для него налицо будет опасность повстречать в Финляндии не только финские, но и шведские оборонительные силы. Это была та же мысль, что и в книге “Antingen-eller”. Кроме того, в общественном мнении просматривалось желание поддержать Финляндию после случившегося несчастья, для предотвращения которого Швеция не смогла оказать достаточную помощь.
Резко отрицательную позицию Кремля мне, как и многим другим, было трудно понять. Я до сих пор считаю её ошибочной. Оборонительный союз Финляндии и Швеции не представлял ни малейшей угрозы для Советской России. Напротив, он значительно укрепил бы мир на этой границе Советского Союза. В чём же состоит причина подобного подхода Кремля? Выше я писал, что «Правда» поначалу утверждала, что советское правительство вовсе не возражает против подобного оборонительного союза. Но, ссылаясь на выступление по радио Хамбро, да к тому же советское правительство наверняка имело информацию о публикациях в североевропейской печати, Молотов утверждал, что речь идёт о военном реваншистском блоке. Были ли это искренние слова или лишь предлог? Русские вообще, и не в меньшей степени большевики, очень подозрительны. Я это неоднократно замечал. Но трудно поверить, что из-за выступления Хамбро и какой-то статьи в шведской газете советское правительство стало считать, что оборонительный союз между Финляндией и Швецией представляет для него реальную угрозу.
Постепенно начали появляться факты, на основании которых можно было делать выводы о тогдашней политике Кремля в отношении Финляндии. В первой памятной записке, которую Сталин и Молотов передали мне в ходе переговоров 14 октября 1939 года, указывалось, что целью Советского Союза, помимо безопасности Ленинграда, является достижение «уверенности в том, что Финляндия будет прочно стоять на позициях дружественных отношений с Советским Союзом». В записке излагались основные направления советской политики. Поставленная цель – поддержание дружественных отношений между Финляндией и Советским Союзом – была правильной. Она легко достижима, если обе стороны стоят на открытых, доброжелательных и дружественных позициях. Тогда также возникнет и будет крепнуть доверие к искренности намерений Советского Союза. Но, по мнению Кремля, «уверенность» следовало обеспечить иным путём, а вовсе не с помощью обычных межгосударственных отношений, которые как раз и порождают доверие. Летом 1940 года мы получили признаки того, что на самом деле кроется за всем этим. 19 июля 1940-го в речи в рейхстаге рейхсканцлер Германии заявил, что он посчитал правильным «трезво определить наши интересы именно с русскими, чтобы раз и навсегда внести ясность в понимание вопроса, что хочет видеть Германия в будущем в качестве своей зоны интересов и, наоборот, что считает Россия важным для её существования. На основании таких чётких разграничений обоюдных сфер интересов произошло переустройство германо-советских отношений… Германия не сделала ни одного шага, который бы выходил за пределы сферы её интересов, ни Россия». Итак, из этого следовало, что в договоре от 23 августа 1939 года между Германией и Советским Союзом была чётко определена сфера интересов Советского Союза, и что Кремль не выходил за её пределы, в том числе и заключая Московский мир. Финляндия была включена в сферу интересов Советского Союза. Советский Союз счёл целесообразным произвести не только территориальные изменения, но и распространить политическое влияние на Финляндию. Это и был основной принцип политики Кремля в отношении Финляндии, который объяснял многие его действия, в том числе выступление против оборонительного союза Финляндии и Швеции. Стремясь к установлению своего политического влияния в Финляндии, Кремль исходил из того, о чём договорились в августе 1939 года в Берлине, или, по крайней мере, из своего понимания этих договорённостей.
Политическое влияние СССР в Финляндии не очень хорошо сочеталось с планами её вступления в оборонительный союз со Швецией. Гораздо легче не выпускать из-под своего влияния одинокую, изолированную от других североевропейских государств страну.
Можно спросить, в чём же состояла конечная цель Советского Союза, объясняющая его позицию в этом, а также в некоторых других делах? Финский вопрос во внешней политике великого государства, Советского Союза, был второстепенным. Он был лишь отражением другой, более крупной цели. В Финляндии считают, что этой целью является империалистическое стремление России через северную Скандинавию выйти к Атлантическому океану. Перспективы, открывающиеся при этом, могут быть как-то связаны с политическими устремлениями России как мировой державы. Однако до сих пор всё это не проявлялось в практической политике ни царской России, ни Советского Союза. Это очень опасная цель, так как речь идёт о больших изменениях в соотношении сил в мире, и это затрагивает интересы других великих держав. В 1940–1941 годы целью политики Советской России вряд ли было что-то иное, кроме укрепления собственной безопасности. Продолжались большие победы Германии на европейском континенте. Захватив Норвегию и Данию, она вышла на Север. В 1940 году Кремль имел серьёзные подозрения в отношении Финляндии. 22 августа в беседе, о которой я расскажу подробнее позднее, Молотов в ясной и резкой форме заявил, что правительство Финляндии ведёт двойную игру: оно заявляет о соблюдении Мирного договора, но одновременно занимается интригами для восстановления старой границы. Один человек, входящий в руководящие круги Финляндии, сказал: «Тот не финн, кто принимает Московский мир». Молотов не сообщил, кто был этим человеком, но, вполне возможно, что какая-то значительная фигура, не понимающая обстановку, сказала что-то подобное. Молотов выразил сожаление по поводу ведущегося укрепления наших новых границ, что отнюдь не свидетельствует о дружественном отношении к Советскому Союзу, а также добавил, что в финской военной среде разжигают ненависть к Советскому Союзу. Далее он дважды сослался на то, что финны рассчитывают использовать тогдашнюю большую войну каким-то образом в своих интересах. Эти слова Молотова отражали глубокие подозрения Кремля относительно того, что финны замышляют и готовят месть и ревизию Мирного договора. Впоследствии шведы рассказывали, что в 1940 году в Кремле опасались, что и Швеция в возможной большой войне встанет на сторону врага Советской России, Германии. Английский посол сэр Криппс, ссылаясь на разговор с Молотовым, сказал мне в мае 1941 года, что Кремль выступал против оборонительного союза Финляндии и Швеции, так как полагая, что за этой идеей стоит Германия. По-видимому, действия кремлёвских руководителей определялись опасениями вооружённых конфликтов с Германией, которые распространятся на север Европы. То обстоятельство, что Швеция держалась в стороне от Финляндии и её судьбы, в любом случае, полностью соответствовало интересам Советского Союза. Другое дело, что кремлёвская оценка политики Швеции, если так в Кремле думали в отношении оборонительного союза Финляндии и Швеции, не соответствовала действительности, а также противоречила собственным интересам СССР в этом вопросе и, таким образом, в целом, вряд ли была для него разумной.
Весной 1940 года вопрос об оборонительном союзе утих, но не закрылся.
В заявлении МИД Швеции от 17 июля 1941 года говорилось о возросшем с новой силой интересе в Финляндии в июле-августе 1940 года к союзу со Швецией в связи с напряжением в финско-советских отношениях (после оккупации Норвегии Германией вопрос об участии в союзе этой страны отпал). В сентябре-октябре в контексте союза уже говорили не только об обороне, но и о внешней политике как о предпосылке к ней, а также о некоторых отраслях экономики. Расширяя идею союза, полагали, что это облегчит для обеих стран его реализацию, а также обеспечит большее понимание идеи союза Москвой как искреннее стремление к миру его участников. Сначала вопрос поднимался в частных беседах, но в конце октября констатировали, что оба правительства готовы приступить к его обсуждению.
Я в Москве ничего не знал об этих переговорах. Поэтому очень удивился, когда 27 сентября Молотов сказал, что он получил информацию об имеющемся между Финляндией и Швецией союзе, или договоре, или пакте, направленном против Советской России и противоречащим статье III Мирного договора. Правда, сообщение Молотова было не совсем правильным, но оно показало, как и не раз до этого, насколько хорошо информирован Кремль, а также что у невинных североевропейцев не хватает понимания, что дипломатические вопросы следует обсуждать с крайней осторожностью. Ответил сразу, что отрицаю наличие подобного договора. Молотов высказал предположение, что я, находясь далеко от Хельсинки, не совсем в курсе дел. И в этом он был прав. У нас есть на этот счёт информация, сказал он. Я спросил, откуда у него такая информация. Молотов не захотел сообщать это, но сказал, что в Финляндии ссылаются на существование такого договора, а из Швеции на этот счёт поступают сведения по закрытым каналам. В этой связи он заявил: «Сейчас у нас устный разговор, но если получим письменные подтверждения, то вопрос станет серьёзным». Подобные резкие слова в мой адрес, посланника Финляндии, из уст премьер-министра и министра иностранных дел на официальной беседе прозвучали очень веско. Их нельзя было трактовать кроме как угрозу, и это и удивило, и встревожило меня.
Я писал министру иностранных дел Виттингу: «27.09 Молотов был серьёзен, а 30.09 – ещё более серьёзен, и беседа была крайне жёсткой, почти такой же жёсткой, как на мирных переговорах в марте. 27.09 его слова о союзе Финляндии и Швеции содержали скрытую угрозу, при этом он сказал, что сейчас у нас устный разговор, но, если будут бумаги, дело станет серьёзным. Это указывало на то, что пока ещё опасности нет. Но кто знает? Вся история с тайным союзом со Швецией меня удивляет. Правда, русские очень подозрительны, но вопрос мне кажется всё-таки преувеличенным. Это ещё раз показывает, насколько осторожными следует быть в речах у нас на родине». Я, который ничего не знал об этом деле, полагал, что речь идёт о каких-то сплетнях, но, как видно из вышесказанного, основания для него всё-таки были, хотя дело находилось на стадии переговоров. В начале октября от имени правительства Финляндии официально сообщил, что никакого договора не существует. Молотов ответил, что принимает моё сообщение к сведению.
Переговоры между правительствами Финляндии и Швеции продолжались. В упомянутом выше сообщении МИД Швеции говорилось, что 5 ноября вопрос обсуждался в комиссии риксдага по иностранным делам. Учитывая деликатное положение Финляндии, стремились подчеркнуть цель укрепления стабильности и безопасности в интересах сохранения мира на основе существующих договоров. При этом, хотели заранее получить уверенность, что эти планы не вызовут сложности ни со стороны Советского Союза, ни Германии.
6 декабря, в День независимости[120], в 23.30 я уже был в постели, когда позвонил секретарь Молотова и спросил, не могу ли я в этот же вечер прибыть в Кремль. Я не думаю, что совпадение с Днём независимости было намеренным. В половине первого ночи я был в кабинете Молотова. Он сказал, что у него для меня есть два сообщения, которые зачитал, а потом по моей просьбе отдал мне бумаги. Первая:
«Советское правительство получило от посланника в Стокгольме, мадам Коллонтай, информацию, переданную ей министром иностранных дел Гюнтером и посланником Финляндии Васашерна, о том, что между Швецией и Финляндией готовится соглашение о подчинении внешней политики Финляндии Стокгольму, а также о том, что впредь внешней политикой Финляндии будет руководить не Хельсинки, а Стокгольм. Советское правительство считает, что подобное положение, если оно действительно возникнет в отношениях между Хельсинки и Стокгольмом, будет означать ликвидацию Мирного договора между Советским Союзом и Финляндией от 12 марта, в соответствии с которым партнёром Советского Союза по этому Договору является не находящаяся в вассальном подчинении Финляндия, лишённая возможности отвечать за выполнение Договора, а независимое государство Финляндия, имеющая собственную внешнюю политику и способная отвечать по своим обязательствам, взятым по упомянутому Договору.
Советское правительство призывает правительство Финляндии взвесить всё сказанное выше и подумать о тех последствиях, к которым приведёт Финляндию подобное соглашение с любой иностранной державой, включая Швецию».
Мне вновь ничего не было известно о происходящем в Хельсинки и Стокгольме. Кремль же, как было видно, постоянно получал об этом информацию. Было ясно, что в Москве с большим подозрением следили за сближением Финляндии и Швеции, и что Кремль хотел помешать этому. Ошибочно оценивая намерения Финляндии, Кремль, очевидно, полагал, что за всем этим стоит какая-либо великая держава, в то время, конечно, Германия. Я не мог не обратить внимания на то, что речь идёт о стремлении, на которое я уже указывал ранее, ослабить положение Финляндии, заставить наш народ жить в одиночку в зависимости от Советского Союза и отдалить от нас Швецию. Государственную независимость Финляндии Советский Союз хотел понимать по-своему, и это мы не могли принять. Мы также не забыли, что единственной претензией, которую Советский Союз предъявил Эстонии и Латвии и которая привела к уничтожению их независимости, было обвинение во взаимном союзе, якобы направленном против безопасности советской России. Поскольку целью переговоров о союзе между Финляндией и Швецией было укрепление существующих условий, статус-кво, то эта политика, как мне казалось, отвечала интересам и России, но, конечно, при условии, что Советский Союз действительно уважал независимость Финляндии.
В связи с резким выступлением Кремля правительство Швеции поручило своему московскому посланнику сообщить, что Швеция изучает возможность предложить правительству Финляндии начать переговоры о более тесном сотрудничестве между Швецией и Финляндией, в рамках которого могла бы идти речь о координации внешней и оборонной политики двух стран. Швеция исходит из того, что также и её интересам отвечает укрепление существующего положения Финляндии, статус-кво, в том числе на основе Московского мира. Следствием подобного сотрудничества было бы получение гарантии, что Финляндия также намерена и желает проводить в отношении Советского Союза политику взаимной дружбы, которая существует между Советским Союзом и Швецией и которой правительство Швеции непоколебимо придерживается. Таким образом, мы способствовали бы политическому развитию на севере Европы, которое было бы созвучно устремлениям советского правительства. Предпосылкой является также понимание этой идеи со стороны Берлина. Эта сторона вопроса пока не выяснена. Оба государства, Швеция и Финляндия, при этом, конечно, не освобождаются от своих обязательств в отношении других государств. Пока в упомянутом вопросе не принято никаких окончательных решений и не будет принято до тех пор, пока не будет полной ясности, что ни в Берлине, ни в Москве не будет превратных представлений о содержании идеи (упомянутое сообщение МИДа).
Со шведским посланником Ассарссоном мы находились в постоянном контакте, так что оба знали, что́ сообщалось нам из обеих столиц. После того как Ассарссон изложил Молотову наши подходы к вопросу о двустороннем союзе, Молотов высказал удивление, что к нему прибыл швед, а не я. Молотов пригласил в Кремль меня. Первым делом он поинтересовался, почему на его представление отвечал посланник Швеции, хотя он ожидал ответа именно от меня. Затем, наполовину с иронией, наполовину в шутку спросил, что, внешняя политика Финляндии уже переподчинена Стокгольму? Ответил, что вопрос, который мы обсуждаем, является общим для Финляндии и Швеции, а в Стокгольме министр иностранных дел Гюнтер и финский посланник Вазашерна обсуждали его с советским посланником мадам Коллонтай. В соответствии с инструкциями, которые были идентичны полученным Ассарссоном, рассказал, что по инициативе Швеции в чисто предварительном порядке ведётся изучение вопроса о возможности более тесного сотрудничества между Финляндией и Швецией с целью координации оборонной и внешней политики. При этом, не произойдёт ни малейшего отступления от внешнеполитических обязательств, принятых Финляндией, а возможное сотрудничество будет происходить на основе условий, созданных Московским миром. Последовал продолжительный разговор. Молотов считал, что речь идёт о военном или оборонительном союзе, по поводу которого советское правительство высказало своё мнение ещё весной. Ответил, что Финляндия и Швеция уже сейчас проводят единообразную внешнюю политику, поскольку её основным принципом в обоих государствах является полный нейтралитет. Взаимодействие Финляндии и Швеции означало бы укрепление статус-кво и, следовательно, Московского мира. На это Молотов заметил, что дело обстоит не совсем так, поскольку мы как раз хотим подорвать то положение, которое Советский Союз стремится сохранить. После заключения союза Финляндия больше не сможет вести переговоры с Советской Россией без согласия Швеции. Поэтому вы станете вассалами. Я опровергал подобную точку зрения. Далее я заявил, что сотрудничество Финляндии и Швеции способствовало бы такому политическому развитию на Севере, которое отвечало бы интересам Советского Союза, но Молотов не обратил внимания на эти слова. Я добавил, что Финляндия и Швеция и сейчас имеют тесное сотрудничество в различных областях, чему способствуют 700-летние связи наших народов. Мы имеем общие основы в области образования, законодательства, общественной, экономической и частной жизни. Молотов ответил, что сейчас разговор идёт не об этом, а о политическом сотрудничестве, которое предполагает военный союз.
– Я : О военном союзе и речи нет.
– Молотов : Но всё-таки есть оборонительный союз, о котором говорили в прошлом марте. Сейчас вы хотите обходными путями, под другим названием прийти к тому же результату.
Поскольку посланник Ассарссон ранее говорил, что правительство Германии вряд ли будет возражать против нашего договора, хотя его ещё не запрашивали, Молотов высказал предположение, что зондаж в Берлине всё-таки был. Ответил, что ничего об этом не знаю. Мимоходом Молотов заметил, что было бы важно также знать, что думают обо всём этом Англия и Америка. Согласился с ним.
В заключение я сказал: «Мотивировка вашего заявления от 6 декабря представляется странной. В нём говорится, что внешняя политика Финляндии будет подчинена Стокгольму, и Финляндия превратится в вассала Швеции. С таким же успехом можно сказать, что внешняя политика Швеции будет подчинена Хельсинки, и Швеция станет вассалом Финляндии, поскольку наше взаимодействие будет взаимным и равноправным». Молотов не обратил на это внимания и завершил беседу следующими словами: «Может быть, вы видите дело таким образом. Но советское правительство настаивает на своём заявлении. Оно выражает точку зрения Советского Союза и является предупреждением правительству Финляндии».
Обсуждение вопроса остановилось на этом. Москва прервала его. Несмотря на то, что толкование Кремлем статьи III Мирного договора было неприемлемым для нас, тем не менее, вопрос развалился. Но упрямые действия Кремля лишь укрепили у нас, финнов, подозрения в отношении его намерений. Следует добавить, что на наш зондаж в Берлине мы получили ответ, в соответствии с которым осуществление наших планов, учитывая деликатное положение Финляндии в отношении Советского Союза, в тех условиях сочли нецелесообразным.
«Две телеграммы о беседе с Молотовым (вторая касалась его сообщения о президентских выборах, я расскажу о ней позднее) показывают, как я провёл здесь День независимости», – писал я своему министру иностранных дел.
«Они показывают, насколько изменилось и ухудшилось наше политическое положение в результате войны, и насколько отравлена атмосфера в Кремле в нашем направлении.
Всё яснее проявляется намерение Советского Союза оторвать нас от Швеции, точно так же, конечно, как и от Германии, заставить нас оставаться в изоляции, одинокими и слабыми, и при подходящей возможности положить нам конец, захватить Финляндию, лучше всего используя помощь наших коммунистов по методу Балтийских государств. Коллонтай в Стокгольме делает всё возможное, чтобы отдалить Швецию от нас и бросить нас на произвол судьбы. […]
То, что аргументация Молотова, то есть советского правительства, надумана и притянута, абсолютно ясно. Финляндия как “вассал”, утверждения о неспособности Финляндии выполнять Мирный договор – всё это предлоги, и они не имеют под собой никакой основы и ничего общего с существом дела.
Первой приходит мысль, а не блеф ли это? Я так не думаю […]. Я считаю, что заявление Молотова нельзя игнорировать, оно сделано всерьёз и содержит большую угрозу для нас.
Я в недоумении. После Вашей телеграммы № 597 я решил, что дело “оставили дозревать”. Заняло ли шведское правительство теперь твёрдую и решительную позицию? Будет ли оно “attgоragemensamsakmedoss” (выступать вместе с нами) и будет ли оно всей своей военной мощью стоять рядом с нами, если это понадобится? Обещают ли они твёрдую поддержку?
Только на этих условиях мы можем выступать здесь уверенно. Но прежде чем мы возьмём на себя риск конфликта и новой войны, мы должны иметь надежную информацию. Мы больше не имеем права проводить политику иллюзий, как это было в 1939 и 1940 гг. […] Мы должны помнить, что военные господа и некоторые руководители Советского Союза недовольны тем, что войну с Финляндией напрасно остановили раньше времени, и она осталась незаконченной.
Поскольку я не знаю, произошло ли что-либо существенное, то остаюсь на своей прежней позиции. Я не думаю, что правительство и парламент Швеции твёрдо решили стоять вместе с нами и готовы заявить об этом».
12 декабря я послал следующую телеграмму: «Моя точка зрения изложена в письме Виттингу. Прошу рассмотреть мои соображения до продолжения каких-либо действий со Швецией. Цель хорошая, но она должна иметь прочную реальную основу, поскольку здесь, как я понимаю, хотят силовыми методами воспрепятствовать ей. Я вижу, что ситуация серьёзная. Всё это в данный момент вряд ли приведёт к чему-либо иному, кроме как к новому отступлению, если не будет реальной силовой основы. Отступление ещё более ослабит наши позиции. Жаль, что я не получаю информации об этих мерах и об их подготовке».
13 декабря во втором письме министру иностранных дел я писал:
«Эти угрозы Молотова вызывают сомнение. Идея, договор со Швецией, конечно, дело хорошее, поддерживаю его полностью. Но, учитывая нынешнюю позицию Советского Союза, вряд ли мы этим путём достигнем результата. Дело надо начинать с другого конца, а именно располагать надежной информацией о получении помощи в том случае, если мы окажемся в новой войне против Советского Союза. Это дело теперь касается не только Финляндии и Швеции, оно не двустороннее. Советский Союз хочет, по крайней мере, в данный момент, ему помешать. Молотов, то есть советское правительство, считает, что, если такой договор между Финляндией и Швецией будет заключён, это будет означать “ликвидацию” Московского мира от 12.03.1940. Это, конечно, надуманный предлог. Но наши разъяснения, что мир будет соблюдаться, не решают вопроса; Советский Союз хочет посмотреть на содержание договора. Что будет означать “ликвидация” мира, трудно сказать. Однако ясно, что тогда Советский Союз счёл бы себя свободным, например, от обязательств по Московскому миру в отношении границ и мог бы захватить какие-то новые территории. Тогда мы окажемся в новой войне, а этого хотят здесь в некоторых кругах. В одиночку мы не сможем вести войну даже в течение трёх с половиной месяцев. Наше военное и экономическое положение довольно слабое. Всё это следует учитывать и добиваться уверенности на любой случай. Итак, вопрос очень серьёзен, и, если правительство, парламент и народ Швеции не будут стоять на своей позиции, этот demarche не может завершиться ничем иным, кроме как отступлением. К тому же встает вопрос о позиции Германии, которая мне не известна».
Из моего дневника за 7.12.1940: «Всё это показывает, в каком сложном положении мы оказались. В Финляндии твердят, что в войне мы спасли свою свободу, но бо́льшую часть этой свободы мы уже потеряли. Мы наполовину свободное государство. Мы не можем заключать даже оборонительных соглашений, а прошлым летом чуть не потеряли остатки нашей свободы».
Вопрос об оборонительном союзе был закрыт окончательно.
V
Обострение отношений летом 1940 года.
Судьба Балтийских государств.
«Общество мира и дружбы между Финляндией и Советским Союзом»
На нас, финнов, сразу после Московского мира ошеломляющее впечатление произвела судьба Балтийских государств.
Балтийский кризис наступил внезапно. В середине мая между Советским Союзом и Литвой состоялся обмен нотами по поводу советских войск, размещённых в Литве, и каких-то конфликтов, произошедших ещё зимой, за два-три месяца до этого. После разъяснений литовского правительства вопрос казался исчерпанным. 23 июня 1940 года президент Сметона должен был торжественно прибыть в Вильно, новую и старую столицу Литвы, а вслед за ним – ряд министерств[121]. Но 14 июня Молотов вручил министру иностранных дел Литвы, который вместе с премьер-министром был приглашён в Москву, резкую ноту, в которой содержались обвинения в похищениях и истязаниях солдат, а также в убийстве одного военнослужащего. Утверждалось, что целью литовских властей было сделать пребывание советских войск в Литве невозможным, создать враждебное отношение в Литве к советским военнослужащим и подготовить нападение на эти воинские части. Все эти факты свидетельствуют о том, что литовское правительство грубо нарушает заключённый им с Советским Союзом договор о взаимопомощи и готовит нападение на советский гарнизон, расположенный в Литве на основании этого договора. Кроме того, правительство Литвы обвинялось в том, что вскоре после заключения договора о взаимной помощи оно вступило в направленный против СССР военный союз с Латвией и Эстонией, в результате чего усилилась связь генеральных штабов Литвы, Латвии и Эстонии, осуществляемая втайне от СССР. Все это противоречит договору о взаимопомощи между Советским Союзом и Литвой, который запрещает сторонам вступать в союзы, направленные против другой стороны. В этой связи Советский Союз требовал предания суду министра внутренних дел и начальника департамента государственной полиции Литвы, а также немедленного создания такого правительства, которое будет готово честно выполнять обязательства по договору о взаимопомощи. Выдвигалось требование обеспечить свободный пропуск на территорию Литвы достаточного количества советских воинских частей для размещения их в важнейших центрах страны. Правительство Литвы должно было дать ответ на следующий день до 10 часов утра. В 9 часов следующего дня министр иностранных дел Литвы сообщил, что его правительство согласно с условиями советского правительства.
Я прочитал ноту советского правительства в «Правде» от 16 июня. Сразу отправился к эстонскому посланнику Рею, который рассказал, что советское правительство с начала марта высказывало Литве претензии по поводу своих военнослужащих, покинувших части, но дальше этого дело не шло. Рей предположил, что основным побудительным фактором для действий России является мощное продвижение Германии в Западной и Северной Европе, а Литва как раз и представляет из себя северный маршрут для наступления на Россию. Эстонии и, насколько было известно Рею, Латвии пока каких-либо требований не предъявлялось. Эстония лояльно следует договору о взаимопомощи, Советский Союз поступает так же и даже учитывает некоторые пожелания Эстонии. Рей, однако, был озабочен тем, что в ультиматуме, переданном Литве, говорится о военном союзе Балтийских государств, якобы направленном против Советского Союза. Эта «Балтийская Антанта» была создана в 1936 году с целью координации внешней политики трёх Балтийских государств, в основном в Лиге Наций.
К этому времени судьба Эстонии и Латвии, однако, уже была решена. Позднее в тот же день Молотов вручил посланникам Латвии и Эстонии идентичные ультиматумы, в которых эти государства обвинялись в том, что они не разорвали договор о военном союзе между собой, хотя он якобы находится в противоречии с договором о взаимопомощи с Советским Союзом, и даже распространили его на Литву, пытались привлечь к нему Финляндию, а также постоянно расширяли взаимное военное сотрудничество. Всё это Советский Союз не может допустить, поскольку считает «исключительно опасным, угрожающим безопасности границ Советского Союза». В этой связи советское правительство выдвинуло Эстонии и Латвии такие же требования, как и Литве: создание нового правительства и свободный допуск советских войск для оккупации важнейших центров. Как Латвия, так и Эстония в тот же день сообщили о подчинении советским требованиям. Советские войска перешли границу Литвы 15 июня в 15 часов, и границу Латвии и Эстонии 17 июня утром.
Эти ультиматумы характерны для современной политики великих держав. Их мотивировка, по крайней мере, с точки зрения наших малых государств, кажется столь странной, что их выдвижение нельзя объяснить ничем другим, кроме как потребностью великих держав попытаться хоть как-то оправдать действия, которые нельзя оправдать ничем, кроме как стремлением реализовать свои «государственные интересы», как их понимают руководители этих держав, Я уже обращал внимание на это. То, что оборонительный союз Эстонии и Латвии опасен для безопасности Советской России, или даже «исключительно опасен», абсолютно невозможное утверждение, а ведь оно было единственным поводом для ультиматума. Если Литва признала себя виновной в деле о военнослужащих, покинувших часть, то от неё можно было потребовать компенсации или других мер, но не выдвигать претензий, содержавшихся в ультиматуме.
События в Балтийских государствах развивались быстро. Деканозова направили в Литву, Вышинского в Латвию и Жданова в Эстонию контролировать ход дел. Вскоре выяснилось, что всё было заранее согласовано и организовано с коммунистами Балтийских государств. Были сформированы новые правительства. Во всех странах началась мощная большевистская пропаганда с арестами и другими, связанными с этим мерами. Через три недели назначили новые парламентские выборы на основе нового избирательного закона. Хотя выборы были организованы так, что избирались только коммунисты и их союзники, большинство в парламентах всех трёх стран стояло за независимость своих государств. Но накануне заседания сейма Литвы каждому делегату заявили: «Имей в виду, что каждый, кто осмелится проголосовать против вхождения в Советский Союз, будет отвечать за это не только собственной жизнью, но и жизнью своей семьи и всего высшего сословия Литвы» (так, по крайней мере, рассказывает литовец Игнас Й.-Шейнюс (Ignas J.-Scheinius . Den rоda floden stiger. S. 184)[122]. Парламенты всех трёх государств единогласно высказались за вхождение в Советский Союз. В Эстонии до последнего надеялись хоть на самую малую автономию, «ну хоть такую, как у Внешней Монголии», позднее писал один эстонец (Siiras Jaan. Viro neuvostokurimuksessa. S. 89)[123].
О деталях этой драмы в то время ещё не было полной информации. Но общий ход дел был ясен. Мы, финны, знали, что в Эстонии, условия жизни и настроения людей в которой нам были хорошо известны, вступление в Советский Союз могло поддержать лишь меньшинство, конечно при условии свободного волеизъявления. В Латвии было больше коммунистов, а в Литве, пожалуй, ещё больше, но и в этих странах большинство было за независимость. Когда парламенты всех трёх стран решили единогласно отказаться от независимости и присоединиться к Советскому Союзу, то для нас это было очень подозрительно. Происходящее в странах Балтии глубоко затрагивает нас, финнов. Так что, я постоянно думал о судьбе трёх малых народов.
В соответствии с принципами демократии любые действия предполагают поддержку со стороны большинства. Принуждение меньшинства, даже относительно большого, а также силовые действия в этих целях в условиях демократии считаются допустимыми. Ленин и большевики придерживались иного мнения. Они считали, что нет необходимости добиваться поддержки большинства. Энергичное меньшинство, даже небольшое, при благоприятных условиях может совершить революцию и перевернуть всё на свете. Если народы не хотят принять учение Маркса и стать счастливыми, то их надо принудить к этому силой. Это вполне допустимое и даже доброе дело. Действия в странах Балтии соответствовали учению Ленина.
Акции, предпринятые Советским Союзом в странах Балтии, мы не могли выбросить из головы. «События в Балтии – в Эстонии, Латвии и Литве ужасны, – писал я министру иностранных дел 22 июля 1940 года. – Как они скажутся на нас?..» Судьба Балтии, а также методы, с которыми Эстонию, Латвию и Литву превратили в советские государства и подчинили советской державе, заставляли меня день и ночь серьёзно думать об этом.
Правда, мне казалось, что для России Финляндия и страны Балтии имеют разное значение. На переговорах 1939 года у меня сложилось впечатление, что Сталин и Молотов признают эту разницу. Но, конечно, Кремль с удовольствием наблюдал бы подобное развитие и в Финляндии. Естественно, размышляя о событиях в собственной стране, мы ни на минуту не забывали о драме на Балтике.
22 мая 1940 года в Хельсинки создали «Общество дружбы и мира между Финляндией и Советским Союзом», целью которого в соответствии с уставом было работать в интересах укрепления мирных и дружественных отношений между Финляндией и Советским Союзом, а также содействовать экономическим и культурным связям между ними. Итак, во всех отношениях хорошее дело. Когда я читал в советских газетах сообщения о деятельности Общества, они произвели на меня положительное впечатление. В информации ТАСС от 21 июня говорилось, что на первом собрании Общества в Хельсинки доктор Хело подчеркнул, что отношения между Советским Союзом и Финляндией должны основываться на «полном взаимном доверии». Доклад Хело, особенно в той части, где говорилось о большом значении дружественных отношений между Советским Союзом и Финляндией, «был встречен бурными аплодисментами», сообщал ТАСС. «Это – правильные слова. Против них нечего возразить», – записал я в дневнике.
Позднее я получил другую информацию о деятельности Общества, правда, в виде докладов государственной полиции. Их нельзя считать лучшими историческими документами, но и оснований сомневаться в их достоверности у меня не было. В общем, я использовал их в беседах с Молотовым. Когда уже в заявлении о создании Общества говорилось, что выйти из тогдашних экономических трудностей наш народ может только путем улучшения экономических, а следовательно, и политических и культурных отношений с Советским Союзом, то мне казалось, что здесь заходят слишком далеко. Нам нужно было лишь жить и работать в мире. Экономическое сотрудничество с Советским Союзом, конечно, было бы полезным и желательным, но развитие после событий 1918 года, когда мы свой объёмный экспорт в Россию и импорт оттуда более чем достаточно компенсировали переводом нашей экономики на новые рельсы, показывало, что в области экономики мы не зависим от России. В этом же заявлении новое общество делало грубый выпад против Социал-демократической партии Финляндии и руководства Центрального союза профсоюзных объединений Финляндии, утверждая, что они «по-прежнему выступают против строительства дружественных отношений между Финляндией и Советским Союзом». Это необоснованное утверждение показало, что за Обществом стоят левосоциалистические и коммунистические элементы.
Уже в первые недели своего существования Общество начало шумную пропагандистскую работу, которая по времени совпала с уничтожением независимости Балтийских государств. Тяжёлые условия в нашей стране, вызванные Зимней войной и начавшейся большой войной, использовались в подстрекательских целях. [В этом разделе об «Обществе дружбы» я использую сообщения МИДа и доклады государственной полиции.] В июне на праздничном мероприятии Общества «Товарищ», известного своей левой ориентацией и относящемся к Рабочему объединению Хельсинки, один из руководителей нового Общества, имеющий университетское образование, заявил, что нашу армию «под прикрытием ложного патриотизма заставили сражаться против Советского Союза, но теперь обещанием светлого будущего следует считать события в Балтийских государствах, где уже установилась более свободная жизнь». Другой руководитель Общества, имеющий магистерское образование, также назвал изменения в странах Балтии «отрадным явлением» и заявил, что подобное может произойти и в Финляндии. В конце июня на официальном собрании Общества была принята приветственная телеграмма новому правительству Эстонии, а также решено послать обращение к председателю парламента и парламентским фракциям Финляндии с резкой критикой правительства за то, что оно своей деятельностью не способствует переводу отношений между Финляндией и Советским Союзом на доверительную основу, а, наоборот, пытается тормозить подобное, отвечающее жизненным интересам народа развитие, и препятствует работе Общества. «В этой связи Общество считает, что нынешнее правительство не имеет желания и способности привести отношения между Финляндией и Советским Союзом в отвечающее интересам финского народа состояние и ожидает создания такого правительства, которое искренне будет заниматься развитием экономических, политических и культурных связей между Финляндией и Советским Союзом, а также будет иметь желание и способность перевести эти отношения на доверительную и дружественную основу». Выдвижение подобного требования только что основанным Обществом произвело на меня неприятное впечатление.
Красной нитью в подстрекательской деятельности Общества проходило восхваление внутренней и внешней политики Советского Союза. Даже нападение СССР на Финляндию в 1939 году в выступлениях и докладах называли и понятным, и оправданным. Советских правителей благодарили, а финских – грубо ругали. Распространённым было утверждение, что Финляндию хотят вновь втянуть в войну, и правительство систематически работает в этом направлении. Самым разумным для Финляндии, говорили они, было бы покориться и поступить так же, как сделали страны Балтии, поскольку, в любом случае, рано или поздно Советский Союз захватит Финляндию. «Мы больше не можем петь обычные песни, мы должны петь советские песни», – говорил председатель Общества. И действительно, певческие группы Общества репетировали песню «Свободная Россия» и подобные ей.
На демонстрациях, которые проводились в ходе собраний, по сообщениям полиции, раздавались выкрики: «Долой правительство», «Да здравствует Советская Финляндия», «Да здравствует революция», «Через две недели мы покажем, на что способны», «Через две недели на Хельсинки будут падать бомбы в тысячу килограммов», «Осенью в Финляндии всё будет по-другому», «Наша месть будет кровавой», «Полиция не осмелится трогать нас, так как за нами стоит Советский Союз». В ходе демонстраций нападали на полицейских. На одном из мероприятий в Турку из 23 полицейских пострадали 11.
Один из активистов Общества, коммунист, опять же по информации государственной полиции, в начале августа 1940 года распространял следующие слухи: примерно уже через две недели Советский Союз оккупирует основные объекты в Финляндии. Происходить это будет следующим образом: СССР объявит, что в целях обеспечения свободного прохода и избежания саботажа он вынужден установить контроль над важными железнодорожными узлами. «После этого из Советского Союза прибудет много поездов с военнослужащими. При этом, с точностью до минуты будет известно, где и в какое время находится тот или иной поезд. Одновременно появятся воздушно-десантные войска, эскадрильи самолётов и флот. Может случиться и так, что первым будет десант. Во всяком случае, всё будет происходить неожиданно. Можно сказать, что, когда люди будут просыпаться, многие места уже будут оккупированы. Они будут просыпаться от рёва моторов самолётов. Это будет голос свободы. Теперь надо побеспокоиться, чтобы лахтари[124]и их прихвостни не сбежали из страны».
Деятельность Общества вызывала в народе подозрение, страх и ответную реакцию. Социал-демократическая партия начала энергично противодействовать этому движению. За короткое время Общество получило заметную поддержку, но всё же круг его сторонников был не так уж велик. По сообщению самого Общества, оно имело не более 40 тысяч членов.
Москва взяла Общество под особую защиту. В «Правде» и «Известиях» постоянно, зачастую ежедневно, публиковались искажённые, а иногда и просто лживые сообщения ТАСС о демонстрациях и беспорядках, которые сопровождали мероприятия Общества в Финляндии. Поскольку советская печать не публиковала ничего, не прошедшего официальную цензуру, то это был плохой знак. Ещё хуже было то, что сам Кремль встал на сторону Общества и поддерживал его деятельность.
Из моего дневника за 24.07.1940:
«После обсуждения вопроса об Аландских островах Молотов сказал, что у него есть ещё одно дело, которое он хотел бы проговорить со мной».
Молотов сообщил, что в Финляндии создано объединение, которое ведёт работу в пользу укрепления дружбы между Финляндией и Советским Союзом. Оно получило в Финляндии большую поддержку, особенно со стороны трудящихся. Но члены финского правительства препятствуют его деятельности и преследуют его. Особым его противником является министр Таннер. Молотов зачитал сообщение ТАСС из Хельсинки в «Известиях», которое было опубликовано также в «Правде». Эта деятельность членов правительства и особенно господина Таннера вступает в противоречие с нынешней политикой Советского Союза и Финляндии, нацеленной на установление дружественных и добрых отношений между Советским Союзом и Финляндией. Только что названное объединение работает именно для достижения этой цели. Молотов не понимает подобной деятельности со стороны членов финского правительства и особенно господина Таннера.
Молотов продолжил, отметив, что прошлой осенью Таннер[125]не дал Советскому Союзу и Финляндии прийти к заключению договора и добавил: «Если бы мы вели переговоры с Вами, то, очевидно, пришли бы к гораздо более выгодному для Финляндии договору, чем нынешний Мирный договор».
– Я : Заверяю, что правительство Финляндии и все его члены стремятся к установлению как можно более добрых и дружественных отношений между Финляндией и Советским Союзом.
Что же касается конкретно господина Таннера, то Вы ошибаетесь в его отношении. Прошлой осенью Таннер стремился к согласию и достижению договора между нашими странами, так же, как и я. Я уже упоминал об этом в прошлом марте в ходе переговоров о мире. Когда после переговоров осенью прошлого года мы вместе с Таннером выезжали отсюда, то были уверены, что скоро вернемся с новыми предложениями и уступками.
– Молотов : Переговоры осенью продолжались так долго, что Вы должны были бы понять, что они на том завершаются.
– Я : Повторяю то, что я говорил в марте прошлого года, а именно – понять менталитет другого народа очень непросто.
– Молотов : Ну, давайте оставим прежние дела. Но это факт, что Таннер сейчас выступает против деятельности Общества дружбы между Советским Союзом и Финляндией. Почему он это делает? Это Общество стремится к той же цели, что и наши страны. Таннер не хочет хороших отношений между Советским Союзом и Финляндией.
Это, конечно, не дело Советского Союза определять, кто входит в правительство Финляндии. Но Советский Союз решает, с кем он предпочитает поддерживать контакты и сотрудничество. До тех пор, пока господин Таннер входит в правительство Финляндии, тем более, занимает важный пост министра торговли, отношения между Советским Союзом и Финляндией, по моему мнению, не станут хорошими и не улучшатся, и вряд ли из торговли между нашими странами что-то выйдет. Неужели вы не можете обойтись без Таннера?
– Я : Что касается пребывания Таннера в правительстве, то это не моё дело назначать членов правительства или увольнять их.
– Молотов : Понимаю, что Вам неприятно беседовать на эту тему.
– Я : Что касается позиции Таннера относительно финляндско-советских отношений, то могу заверить Вас, что он самым горячим и серьёзным образом поддерживает установление и развитие добрых отношений между Финляндией и Советским Союзом и стремится к этому. Вам не следует сомневаться в этом ни в малейшей степени. Я хорошо знаю Таннера, мы с ним друзья уже 40 лет.
– Молотов : Но почему тогда он выступает против деятельности нового Общества, пытается помешать ему, преследует его членов?
– Я : Я не очень хорошо знако́м с этим новым Обществом, ведь я давно не был в Хельсинки.
– Молотов : Почему же Вы не были в Хельсинки?
– Я : У нас было много дел с Вами. Почти каждый день прихожу с ними.
– Молотов : Поезжайте в Хельсинки, ведь о таких вещах нельзя говорить, не зная их лично.
– Я : Да я и так собирался съездить в Хельсинки. Как только закончим переговоры о железнодорожном сообщении, съезжу. (В шутку.) Да и мой зубной врач говорит, что, если я вскоре не приеду, все зубы у меня выпадут.
– Молотов (в шутку): Ну раз зубной врач дал такой приказ, то надо срочно ехать.
«Наша беседа, на которой были только мы, не было даже секретаря Молотова, который обычно присутствовал, на этом была завершена. Молотов всё время был очень любезен и в хорошем настроении».
В сообщении ТАСС, на которое ссылался Молотов, говорилось о значительном росте числа членов «Общества дружбы и мира», связанном с тем, что цели деятельности Общества – создание прочных дружественных отношений с Советским Союзом – получали активную поддержку во всех слоях населения, особенно среди трудящихся, и с тем, что среди трудящихся социал-демократической ориентации проявляется большое недовольство руководством Социал-демократической партии, политика которого потерпела крах. Используя в своих интересах поддержку правительства и испытывая глубокую ненависть к Советскому Союзу, реакционное крыло Социал-демократической партии в последнее время развернуло яростную борьбу против «Общества дружбы и мира», называя его руководителей шептунами и предателями рабочего класса.
Как выяснилось из слов Молотова, объектом особого недовольства Кремля был министр Таннер. Один посол сказал, что кремлёвские господа считают Таннера «своим личным врагом». Я долго думал о причинах этой ненависти. Очевидно, для этого было несколько причин. Социал-демократы, меньшевики, всегда были врагами большевиков, чуть ли не большими, чем «капиталисты». В качестве лидера социал-демократов Таннер энергично выступал против деятельности «Общества дружбы», которое, по его мнению, размывало народное единство, точно так же, как ранее он выступал против коммунистов, правда, не поддерживал направленные на них чрезвычайные законы. В основе желания Кремля вывести Таннера из правительства лежало незнание им, Кремлём, обстановки в Финляндии. Кремль, очевидно, полагал, что Таннер является ключевой фигурой в действиях правительства против Общества. Это было преувеличением. Да и нахождение Таннера вне правительства не помешало бы ему в качестве лидера Социал-демократической партии активно выступать в этом вопросе.
Молотов до моего отъезда в Хельсинки вновь поднял вопрос об обществе.
Из моего дневника за 3.08.1940:
«После разговора о транзите в Ханко и об Аландских островах Молотов вновь поднял вопрос о “преследованиях Общества дружбы между Финляндией и Советским Союзом”, о чём в последние дни были публикации в “Правде” и “Известиях”.
Я сказал, что, поскольку ещё не был в Хельсинки, то знаю об этом не больше, чем в прошлый раз, когда мы беседовали на эту тему. Однако попросил Молотова не отождествлять деятельность Общества и стремление к добрососедским отношениям между Финляндией и Советским Союзом. За хорошие отношения с Советским Союзом выступает весь финский народ и правительство. Свидетельством этого является соглашение о транзите на базу в Ханко[126], о котором ничего не говорится в Мирном договоре, но на которое мы пошли и при этом сделали большие уступки в соответствии с пожеланиями советской стороны.
Молотов признал, что в Мирном договоре ничего не говорится о транзите в Ханко, но добавил, что упомянутое соглашение не доставляет Финляндии каких-либо неудобств и у неё не было оснований не идти на него.
– Я : Ничего приятного нет в том, что ваши военные передвигаются взад-вперёд по нашей территории. Но тот факт, что мы пошли на это, как раз и служит свидетельством нашего стремления к добрым отношениям с вами, а также показывает, что мы не опасаемся каких-то злых намерений с вашей стороны против Финляндии.
– Молотов : Но окрестности Ханко вы сильно укрепляете. Ханко не направлен против вас, у него другие задачи.
– Я : Я не знаю в деталях этот вопрос, но обязанность независимого государства заботиться о своей обороне. Пока что мир такой, что это необходимо. Я бы очень хотел, чтобы мир образумился и войска, и военные укрепления не были бы нужны, но пока ещё мы к этому не пришли.
– Молотов : Наверняка наступит время, когда армии и военные укрепления будут не нужны. Человечество поумнеет.
– Я : Сообщения ТАСС из Хельсинки неточные. Например, несколько дней назад ТАСС сообщил об аресте всех членов “Общества дружбы”. На самом деле, были задержаны восемь человек для допроса.
– Молотов : Но всё-таки они были задержаны. Так что, это правда.
– Я : Мы должны выполнять свои законы. Вы ведь тоже всегда говорите, что обязаны соблюдать свои законы даже в отношении финнов, случайно нарушивших границу. Далее, в деятельности “Общества дружбы” наблюдаются подозрительные моменты. На одном мероприятии Общества кричали: “Еще будут бомбардировки”. Финский народ начинает думать, что “Общество дружбы” не хочет дружбы между Финляндией и Советским Союзом, а хочет чего-то совсем другого.
Молотов выглядит удивленным и заявляет, что такое могли кричать только провокаторы.
– Я : Продолжим беседу, когда я вернусь из Хельсинки.
– Молотов : Пока Таннер в правительстве, ничего не получится из нашего стремления к хорошим отношениям между нашими странами. Он – против них.
– Я : Я уже много раз говорил с Вами на эту тему.
– Молотов : Этот вопрос, конечно, ваше внутреннее дело.
– Я : Конечно, это наше дело.
– Молотов : Я говорю с Вами открыто и доверительно, ведь мы старые знакомые.
– Я : Понимаю.
– Молотов (прощаясь): Счастливого пути.
– Я : Большое спасибо. (Через секунду шутливо.). Могу я передать Ваши приветы господину Таннеру?
– Молотов (также шутливо): Таннеру? Нет, нет».
Вопрос стал выглядеть более серьёзно, когда Молотов 1 августа 1940 года на заседании Верховного Совета, выступая с докладом о внешней политике правительства и отметив, в общем удовлетворительное выполнение Мирного договора и достижение Соглашения о демилитаризации Аландских островов, добавил:
«Что касается дальнейшего развития советско-финляндских отношений в хорошем для обеих стран направлении, то это зависит, главным образом, от самой Финляндии. Понятно, что, если некоторые элементы финляндских правящих кругов не прекратят своих репрессивных действий против общественных слоев Финляндии, стремящихся укрепить добрососедские отношения с СССР, отношения между СССР и Финляндией могут потерпеть ущерб».
Подобное заявление на заседании Верховного Совета Советского Союза, то есть парламента, означавшее открытую поддержку деятельности «Общества дружбы», следовало воспринимать всерьёз.
Одновременно в российских газетах развернулась целая кампания против Финляндии, правда, не в передовых статьях, а в почти ежедневных сообщениях из Хельсинки официального телеграфного агентства ТАСС. Чаще всего в них говорилось о «преследованиях Общества дружбы», но также и о действительно тяжёлых условиях жизни в Финляндии, «о страданиях финского народа», связанных как с Зимней войной, так и с идущей большой войной. Сообщения были выдержаны во враждебном для Финляндии духе, и к ним подверстывалось всё, что можно было найти неблагоприятного для Финляндии. Эта ситуация оживленно обсуждалась в дипломатических кругах, и общее мнение сводилось к тому, что речь идёт о целенаправленной деятельности против Финляндии. В силу своей деликатности дипломаты не всегда прямо излагали мне свои соображения, но мой самый близкий друг-дипломат, шведский посланник Ассарссон, постоянно держал меня в курсе дел. Уже в июне, когда Советский Союз оккупировал страны Балтии, пошли разговоры о судьбе Финляндии и намерениях России, но в июле-августе они достигли апогея. У иностранных дипломатов не было никаких задних мыслей, напротив, они испытывали тёплое сочувствие в отношении Финляндии. Но их задача – сбор информации и доклад своему министру иностранных дел, поэтому вполне возможно, что в некоторых докладах присутствовали и слухи.
В это время в мировой печати начали циркулировать грустные сплетни о Финляндии. Уже в июне, в дни оккупации Балтии, во французских, английских и американских газетах появились тревожные сообщения о прямой угрозе Финляндии, кое-где даже писали, что Советский Союз уже напал на Финляндию. В июле последовала новая порция подобных сообщений: в нескольких материалах из Стокгольма агентство «Юнайтед Пресс» сообщало, что Советский Союз в ультимативной форме потребовал разоружения финской армии. В некоторых больших мировых газетах, включая США, а также в радиопередачах эти известия излагались в крайне мрачном для Финляндии духе. По всему миру, включая официальные круги, распространилось безнадежное представление о будущем Финляндии. Благожелательно относящийся к Финляндии и, пожалуй, лучше всех знающий условия в Советском Союзе посол Германии граф фон дер Шуленбург, у которого я был в начале августа, сообщил, что в тот же день он получил запрос от своего правительства, что́ означают выпады «Правды» и «Известий» против Финляндии. Посол сказал, что он крайне удивлён и обеспокоен выступлениями этих газет, но не может объяснить, что всё это означает. «Здесь так трудно понять намерения русских».
15 июля 1940 года я направил следующую телеграмму в Хельсинки:
«Сегодня в “Правде” вновь сообщение: “Тяжёлая доля рабочих в Финляндии”. Частично основано на не известном мне шведском источнике, частично – на статье в “Суомен Сосиалидемокраатти”. Иностранные дипломаты с озабоченностью фиксируют подобные, уже ставшие привычными публикации по Финляндии и считают их подготовкой каких-то мер, поскольку всем известно, что здешние газеты помещают такие материалы с определённой целью. Я не такой пессимист, но и я не могу скрыть своей озабоченности, поскольку никакая добрая воля не поможет нам ликвидировать последствия нашей несчастной войны. В Финляндии сохраняется значительное недовольство, которое создает почву для восприятия внешнего влияния. В качестве позитивной меры предлагаю предпринять меры для уменьшения у нас подобных негативных газетных публикаций и недовольства, служащего основой для них, если это, конечно, возможно».
Для меня, находившегося в центре событий, всё это было очень тяжело видеть. У меня не было никаких заблуждений относительно политики великих держав. В свете последних событий их не было и в отношении Советской России. На помощь нам никто не придёт. Но где сейчас народное единство, которое было во время Зимней войны? 22 июля 1940 года отправил своему министру иностранных дел следующее письмо: «Я слышал, что на родине растёт недовольство и душевное уныние, порождённые несчастной войной. Именно этого я боялся и на это указывал в телеграмме от 15.07. Я писал, что “никакая добрая воля не поможет нам ликвидировать последствия нашей несчастной войны. В стране сохраняется значительное недовольство, которое создаёт почву для восприятия внешнего воздействия”. Судьба Балтийских государств и то, как Эстония, Латвия и Литва были превращены в советские государства, а затем включены в состав российской советской империи, заставляет меня день и ночь думать об этом серьёзном деле. Сейчас речь идёт о том, сможем ли мы приглушить недовольство в стране и пережить ближайшее время и ближайшие годы. Особенно меня пугает ближайшая зима. Почти ежедневно в здешней печати появляются статьи о тяжёлом положении Финляндии. В сегодняшней “Правде” опять новость: “Трудности с продовольствием в Финляндии”… Наше политическое положение изменилось и в том отношении, что такое суверенное государство как Финляндия вряд ли может использовать свои радикальные законы против коммунистов, если их движение начнет расти. Нам следует опираться на общую гражданскую поддержку и т.п., а не на меры принуждения или наказания. Но что мы можем сделать, чтобы сознание и готовность к действиям и самопожертвованию присутствовали во всех тех кругах, которые что-то могут сделать для сплочения общества и укрепления его сопротивляемости, я отсюда сказать не могу. Но, как мне видится, это станет для нас основной проблемой в самое ближайшее время. Опасность состоит в том, что после Балтийских государств внимание отсюда, из Москвы, может быть переключено на нас, и тогда всё будет зависеть от внутренней прочности нашего народа».
В начале августа я вновь телеграммой сообщил о статьях в «Правде», рассказывающих о конфликтах вокруг мероприятий «Общества дружбы» в Хельсинки, Тампере и других городах, и далее писал: «Я очень озабочен этими событиями, особенно с учётом вчерашней речи Молотова. По-моему, это движение можно победить и нейтрализовать духовными силами, которые следовало бы немедленно организовать»… 6 августа я вновь сообщил о статьях в «Правде» с рассказом о «преследованиях Общества дружбы» и об убийстве одного его члена, а также добавил: «Если это правда, то крайне печально и опасно… Я подозреваю, что за повторяющимися публикациями “новостей” кроются нехорошие намерения в нашем отношении. Повторяю, наша единственная защита – подавление подозрительных течений духовными силами». 9 августа я сообщил, что в этот день впервые за долгое время в газетах не было сообщений ТАСС из Финляндии, но тут же пришла из Хельсинки депеша о столкновениях с полицией в Турку на демонстрации «Общества дружбы». В этой связи я написал: «Дело очень сомнительное. Если так будет продолжаться, то следует учитывать возможность вмешательства Советского Союза. Повторяю то, что я писал в телеграммах и в письме Виттингу 22.07.40: движение следует подавить духовными силами, что вполне возможно, если речь идёт о небольшой жалкой группировке».
У нас в течение всего времени независимости считали, что Германия заинтересована в независимости Финляндии. В августе 1939 года Германия подписала с Советским Союзом часто упоминаемый Договор о ненападении, и весной и летом 1940 года в этом «браке по расчёту» ещё не было признаков разлада. Каждая из сторон спешно использовала его для того, чтобы её добыча была как можно больше. Ни о какой военной помощи нам со стороны Германии речи не было, но мы надеялись получить от неё какую-то дипломатическую и моральную поддержку в Кремле, хотя реальное значение этого было бы минимальным. Во время Зимней войны Германия твёрдо стояла на нейтральной, даже прохладной для нас позиции. Были ли в августовском договоре секретные статьи, касающиеся Финляндии, нам не было известно наверняка. Немцы, если вступали в разговор на эту тему, то заверяли, что в договоре ничего не говорится о Финляндии. Но с разных сторон поступала иная информация. Например, в Москве, в русских кругах я слышал, что Финляндия отнесена к сфере интересов Советского Союза. После размышлений над этим вопросом 15 июля я направил в Хельсинки телеграмму: «Далее следует попытаться каким-то образом выяснить, включила ли Германия в августовском договоре Финляндию в зону влияния Советского Союза, или же она заинтересована в нас. Последний важный вопрос прояснить здесь не представляется возможным, это стоит попробовать в Берлине». Четырьмя днями позднее, 19 июля 1940 года, рейхсканцлер Гитлер выступил на заседании рейхстага с уже упомянутой мною речью, в которой заявил: «Германо-советские отношения определены окончательно. Причина этого в том, что Англия и Франция, поддерживаемые определёнными малыми государствами, постоянно подталкивали Германию к агрессии в тех регионах, которые находятся вне зоны каких бы то ни было германских интересов. То они говорили о том, что Германия стремится завоевать Украину, то – войти в Финляндию. Иной раз они утверждали, что мы угрожаем Румынии, или начинали пугать нами Турцию. Поэтому в таких условиях я посчитал правильным трезво определить наши интересы именно с русскими, чтобы раз и навсегда внести ясность в понимание вопроса, что хочет видеть Германия в будущем в качестве своей зоны интересов и, наоборот, что считает Россия важным, для её существования.
На основании таких чётких разграничений обоюдных сфер интересов произошло переустройство германо-советских отношений. И всякие надежды на то, что в результате этого между нами может возникнуть напряжённость – просто детские фантазии. Ни Германия не сделала ни одного шага, который бы выходил за пределы её интересов, ни Россия. Надежды Англии на то, что она сможет с помощью какого-либо нового европейского кризиса облегчить собственное положение, если речь идёт об отношении Германии к России, являются заблуждением».
Это был ясный язык. Хотя более поздние события привели Гитлера к совершенно иной политике в отношении России, речь отражала тогдашнюю позицию Германии. Финляндия относилась к тем странам, «которые находятся вне зоны каких бы то ни было германских интересов», так говорил Гитлер. В начале августа от немцев, благожелательно относившихся к Финляндии, я услышал, что Германия не могла помочь Финляндии, хотя и хотела, так как сама «по горло» была в войне. Поэтому Финляндии надо было самой разбираться с Советским Союзом.
Выступление Гитлера в рейхстаге, хотя и не было абсолютно неожиданным, вновь показало, что в политическом отношении мы одиноки. «Речь Гитлера 19.07. была плачевной для нас», – писал я 22 июля своему министру иностранных дел. «В ней Гитлер дал ответ на мой вопрос, который я задавал в телеграмме от 15.07. Когда Гитлер говорил об отношениях Германии с Советским Союзом, то сообщил, что Финляндия относится к тем странам, к которым у Германии нет никакого интереса».
10 августа 1940 года вместе с супругой мы отправились в давно планировавшуюся поездку в Хельсинки. В Стокгольме, где я встретился с нашим посланником Васашерна, с большим вниманием следили за всем, касающимся нашей страны, были глубоко озабочены, вплоть до безнадёжности, судьбой Финляндии. Когда на следующий день мы прибыли в Хельсинки и ехали с аэродрома Малми в город, нам повстречалась колонна коммунистов, примерно две тысячи человек, которые сопровождали на кладбище коммуниста, застреленного во время демонстрации «Общества дружбы». Стрелявший был американским финном.
В Хельсинки все дни прошли в переговорах с членами правительства и маршалом Маннергеймом. Все, и в не меньшей степени Маннергейм, были встревожены политической ситуацией. Поступали тревожные сообщения, вплоть до указывающих на начало переброски российских войск в направлении Финляндии. Я высказал мнение, что в последнее время наше положение осложнилось, а присоединение к Советской России стран Балтии, Бессарабии, Западной Белоруссии и Западной Украины, а также прошедшая война с Финляндией добавили России ощущение мощи и силы. Имперские чувства охватывают и народ России. Например, в выступлениях в московских народных парках начали говорить о восстановлении прежних границ России, то есть стало явным то, о чём раньше предпочитали молчать. Наша война с Советской Россией изменила настроения в российском руководстве. У нас многие полагали, что в результате нашей войны в Кремле возникло чувство осторожного уважения по отношению к нам. Русские про себя наверняка признавали, что мы сражались хорошо, но этот «респект» в делах не проявлялся. У нас были враги в Кремле. Рассказывали, что два влиятельных члена Политбюро, а также советские военные выступали против заключения мира с Финляндией, но Сталин «протолкнул» его. После присоединения стран Балтии Советский Союз приблизился к нам. Вне всякого сомнения, в Кремле с удовольствием увидели бы у нас такое же развитие, что и в Балтии, и кое-кто в Москве наверняка полагал, что так и произойдёт. Следовало опасаться, что после событий в Балтии Советский Союз переключит своё внимание на нас. Последние статьи в «Правде» и «Известиях» о нас были плохим зна́ком. Почти каждый день они публиковали неприятные сообщения ТАСС, особенно об «Обществе дружбы». Недобрыми были угрозы Молотова в выступлении в Верховном Совете 1 августа 1940 года. В последнее время Молотов дважды поднимал тему «Общества дружбы» в беседах со мной. Всё это предвещало что-то плохое. За этим что-то крылось. Но нам надо было как-то жить с Советским Союзом. По крайней мере, в тот момент Советский Союз, внимание которого было обращено на юг, скорее всего хотел избежать новой войны с Финляндией, хотя и знал, что наша страна в ещё меньшей степени, чем прошлой зимой, была готова к сопротивлению. Но война, в любом случае, предполагает приведение в действие военной машины. Этого Советский Союз хотел избежать в то время. Поэтому мы могли бы жить рядом с ним, если бы урегулировали все вопросы.
С разных сторон я слышал, что высоким советским господам неприятно, что их братьев по духу держали в Финляндии как париев, в особом положении. В Москве, в благожелательных для Финляндии кругах, высказывали опасения, что для советских правителей это может стать делом чести. А это уже было опасно. Меры государственной власти в отношении «Общества дружбы» следовало бы ограничить так, чтобы привлекать его к ответственности только в случае незаконных действий с его стороны. Примерно такие мысли я высказывал на переговорах в Хельсинки.
В то время как раз стоял вопрос о регистрации Общества. Ему было сообщено, что регистрация будет произведена в случае, если в устав будет включено положение о том, что членами Общества могут быть только добропорядочные и совершеннолетние лица. Первое требование, на мой взгляд, было приемлемо. Что касается возрастного ограничения, то в этом плане Обществу должны предъявляться те же требования, что и к другим политическим объединениям, чтобы оно не могло говорить о каком-то особом обращении. Подчеркнул, что Общество должно работать на тех же условиях, что и другие подобные организации. Его влияние можно было бы нейтрализовать с помощью пропаганды… Руководство Общества, однако, отказалось от внесения изменений в устав, и в регистрации ему было отказано.
Рассказал Таннеру о высказываниях Молотова в его адрес. Таннер, относительно которого советский посланник в Хельсинки также имел беседу с министром иностранных дел, сообщил, что он уже решил выйти из правительства и теперь приступил к реализации этого решения. Таннер был согласен со мной, что деятельности «Общества дружбы» следует противопоставить «духовное оружие», но счёл и действия полиции необходимыми.
В Хельсинки посетил советского посланника Зотова, с которым у меня был двухчасовой разговор. Заверил его, что в Финляндии существует общее стремление к улучшению отношений с Советским Союзом, и теперь надо добиваться конкретных результатов. Молотов говорил мне много раз, что все вопросы между Финляндией и Советским Союзом решены Мирным договором, и Советский Союз не намерен вмешиваться во внутренние дела Финляндии. Если будем придерживаться этих принципов, то отношения между нашими странами могут стать хорошими.
Зотов согласился с этой позицией, но повернул разговор к «Обществу дружбы», заявив, что ему представляется нелогичным, когда препятствуют деятельности общества и в то же время говорят о желании иметь хорошие отношения с Советским Союзом. Он сослался на заявление Рюти о том, что правительство не допустит коммунизма, опасается «коммунистической заразы», и что деятельность Общества нанесла бы ущерб добрым отношениям. Поэтому эта деятельность должна быть прекращена. В Финляндии не хотят судьбы Балтийских государств. На это Зотов сказал, что Общество выступает не за коммунизм, а за дружбу с СССР. В демократической стране это должно быть разрешено. Советский Союз не намерен подстрекательскими методами навязывать свой строй Финляндии, если финский народ этого не хочет. Цель Общества – культурное сближение и знакомство друг с другом. Собрания Общества проходят хорошо, на них присутствует полиция, но на улицах появляются провокаторы. Если бы Обществу позволили свободно проводить свои мероприятия, то никаких печальных инцидентов не было бы. В Советском Союзе с удовлетворением воспринимают возникновение подобных «обществ дружбы» и не понимают причин ограничения их деятельности. Финское общество очень популярно в Советском Союзе. Создание правительством так называемого Комитета профессора Хямяляйнена приветствуют в Советском Союзе. Посланник высказал надежду, что этот Комитет будет положительно относиться к Обществу. Результат работы комитета как раз и будет зависеть от его позиции в отношении «Общества дружбы»[127].
На это я ответил, что если бы «Общество дружбы» выступало только за дружбу и хорошие отношения с Советским Союзом, то никто ничего бы не имел против него, но я слышал, что на собраниях Общества раздаются грубая брань в адрес правительства, угрозы бомбардировок, войны и т.п. Всё это выглядит прямо противоположным заявленным целям. Зотов отрицал это, назвав деятельностью провокаторов. Наконец Зотов остановился на речи министра Фагерхольма в Стокгольме, которая как бы служила ответом на выступление Молотова и не очень подходила к текущему моменту. Фагерхольм говорил о троянском коне и о «пятой колонне», которая будет разбита.
На заседании правительственной комиссии по иностранным делам, где я делал доклад о своих московских наблюдениях и о беседе с советским посланником в Хельсинки, развернулась широкая дискуссия о политическом положении страны и о некоторых открытых вопросах. Решили также, что премьер-министр Рюти безотлагательно выступит по радио с оценкой финляндско-советских отношений. В этом выступлении 18 августа Рюти открыто заявил, что «мы, финны, реалисты, мы признаём факты и исходим из существующих условий. Так что, мир, каким бы трудным он ни был для Финляндии, раз уж он заключён, то безоговорочно одобрен, и на его основе мы начали строить отношения добрососедства». Назвав вопросы, которые после заключения мира были урегулированы или находятся в стадии урегулирования, Рюти заявил, что все эти переговоры имели одну цель: развитие отношений добрососедства и решение открытых вопросов путём переговоров в интересах обеих стран. Он отметил развитие экономических связей на основе недавно заключённого торгового соглашения, а также культурных обменов, для планирования которых был недавно создан специальный комитет. В связи со словами Молотова в его речи о том, что развитие отношений между двумя государствами зависит от правительства Финляндии, Рюти сослался на своё разъяснение по поводу ещё открытых вопросов в финляндско-советских отношениях, после чего подчеркнул, что Финляндия делом доказала, что искренне и без всяких предрассудков стремится к установлению сотрудничества с СССР. Он также отметил, что Финляндия честно проводит политику мира и за этой политикой стоит весь финский народ.
Когда я ещё был в Хельсинки, президент Каллио попросил меня оставаться в Москве и после того, как мне исполнится 70 лет в конце ноября того же года. Он без моего ведома принял решение, требуемое законом о выслуге лет. Ответил, что я собирался выйти в отставку в октябре. Но также и члены правительства сочли, что моя отставка была бы нежелательна в подобное критическое время. «Так что у меня нет иного выбора, кроме как пока оставаться на своём месте. Так сбылась старая финская пословица: не давай дьяволу мизинец, а то он всю руку откусит», – записал я в своём дневнике.
Завершив переговоры в Хельсинки и, в частности, основательно ознакомившись с переданным мне в МИДе объёмным официальным досье на «Общество дружбы», я вместе с супругой направился в обратный путь через Стокгольм, где настроения по поводу Финляндии по-прежнему оставались весьма пессимистичными.
Через пару дней после возвращения в Москву Молотов пригласил меня в Кремль. Я писал об этом своему министру иностранных дел:
«Из моих телеграмм ты знаешь, что 22.08 Молотов пригласил меня в Кремль. Как и всегда, он был со мной исключительно любезен. Но впечатление от беседы отнюдь не было положительным. Прежде всего беседа подтвердила, что между Советским Союзом и Финляндией нет доверительных отношений, и здесь существует большое недоверие к нам. Чем всё это закончится, не знаю».
Сначала Молотов любезно поинтересовался моим самочувствием, ходом поездки, после чего я передал ему предложения по Аландским островам. Он сказал, что как раз об этом хотел поговорить со мной. Мы прошлись с ним по статьям, и Молотов обещал вернуться к этому вопросу позднее.
После этого я сказал, что поскольку я сейчас у него, то хотел бы рассказать, что узнал об «Обществе дружбы», и попросил какое-то время послушать меня. У меня была заготовлена небольшая памятка, которая содержала следующие пункты:
А. Я заметил, что сегодня все слои финского народа стремятся к хорошим отношениям с Советским Союзом.
Б. В Хельсинки хотят сделать деятельность «Общества дружбы» организованной и поставленной на регулярную основу.
В. Общество будет зарегистрировано после того, как в его устав будут внесены некоторые дополнения, после чего оно сможет работать свободно, так же, как и все другие объединения, естественно, при условии соблюдения законов.
Г. Чтобы Молотов понял, в чём же состоит причина негативного отношения к обществу, попросил разрешения привести некоторые факты, тем более, как я заметил, Молотов любил именно конкретные факты.
В деятельности Общества наблюдаются такие проявления, которые не всегда уместны, а частично носят такой характер, что не могут быть допущены. На мероприятиях Общества грубо ругают правительство, премьер-министру направлено письмо, содержание которого частично таково, что не может быть принято.
Д. Среди членов Общества, в том числе на ответственных постах, есть неуместные лица, в том числе обычные преступники. Я сказал, что вице-председатель общества имеет две судимости за кражу и одно – за избиение. Далее сообщил, что из полученных мною документов следует, что два члена общества также имеют судимость за кражу, обман и хранение краденого имущества.
Молотов сказал: «Мы не ведем следствие». Ответил: «Конечно, нет». Я лишь хотел дать ему, Молотову, правильную картину ситуации, а его дело – оценить ее, и попросил ещё послушать меня.
Е. Продолжил: Общество своей деятельностью нарушает общественный порядок. В официальных документах я видел, что на его демонстрациях кричат: «Долой правительство!» («Это самый невинный из выкриков», – сказал я полушутливо и посмотрел искоса на Молотова. Он рассмеялся. Этот старый революционер и сам не раз кричал «долой!» и свергал правительство). Далее: «Через две недели мы покажем, на что способны». «Через две недели на Хельсинки будут падать бомбы в 1 тыс. килограммов» (добавил: «Это уже весьма серьёзно»), «Осенью в Финляндии будет другой порядок», «Наша месть будет кровавой» и т.д. Далее, 29.07 они кричали: «Полиция не смеет ничего нам сделать, за нами Советский Союз!» Вице-председатель Общества призывал демонстрантов к борьбе с полицией. Я сообщил, что в Турку 7.08 во время демонстрации были ранены 23 человека из 11, то есть почти половина, полицейские.
Ж. В деятельности Общества наблюдаются также провокационные моменты. Общим местом стало распространяемое утверждение, что правительство хочет привести Финляндию к новой войне, что является грубой ложью. Распространяются всевозможные слухи, например, такой: скоро Советский Союз захватит важнейшие железнодорожные магистрали и узлы в Коувола, Котка, Риихимяки, Тампере, Вааса, Турку, Хельсинки. По ним прибудет много советских поездов с солдатами, а также будут – воздушный десант, самолёты и даже флот. Утверждают, что скоро Советский Союз захватит Финляндию. В заключение добавил: представьте, какое впечатление такие речи и слухи производят на финнов.
Я счёл наилучшим выложить всё сразу, поскольку Молотов слушал меня, правда, без особого удовольствия.
Когда я закончил, Молотов вновь сказал: «Это не следствие», и продолжил, что людей, мол, обвиняют в разных грехах, то есть ему не хотелось верить мне.
Затем Молотов перешёл в наступление. Он сказал: «Да, финский народ хочет дружбы с Советским Союзом, но в правящих кругах страны нет искреннего стремления к дружбе. Вы – единственный, кто хочет хороших отношений между Советским Союзом и Финляндией, но Вы – только один человек, и Вы не в состоянии добиться этой цели. Правительство занимается двуличной деятельностью, заявляет, что выполняет мирный договор, а на самом деле в правительственных кругах говорят: “Тот не финн, кто признает Московский мир”». (Ранее Молотов говорил Бохеману, что слышал это от одного бывшего члена правительства.) Это Молотов произнёс три раза, подчеркнув значение слов поднятием руки. Я ответил: «Это невозможно. Правительство и я придерживались и продолжаем придерживаться одного мнения». Сослался на выступление Рюти. Молотов прекрасно знал, что во всех вопросах мы удовлетворяли пожелания Советского Союза. В заключение я спросил, не может ли он сказать мне точнее, откуда взялось так часто повторяемое им утверждение, которое не соответствует действительности. Молотов ответил, что не может сказать ничего иного, кроме как то, что «к сожалению, это утверждение – правда».
Затем Молотов указал на наши укрепления у Ханко и на новых границах, заявив, что их возведение не свидетельствует о дружественном отношении к СССР. Он сказал, что в финских военных кругах разжигается ненависть к Советскому Союзу. В отношении укреплений я повторил Молотову то, что говорил раньше, а именно, что независимое государство должно заботиться о своей обороне. Я отрицал, что среди военных существует ненависть к Советскому Союзу. Мы, и военные, и остальной народ, хотим мира и добрососедских отношений с СССР. Добавил, что, будучи в Хельсинки, много беседовал с нашим первым солдатом, маршалом Маннергеймом, и «могу заверить Вас, что он сейчас так же за хорошие отношения и за мир, как и осенью прошлого года, до войны». Молотов сказал, что знает, что осенью Маннергейм был против войны, но добавил что-то вроде «а как сейчас, я не знаю». Я на это: «Уверяю вас».
Пару раз Молотов не очень внятно проговорил что-то вроде того, что мы, мол, рассчитываем, что в связи с нынешней большой войной может произойти кое-что выгодное для нас. Я спросил, что он имеет в виду, но он лишь повторил свои слова. На это я сказал, что слышу подобную мысль впервые.
Далее Молотов заявил, что Таннер лишь отошёл в «тень», в большое кооперативное объединение «Эланто», где продолжает работать против Советского Союза. Ответил, что «Эланто» – частное предприятие, в котором Таннер длительное время был директором, и теперь он, вполне естественно, вернулся на прежнее место работы. Добавил, что в административный совет «Эланто» входят представители различных партий и направлений, в том числе левые социалисты, насколько мне известно, из круга Свободного слова. На это Молотов заметил: «Но ведь Таннер определяет».
Молотов также сослался на выступления Борна и «ещё одного члена правительства».
– Я : Фагерхольма.
– Молотов : «Да, да, Фагерхольма». По его мнению, эти выступления демонстрируют ненависть к Советскому Союзу. [Я] Сказал, что знаком с выступлением Борна и «считаю, что Вы прочитали в нем такое, чего в нем нет. Речь Фагерхольма мне не известна. Но знаете ли Вы выступление Рюти в прошлое воскресенье? Там излагается точка зрения правительства, в частности говорится, что мирный договор будет тщательно соблюдаться». Молотов ответил, что знаком с выступлением Рюти, «но Рюти обошёл главный вопрос». Поскольку наша беседа продолжалась уже довольно долго, 50 минут, то я не стал спрашивать у Молотова, что он понимает под «главным вопросом», но полагаю, что он в этот момент думал о деятельности «Общества дружбы с Советским Союзом». Ведь Рюти уже заявил, что признаёт Московский мир без всяких оговорок. Когда будет более подходящая возможность, я попробую это выяснить. Молотов высказал сожаление, что мы выдвигаем условия для регистрации «Общества дружбы».
Продолжая беседу уже стоя, я заметил, что, как неоднократно говорил сам Молотов и я докладывал об этом в Хельсинки, все вопросы между Финляндией и Советским Союзом нашли своё решение на основе Московского мирного договора. Правительство Финляндии считает так же. Я ожидал, что Молотов подтвердит эту точку зрения, но он ничего не сказал. Вернусь к этому вопросу позднее.
Как я сообщал в телеграмме от 24.08, за несколько дней до меня у Молотова был Бохеман и обсуждал с ним также и финские дела. Беседа с Бохеманом шла примерно в том же направлении, что и со мной. Молотов считал плохим признаком «укрепление Финляндией своих границ». Говоря о перемещениях советских войск, он отметил, что Советский Союз – большая страна и у неё большая армия, и военные власти иногда перемещают войска «по техническим причинам», и за этим больше ничего не стоит.
Молотов особо подчеркнул Бохеману, что правительство Финляндии ведёт двойную игру: вовне сообщает о желании соблюдать мирный договор и в то же время строит козни для возвращения старых границ. Он опять сослался на слова «одного бывшего члена правительства», в соответствии с которыми «ни один истинный финн не может принять Московский мир».
В заключение Молотов заверил, что Советский Союз проявит «большое терпение в отношении Финляндии». […]
В конце письма я предложил некоторые «выводы»:
- Несчастная война отравила наши отношения с советским руководством и привела к тому, что Советский Союз полностью потерял доверие к нам.
- С учётом судьбы Балтийских стран Советский Союз надеется добиться в отношении нас определённых результатов с помощью наших сторонников коммунистического движения.
Несмотря на всё это, мы должны попытаться обеспечить хоть какое-то доверие к себе.
- Вопрос с «Обществом дружбы» следует уладить так, чтобы можно было говорить, что ему предоставлена возможность работать на тех же основаниях, что и другим объединениям, конечно, при условии, что оно будет соблюдать законы. […]
- Поскольку ясно, что Советский Союз имеет в Финляндии широкую шпионскую сеть, то поэтому, а также и вообще, следует быть очень осторожными в выступлениях.
Есть ли основания для слов Молотова, что в военных кругах допускают неосторожные высказывания? […]
- Московский мир – факт, к которому привели политика и проигранная война, и на основе которого мы должны строить свою жизнь. Надо сделать так, чтобы это понимал финский народ.
Иная политика в самое ближайшее время неизбежно приведёт нас к новой войне, и тогда нас ждёт конец.
- Но следует учитывать и ту возможность, что, как бы мы ни старались удовлетворить Советский Союз, мы всё же не сможем избежать войны. Такая возможность существует. Последняя несчастная война показала русским, что Советский Союз может сравнительно легко разбить нас, если мы одиноки. Ну и что? Нельзя ли подключить к этому Швецию? Если в Советском Союзе будут понимать, что Швеция активно выступает вместе с нами, то считаю, что Советский Союз оставит нас в покое. […] Здесь ничто не имеет значения, кроме военного вмешательства. Конечно, есть и другой путь: мы делаем “Menschenmögliches”[128] для выполнения Московского мира, и не даём никаких оснований для нападения на нас.
В своём дневнике я пометил: «Беседа была грустной. На её основе трудно делать определённые выводы. Молотов не высказывал никаких угроз. Но весь смысл был направлен против “правящих кругов Финляндии”. Похоже, что Молотов и другие советские руководители надеются на создание в Финляндии такого же движения, как в странах Балтии, и на присоединение Финляндии к Советскому Союзу с его помощью».
Мой ближайший друг-дипломат Ассарссон рассказывал, что в последнее время в дипломатических кругах ему довелось услышать много печальных слухов о Финляндии, правда, сейчас они вроде попритихли. Один из наиболее умных дипломатов в Москве, румынский посланник Гафенку, спросил у меня с сомнением в голосе: «Действительно ли Молотов в последнее время говорил, что благодаря Московскому миру все вопросы между Финляндией и Советским Союзом урегулированы?» В конце августа военный атташе одной великой державы с уверенностью заявил, что в самое ближайшее время Советский Союз нападёт на Финляндию. Но постепенно разговоры о Финляндии в кругу дипломатических сплетников стихли.
Публичный шум по финским делам начал смолкать. Внешняя деятельность «Общества дружбы», начиная с конца августа, также стихла. Государственные власти провели некоторые организационные меры. Массовые мероприятия теперь проводились на основе разрешений. Около полусотни функционеров Общества были посажены под замок, многие задержаны для допросов. Печатный орган Общества «Кансан Саномат» в начале августа был закрыт, близкий к обществу журнал «Сойхту» был также запрещён. В адрес общества начались серьёзные ответные меры со стороны Социал-демократической партии и социал-демократических кругов, а также Центрального союза профсоюзных объединений. Социал-демократическая печать публиковала статьи об Обществе, подчёркивая, что «речь идёт о явной коммунистической деятельности, направленной на создание путём беспорядков и мятежей такой же ситуации, как и в странах Балтии, которая привела к потере Эстонией, Латвией и Литвой независимости» («Кансан Лехти»).
Наряду с «Обществом дружбы» внимание привлекало левое крыло Социал-демократической партии, в которое входили некоторые (немногие) депутаты парламента и которое группировалось вокруг политического еженедельника «Вапаа Сана» (Vapaa Sana, Свободное слово»). В нём были различные радикальные элементы, которые в области внутренней политики выступали за острую классовую борьбу, исключающую сотрудничество с другими слоями народа, а во внешней политике занимали неопределённые позиции, в основном сводившиеся к тому, что, поскольку Финляндия стояла перед выбором – советская или германская диктатура, следует отдать предпочтение Москве перед Берлином. Совет Социал-демократической партии предупредил эту группировку по поводу её раскольнической деятельности, а когда это не помогло, шесть её лидеров были исключены из партии.
Паралич в публичной деятельности «Общества дружбы» был следствием приведённых здесь мер со стороны государственных властей, а также результатом контрпропаганды. Однако вполне возможно, что и со стороны Советского Союза Обществу были даны указания сделать свои выступления менее демонстративными, поскольку иначе его деятельность вряд ли была бы так резко приостановлена. В советской печати также почти прекратились публикации новостей и статей об Обществе и о жизни в Финляндии. Трудно получить объективную информацию, но за кулисами явно что-то происходило. Может быть, в СССР решили, что этим путём в Финляндии ничего не добьёшься. Финский народ нельзя было разрушить изнутри. В беседах со мной Молотов больше не поднимал тему Общества, особенно после того, как я, вернувшись из Хельсинки, прямо изложил ему финскую позицию. Открытая поддержка Общества советской печатью, наблюдавшаяся в июле-августе, прекратилась.
В тишине Общество, однако, продолжало свою работу, поставив цель сплотить свои организации, распространяя размноженные пропагандистские материалы и, в первую очередь, вербуя новых членов. В конце октября в Хельсинки состоялся годовой съезд Общества, была принята программа его деятельности. Делегация посланцев с мест, сформированная из делегатов съезда, посетила советского посланника, который выступил перед ними с ободряющей речью. Созданные по инициативе Общества объединения представителей рабочего фронта, правда, немногочисленные, также провели в Тампере свой съезд. В его заявлении, в частности, содержалось требование прекратить работы по укреплению новых границ, «поскольку они угрожают сохранению хороших отношений с Советским Союзом».
Поскольку «Общество дружбы» не согласилось внести требуемые изменения в свой устав, ему было отказано в регистрации, как я уже говорил выше. Однако, поскольку Общество продолжало работать, государственные власти прибегли к юридическим мерам. В декабре городской суд Хельсинки объявил Общество распущенным, поскольку выяснилось, «что деятельность Общества осложняет и ставит под угрозу сохранение и развитие дружественных отношений между Финляндией и Союзом Советских Социалистических Республик, а также поскольку деятельность Общества осуществляется вопреки закону и добрым обычаям».
Выступления «Общества дружбы», конечно, не могли не вызвать подозрений по поводу того, что за ним стоит что-то иное, а отнюдь не строительство хороших и дружественных отношений с СССР на основе уважения государственной независимости Финляндии и невмешательства в её внутренние дела. Подозрения подтверждались враждебным отношением советской печати к Финляндии и почти ежедневными недружественными публикациями, о чём мы говорили выше. Но были заметны и другие недобрые признаки. В конце августа в Москве в Центральном парке с политическим докладом выступал член ЦК КПСС, то есть достаточно высокопоставленное лицо, и он, отвечая на вопросы слушателей, заявил: «Сегодня в Финляндии дует ветер, но ветер может перейти в бурю». Я, который в силу своих глубоких убеждений старался работать на благо добрых отношений с Советским Союзом, очень тяжело воспринимал всё это. А иногда меня охватывало чувство безнадёжности.
Если в Советском Союзе действительно присутствовало намерение установить хорошие отношения с Финляндией на основе уважения её государственной независимости, то следовало бы привлечь к этому сотрудничеству пользующихся авторитетом финских граждан, представляющих подавляющее большинство финского народа. Только таким путём можно было добиться реальных результатов. В Финляндии действительно думали, как наладить такое сотрудничество. Летом 1940 года правительство создало под руководством профессора Хямяляйнена Комитет для подготовки предложений на этот счёт. Комитет выработал широкий план по культурным обменам. В июне было подписано торговое соглашение. Советская сторона, по нашему мнению, не оказывала достаточной поддержки нашим усилиям, её внимание почти целиком было нацелено на «Общество дружбы». Никаких конкретных результатов от работы Комитета получить не удалось.
В силу различных идеологических и мировоззренческих расхождений сотрудничество между Советским Союзом и другими странами складывалось непросто. Советский народ жил, замкнувшись в себе, своей жизнью. Он отталкивал от себя другие народы. Но таким же было и отношение других народов к Советскому Союзу. Финляндия не представляла в этом отношении исключения, хотя у нас, по сравнению со многими другими странами, было больше оснований поддерживать более тесные связи с нашим великим соседом.
В силу мировоззренческих различий между Советским Союзом и европейскими государствами пока не удалось установить такое же взаимопонимание, которое, несмотря на все противоречия, существует между западными странами. «Культурное сотрудничество между Советским Союзом и остальной Европой в период между двумя мировыми войнами было крайне незначительно, и польза от него была почти нулевая; языковые различия, как и прежде, конечно, играли свою роль, но решающее значение при этом имели разделяющие нас идеологические доктрины», – писал один шведский ученый (профессор Х.С. Нюберг: H.S. Nyberg . “Svenska Dagbladet”. 22.12.1942).
После всех потрясений два с половиной десятка лет назад революционная Франция смогла начать сотрудничество с другими странами. Советская Россия, в свою очередь, в 1940-м и в первой половине 1941 года всё ещё жила в революции, в своих идеях, в основном отдельно от остального мира. Поэтому установить более или менее тесное общение с Советским Союзом в сфере культуры и других областях было очень трудно. Революция в России ударила глубже, чем Французская революция, поскольку она перевернула общественные и экономические условия вплоть до самых основ. Поэтому разрыв между Советским Союзом и остальным миром глубже. Создадут ли события и опыт идущей большой войны, а также сотрудничество Советского Союза с западными державами предпосылки для изменения отношений СССР с остальным миром, сделают ли они взаимодействие с СССР мирным и плодотворным? Признает ли Советский Союз право других народов жить по-своему? Все мы надеемся на это и ждём этого. Нормальная жизнь Европы, да и всего мира невозможна без великого Советского Союза и взаимодействия с ним.
Вмешательство Советского Союза в дела Финляндии, о котором я уже говорил и буду говорить ещё, представлялось финнам странным.
Однако мне вновь придётся привести некоторые смягчающие обстоятельства. Советский Союз не выглядел бо́льшим грешником, чем другие великие державы. Великие державы в общении с другими государствами не стесняются и уж никак не проявляют скромности. Подстрекательство, пропаганда и т.п. являются для них обычным методом действий. «Там сейчас работают германские деньги точно так же, как раньше – английские», – сказал мне некий посол по поводу одной небольшой ближневосточной страны в 1940 году. «Использование агентов для разжигания беспорядков никакое не новое изобретение для оказания давления на противоположную сторону», – говорил сам Ллойд Джордж 26 мая 1927 года в нижней палате британского парламента в ходе дискуссии по поводу документов, обнаруженных в помещении советской торговой делегации[129]. Одновременно он привёл аналогичные примеры из истории Великобритании. Бывший заместитель министра иностранных дел Великобритании Артур Понсонби использовал на том же заседании ещё более прямой язык: «Мы должны, садясь на конёк высокой морали, учитывать тот факт, что подделки, кражи, ложь, подкуп и соблазн используют в каждом министерстве иностранных дел и в каждой канцелярии во всём мире». Гул прошёл по всей нижней палате. Дипломатическая ложа превратилась в одно ухо. Понсонби продолжил: «Заявляю, что наши представители за рубежом игнорировали бы свои служебные обязанности, если бы они в соответствии с общепризнанным моральным кодексом не добывали тайные сведения из иностранных архивов». «Манчестер Гардиан» констатировала, что «все государства регулярно используют дипломатические привилегии для подобных краж (речь шла о краже документов Министерства обороны), и у нас, по всей вероятности, столько же российских секретных документов, сколько наших – у русских» (Fischer Louis. The Soviets in World’s Affairs, II. P. 691)[130].
Я привёл пример из Великобритании только потому, что он оказался у меня под рукой. Аналогичные примеры наверняка можно привести и в отношении других великих держав. Как видите, Советский Союз находится в хорошей компании. Давайте не будем удивляться и возмущаться по поводу деяний великой державы – Советского Союза. Если уж мы хотим на что-то надеяться, то пусть все великие державы обращают больше внимания на мораль. Да и у нас, в малых государствах, есть что улучшить. Мы, похоже, приличные только потому, что в силу своего малого размера и слабости не можем быть иными.
Вот так обстоит дело, хотя нам, наивным и невинным северянам, это кажется грустным. Историография в своих оценках не использует моральные критерии, а только прохладно констатирует результат, объясняет причины событий, а также – насколько достигнутая цель оправдывала применявшиеся средства. Историография проходит молча, пожимая плечами, мимо аморальных деяний. Иногда она даже может признать тёмные дела приемлемыми, с точки зрения «государственных интересов», зачастую мнимых, той или иной страны, с точки зрения «общего исторического развития» или в силу «более крупного исторического контекста». Ход истории следует оценивать по используемым и признанным в это же время критериям. До сих пор всё ещё, несмотря на попытки улучшить международную мораль, применяются те же критерии, которые Макиавелли ввёл в практику 400 лет назад.
Следует также помнить, какой была общеполитическая ситуация в Европе после Московского мира весной и летом 1940 года. В апреле Германия оккупировала Данию и Норвегию, в мае – Голландию и Бельгию. В июне была повержена Франция. Таким образом, ситуация резко изменилась с тех пор, как Германия и Советский Союз заключали договор в августе 1939 года и когда они делили Польшу в сентябре 1939 года. «Советский Союз не в восторге от этих больших побед Германии», – так полагали в дипломатических кругах того времени в Москве. Понятно, что огромная сила Германии, которой Советский Союз опасался в течение многих лет, заставляла Кремль задуматься о различных вариантах на будущее. «Сейчас у нас с Германией хорошие отношения, но всё в этом мире меняется», – сказал мне Сталин на переговорах осенью 1939 года. Заставили ли военные события в Западной Европе и мощное продвижение Германии на европейском континенте Советский Союз повысить свою внешнеполитическую активность? Вполне возможно. Или же они повлияли только на выбор времени для действий? Но это факт, что весной и летом Советский Союз предпринял энергичные внешнеполитические действия на северо-западном и юго-западном направлениях.
Из моей беседы с Молотовым 22 августа 1940 года, о которой я рассказывал выше, стало ясно, что Кремль сохраняет глубокое недоверие в отношении нас: правительство Финляндии ведёт двойную игру; ни один финн не может смириться с Московским миром; Финляндия укрепляет свои новые границы против Советского Союза; в военных кругах Финляндии разжигают вражду к Советскому Союзу; финны надеются использовать начавшуюся большую войну в своих интересах. В общем, финны вынашивают планы мести и готовятся к действиям. В этом был смысл слов Молотова. Деятельность «Общества дружбы» использовалась как противовес для планов мести и распространения влияния Германии в Финляндии.
Молотов в ходе переговоров о мире в марте 1940 года и неоднократно после них заверял меня, что на основе Московского мира все спорные вопросы между Финляндией и Советским Союзом разрешены. Была ли это искренняя речь? Этот вопрос я постоянно задавал себе. Советское правительство торжественно заверяло, что договоры, заключённые с Эстонией, Латвией и Литвой осенью 1939 года, ни в малейшей степени не затрагивают и не ставят под угрозу ни независимость, ни внутренние условия жизни этих государств. Тем не менее с Балтийскими государствами вышло так, как вышло. Кремль сформировал антифинляндское теневое правительство Куусинена, а также, напав на Финляндию, в своём ответе Лиге Наций утверждал, что никакой войны Советской России с Финляндией нет! Во внешнеполитическом выступлении на заседании Верховного Совета 29 марта 1940 года Молотов заявил, что «Советский Союз никогда не ставил вопроса о возвращении Бессарабии военным путём». Но уже в следующем июне советское правительство в ультиматуме правительству Румынии предложило добровольно передать Бессарабию и Северную Буковину и «тем самым сделать возможным мирное решение конфликта между Советским Союзом и Румынией». Гафенку рассказывает, что на карте, переданной румынскому посланнику, Молотов красным карандашом провёл линию, которая в дополнение к перечисленным в ноте районам отрезала северный угол Молдавии. В связи с протестами Гафенку Молотов не отрицал, что, возможно, произошла ошибка, но добавил, что вопрос уже решён. Так что ничего поделать нельзя (mt. s. 227–228)[131].
Неудивительно, что мы спрашивали, какое значение имеют слова и заверения. Кремль вполне мог счесть, что условия изменились, и начать выстраивать новые позиции. Договоры заключаются при условии rebus sic stantibus, что обстоятельства остаются без изменения. Если речь идёт о коротком временно́м отрезке, то этот принцип вряд ли можно использовать. Мне лично трудно понять, когда открыто говорят неправду. Может быть, это качество не очень подходит мне как дипломату и политику. Я ведь считал, что Молотов в наших многочисленных, довольно откровенных и прямых беседах говорил искренне. Но, принимая во внимание всё сказанное выше, нет ничего удивительного в том, что я не был осведомлён об истинных намерениях Кремля в отношении Финляндии. Когда в июне 1941 года я читал запись беседы Гитлера с Молотовым, состоявшейся в Берлине в ноябре 1940 года (не думаю, что Гитлер очень добросовестно зафиксировал ход беседы), то она меня удивила и потрясла. Но об этом позднее.
VI
Аландские острова
С Аландскими островами связаны стратегические интересы различных государств, и поэтому острова неоднократно становились объектом переговоров и международных соглашений.
Вплоть до Фридрихсгамского[132] мирного договора 1809 года демилитаризация островов была одним из ведущих принципов внешней политики Швеции. В 1856 году на Парижском конгрессе между Россией, Великобританией и Францией было подписано соглашение о недопустимости строительства на Аландских островах военных укреплений и развёртывания вооружённых сил. Несмотря на это, в период мировой войны 1914–1918 годов. Россия возводила на островах укрепления и другие военные сооружения. В соответствии с Брест-Литовским мирным договором в марте 1918 года Россия по требованию сильнейшего на тот момент Балтийского государства – Германии – обязалась снести эти укрепления. В соответствии с соглашением между Финляндией, Швецией и Германией, заключённым в декабре 1918 года, укрепления были уничтожены в течение последующего года. Наконец 20 октября 1921 года в Женеве была подписана Аландская конвенция, закрепившая демилитаризованный и нейтральный статус островов, «с целью гарантировать, что острова никогда не будут представлять опасность, с военной точки зрения». В конвенции принимали участие Балтийские государства, за исключением России, а также Франция, Великобритания и Италия.
Россия, подчёркивая значение островов для своего транспортного сообщения, неоднократно – в октябре 1919-го, в июле 1920-го, в июле и ноябре 1921 года – протестовала по поводу того, что аландский вопрос решался без учёта её мнения, а также заявляла, что не считает эти решения связывающими её. Правда, к моменту подписания Женевской конвенции Советская Россия заключила мирные договоры с некоторыми из своих соседних государств, но, в целом, её международное положение в то время ещё достаточно не стабилизировалось, и у неё не было регулярных отношений с крупными европейскими державами. «Подорванная войной и иностранной интервенцией Советская Республика могла только протестовать против этого беззаконного акта в отношении СССР, – заявил Молотов в докладе на сессии Верховного Совета 31 мая 1939 года. – Но и тогда с нашей стороны было ясно и неоднократно заявлено, что Советский Союз не может остаться в стороне от этого вопроса, что изменение юридического статуса Аландских островов невозможно в нарушение интересов нашей страны». В связи с распространёнными ошибочными оценками положения России многие сомневались, что Советская Россия имеет будущее. Именно поэтому она и не была приглашена на переговоры в Женеве. В конвенцию 1921 года было включено положение, в соответствии с которым какому-либо государству, не участвующему в конвенции, могло быть предложено подключиться к ней, если это будет признано желательным всеми подписантами. При этом имелась в виду именно Россия, но результата тогда достичь не удалось.
Но Советский Союз не забывал об Аландах. Это выяснилось, когда в конце 30-х годов по инициативе Финляндии встал вопрос о пересмотре конвенции.
Система, созданная Женевской конвенцией 1921 года, по сути, мало что содержала, кроме декларации о нейтралитете Аландских островов. Эффективных гарантий обеспечения нейтралитета в случае появления угрозы ему в конвенции не было. По конвенции Финляндия практически не имела возможностей защищать эту свою демилитаризованную территорию, ведь в мирное время страна не могла предпринимать на островах какие-либо действия, направленные на укрепление их обороны. Коллективные гарантии по конвенции были лишь видимостью. Предписываемый ею порядок действий в период современных молниеносных войн был неуклюжим и медленным. Государства-гаранты не несли никаких реальных обязательств, ибо решения Совета Лиги Наций и государств – участников конвенции должны были быть единогласными; при условии большинства в две трети гаранты имели лишь право приступать к рекомендованным мерам. Эксперты по международному праву высказывали мнение, что поскольку предпосылки, составившие основу конвенции 1921 года, и в первую очередь система коллективной безопасности Лиги Наций, утратили эффективность, то и вся конвенция потеряла своё значение. (Erich R. Åland under krigsåren, Statsvetenskaplig Tidskrift. Hаft 2–3, 1942. S. 152).
В Финляндии отсутствие возможности оборонять Аландские острова вызывало озабоченность, и весной 1938 года государства, наиболее заинтересованные в сохранении нейтрального статуса Аландов – Финляндия и Швеция, – начали переговоры, в результате которых в январе 1939 года они пришли к единому мнению о необходимости внесения изменений в конвенцию 1921 года. Протяжённость демилитаризованной территории предлагалось сократить так, чтобы Финляндия могла строить укрепления в самой южной части архипелага, а также получала право в течение последующих десяти лет предпринимать военные меры и в остальной части архипелага в пределах согласуемой между Финляндией и Швецией линии границы. Кроме того, правительства Финляндии и Швеции договорились о двух пояснениях. В соответствии с первым, самостоятельное инициативное военное вмешательство государства, ведущего войну, в интересах защиты Аландских островов ни в коем случае нельзя было рассматривать как применение системы гарантий, предусмотренных конвенцией. В соответствии со вторым, Швеция как государство-гарант, но и в собственных жизненных интересах, оставляла за собой право в случае появления угрозы войны на Балтике предоставить по просьбе Финляндии помощь в оборонительных действиях по сохранению нейтралитета Аландских островов.
Для внесения изменений в конвенцию 1921 года было необходимо получить согласие всех её государств-участников, после чего вопрос следовало передать на одобрение и утверждение Совета Лиги Наций. Кроме того, было обращение к правительству Советской России, в то время члену Совета Лиги Наций, с просьбой содействовать принятию этих, предварительно согласованных между Финляндией и Швецией положений.
В течение весны 1939 года все государства – участники конвенции 1921 года дали своё согласие на внесённые предложения. Англия и Франция, которые в тот момент вели с Советской Россией переговоры о военной взаимопомощи, сопроводили своё согласие существенными оговорками: правительство Англии заявило о необходимости запросить мнение советского правительства, Франция – о необходимости одобрения предложения «заинтересованными государствами». Советское правительство на полученную ноту не ответило.
При обсуждении вопроса в Совете Лиги Наций в мае 1939 года советский представитель посол Майский потребовал дополнительных разъяснений: в чём состоят истинные цели укрепления островов; насколько масштабны будут укрепления; против кого будут направлены укрепления, а также существует ли уверенность, что какое-либо государство-агрессор не использует эти укрепления против Советского Союза. Эти вопросы отражали подозрения, которые имело советское правительство, но они также выражали его точку зрения. Совет Лиги Наций не принял никакого решения. Возникла тупиковая ситуация. Правда, юридические формальности были соблюдены, ведь все государства участники конвенции дали своё согласие на предложенные изменения, но Советский Союз, хотя и не участвовал в конвенции, однако, был таким реальным фактором, игнорировать который было нельзя. Так провалилась идея Финляндии и Швеции.
Ясное представление о позиции Советского Союза в аландском вопросе дал Молотов в вышеупомянутом докладе на сессии Верховного Совета 31 мая 1939 года. Важность Аландских островов заключается в их стратегическом положении в Балтийском море, говорил Молотов. Аландские острова могут быть использованы во враждебных СССР целях, поскольку отсюда может быть перекрыт доступ в Финский залив. Когда Финляндия вместе со Швецией намеревались осуществить свои большие планы по вооружению островов, советское правительство запросило данные о цели и характере намеченных вооружений. Правительство Финляндии, однако, отказалось предоставить такую информацию. Мотивировка отказа, а именно, что речь идёт о военных секретах, не выглядела убедительной, поскольку правительство Финляндии сообщило об этих планах другому правительству – Швеции. И не просто сообщило ему о планах, но и привлекло его к их осуществлению. Между тем, согласно конвенции 1921 года, Швеция никаких особых прав в этом отношении не имеет. С другой стороны, заинтересованность Советского Союза в вопросе вооружений Аландских островов не только не меньшая, а даже бо́льшая, чем у Швеции. «В свете международных событий последнего времени аландский вопрос приобрёл для Советского Союза особенно серьёзное значение. Мы не считаем возможным мириться с допущением какого-либо игнорирования интересов СССР в данном вопросе, имеющем большое значение для обороны нашей страны», – заявил Молотов.
Это заявление ясно отражает позицию Советского Союза в аландском вопросе. Она была той же, что и 20 лет назад. Проход судов с Балтийского моря к России должен быть обеспечен. Противник, держащий в руках Аландские острова, может его перекрыть. Но на позицию Кремля могли повлиять и более широкие расчёты, относящиеся к побережью Балтийского моря. Ссылка на международные события того времени показывала, что не исключался конфликт и с другой великой Балтийской державой. Наверняка здесь присутствовала и забота о чести теперь уже могучей и уверенной в себе великой державы, которая не могла снести своего отстранения от решения вопросов, касающихся «жизненного пространства». «СССР теперь не тот, чем он был, скажем, в 1921 году, когда он только что приступил к своей мирной, творческой работе. Приходится об этом напомнить, так как до сих пор даже некоторые наши соседи не могут, видимо, этого понять», – сказал Молотов в упомянутой выше речи, направив свою иронию в сторону Финляндии. «Нельзя не признать и того, что СССР уже не тот, каким он был всего 5–10 лет тому назад, что силы СССР окрепли. Внешняя политика Советского Союза должна отражать наличие изменений в международной обстановке и возросшую роль СССР как мощного фактора мира… В едином фронте миролюбивых государств, действительно противостоящих агрессии, Советскому Союзу не может не принадлежать место в передовых рядах», – гордо добавил Молотов, сорвав бурные, долго не смолкавшие аплодисменты присутствующих на сессии Верховного Совета партийных руководителей и рядовых членов, заполнивших большой зал.
Летом 1939 года финны передали в Кремль дополнительную информацию и разъяснения по аландскому вопросу, а также попытались убедить его отказаться от негативной позиции в отношении финляндско-шведского плана. Поскольку позиция Советского Союза была именно такой, как её изложил Молотов в своей речи, то особой надежды на успех не было. Ничего из этого и не вышло. Кремль продолжал придерживаться той точки зрения, что заинтересованность Советского Союза в Аландских островах бо́льшая, чем у Швеции, и он не может признать никакого особого положения Швеции в этом деле. Вряд ли Советский Союз видел угрозу лишь со стороны Финляндии и Швеции. Наверняка основными были опасения, что с помощью запланированных укреплений Финляндия и Швеция даже совместными усилиями окажутся не в состоянии оборонять острова от враждебной России великой державы. Очевидно, были и такие сомнения: а будут ли они вообще защищать острова? Для Советского Союза гораздо важнее, чем для Швеции, чтобы возводимые на островах укрепления «не смог использовать агрессор», говорили нам вновь и вновь в Кремле. Поэтому в вопросах обороны островов у Советского Союза должно быть, по крайней мере, такое же положение, что и у Швеции. Кроме того, Советский Союз предлагал Финляндии помощь в обеспечении неприкосновенности островов. Ответ, что принятие подобного предложения означало бы отказ от политики нейтралитета Финляндии, считался неудовлетворительным.
Переговоры с Кремлем летом 1939 года ни к чему не привели. Финляндия, однако, не приступила к строительству укреплений на островах, не приступили к выполнению и так называемого стокгольмского соглашения между правительствами Финляндии и Швеции. Во время Зимней войны Финляндия возвела на островах некоторые укрепления и провела ряд военных оборонительных мер. Так обстояли дела к весне 1940 года.
27 июня 1940 года в беседе с Молотовым после обсуждения проблемы никеля в Печенге, о которой расскажу позднее, я отметил, что торговое соглашение готово к подписанию. Но Молотов сказал, что до этого он хотел бы поднять вопрос об Аландских островах, где Финляндия построила военные укрепления. Позиция Советского Союза сегодня та же, что и весной прошлого года, а именно: Аландские острова не следует укреплять, подчеркнул он. Если Финляндия хочет этого, то это должно происходить вместе с Советским Союзом на основе совместного соглашения. Советский Союз хотел бы также контролировать демилитаризованный статус островов. Обо всём этом Советский Союз и Финляндия должны договориться. Я обратил внимание, что эта позиция отличается от изложенной Сталиным и им, Молотовым, в ходе переговоров прошлой осенью, когда они сообщили, что Финляндия может укреплять острова, если будет делать это самостоятельно. На это Молотов ответил, что после Зимней войны Советский Союз и по этому вопросу изменил свою позицию, но не стал излагать её в ходе мирных переговоров, чтобы не создавать дополнительных трудностей. Спросил у Молотова, как ему видится контроль за демилитаризованным статусом. Он ответил, что на этот счёт мы должны договориться между собой. Если же Финляндия хочет укреплять острова, то также надо будет договориться, как будет организовано наше сотрудничество.
Обсуждение вопроса об Аландах тогда стало для меня неожиданностью. Поскольку под влиянием Советского Союза оказалось всё южное побережье Финского залива, а по Московскому миру он получил ещё и базу в Ханко, то, по нашему мнению, у него было достаточно возможностей для обороны Финского залива. Весной 1940 года нам казалось, что Советский Союз больше не выступает против совместных действий Финляндии и Швеции на Аландских островах для защиты Ботнического залива. Теперь же позиция Кремля изменилась. Где же крылась причина этого? За четыре дня до этого Молотов поднял вопрос о никеле в Печенге. Может быть, причиной стало изменение общеполитической ситуации в Северной Европе? Это представлялось возможным. Военные действия в течение трёх прошедших месяцев, большие победы Германии полностью изменили ситуацию в Западной и Северо-Западной Европе. В апреле Германия захватила Данию и Норвегию и распространила свою власть на Север. В мае и июне она подчинила себе Голландию и Бельгию, а также повергла Францию. Её военные позиции укрепились и на Балтике.
Обдумав ситуацию, на следующий день я послал следующую телеграмму: «По аландскому вопросу считаю, что сегодня для избежания угрозы конфликта мы вряд ли имеем другую возможность, кроме как отказаться от укрепления островов. Это означало бы возвращение к прежней конвенции 1921 года. В случае возможного столкновения великих держав наши укрепления вряд ли имели бы реальный вес. С юридической точки зрения, которая в сегодняшних условиях не имеет особого значения, в вопросах контроля за демилитаризованным статусом островов следует принимать во внимание и конвенцию 1921 года».
Правительство сочло целесообразным согласиться с предложением советского правительства. 3 июля я был у Молотова. Помимо аландской темы, я дал также первый положительный ответ и по проблеме никеля. Я начал шутливо: «Я надеюсь, что теперь Вы, господин премьер-министр, будете довольны». Это явно понравилось Молотову. В соответствии с имеющимися инструкциями я сообщил, что правительство Финляндии приняло решение вывести с Аландских островов военнослужащих и ликвидировать находящиеся там военные укрепления, которые содержались там со времени войны в связи с нестабильной обстановкой в районе Балтийского моря, а также, что для реализации принятых решений уже предпринимаются конкретные меры. Советскому правительству будет сообщено о завершении вывода войск и вывоза оборудования. Добавил, что возврат к демилитаризации означает восстановление нейтрального и демилитаризованного статуса Аландских островов в том виде, как это предполагала конвенция 1921 года, которая опиралась на подписанное также и Россией соглашение 1856 года. Финляндия проинформирует правительства Балтийских государств о принимаемых мерах.
Молотов выразил удовлетворение по поводу моего сообщения. Одновременно он поднял консульский вопрос, поинтересовавшись, согласимся ли мы, если Советский Союз направит своего консула на Аланды. Одной из его задач будет наблюдение за демилитаризованным статусом островов. Ответил, что сейчас на это сказать ничего не могу. Молотов высказал надежду на скорейшее решение вопроса.
Развитие событий привело к тому, что мы вернулись к конвенции 1921 года, для изменения которой Финляндия и Швеция приложили так много усилий. Швеция, конечно, была заинтересованной стороной в аландском вопросе, однако каких-либо активных действий в этой связи от неё не ожидалось. Вторая великая балтийская держава, Германия, тогда не проявляла заметного интереса к островам, по крайней мере, в отношении их демилитаризации. В любом случае, действия Советского Союза её не беспокоили. В этом вопросе Финляндия вновь оказалась один на один с Советским Союзом.
В отсутствие Молотова продолжил обсуждение темы контроля за демилитаризованным статусом Аландов с генеральным секретарем НКИД-а Соболевым. Сообщил, что мы согласны на размещение консула на Аландских островах при условии, что это будет обычный консул. О деталях договоримся позднее. Соболев, однако, неожиданно передал мне памятную записку, в которой говорилось, что советское правительство считает необходимым осуществлять периодический контроль за демилитаризованным статусом островов, направляя двух представителей советского военного руководства на Аландские острова два или три раза в год для этого, как якобы и предлагал мне Молотов. Я отрицал, что у меня был разговор с Молотовым о подобном военном контроле. Речь шла лишь об обычном консуле. Этого было бы вполне достаточно. Консул наблюдал бы за всем происходящем на островах, ничего тайного там не могло происходить, да и кроме этого у консула не было бы других дел. Посещение островов военными группами вызывало бы лишнее беспокойство. Вновь подчеркнул, что в отношении Аландских островов остаётся в силе конвенция 1921 года, в соответствии с которой острова представляют интерес для государств, подписавших её, в их числе Швеция и Германия, а также Франция, Англия и Италия. Советский Союз не подписывал упомянутую конвенцию, но мы хотели бы уладить все вопросы с ним в дружественном духе. «Предложение (о военном контроле) свидетельствует о наличии у Советского Союза подозрений в отношении нас», – записал я в своем дневнике.
Нам представлялось, что аландский вопрос можно было решить довольно просто, лишь удалив с островов военное оборудование и военнослужащих. Следовало лишь договориться о положении консула, его полномочиях, а также о количественном составе консульства. Правда, возникали вопросы с юридической точки зрения. Конвенция 1921 года, к которой, по мнению финнов, следовало вернуться, не предполагала предоставления подобного права не участвующему в ней государству.
В ещё более худших юридических лабиринтах мы оказались, когда Молотов 24 июля, в тот самый раз, когда он впервые поднял вопрос о «преследованиях “Общества дружбы”» неожиданно передал «предложение о соглашении между Союзом Советских Социалистических Республик и Финляндией об Аландских островах». В проекте было две статьи. В соответствии с первой Финляндия принимала обязательства по демилитаризации Аландских островов, отказу от строительства на них укреплений, а также по непредоставлению их в распоряжение вооружённых сил других государств. Положение о демилитаризации было сформулировано примерно как в конвенции 1921 года. В соответствии со второй статьёй Советскому Союзу предоставлялось право иметь на Аландских островах собственное консульство, которое, помимо обычных консульских функций, осуществляло бы контроль за выполнением обязательств по демилитаризации и не укреплению островов. Таким образом, Советский Союз отказался от требования по контролю военными представителями. 1 августа на сессии Верховного Совета Молотов сообщил, что правительство Финляндии приняло предложение Советского Союза о демилитаризации Аландских островов и об учреждении там советского консульства.
В середине июля заграницей начали распространяться утверждения и спекуляции по поводу нового этапа в аландском вопросе. В этой связи, пытаясь представить свои вынужденные действия как добровольные, с финской стороны было официально объявлено, что «после того, как были устранены причины, вызванные военными действиями и нестабильностью в регионе Балтийского моря и побудившие Финляндию в соответствии с Аландской конвенцией провести укрепление Аландских островов, оттуда начался вывод вооружённых сил и военного оборудования».
Примечательно, что немецкое официальное информационное агентство «Дойчес Нахрихтенбюро» 26 июля, то есть через два дня после вручения мне Молотовым предложения по договору, опубликовало сообщение своего московского корреспондента о переговорах по аландскому вопросу, в котором говорилось о достижении между Финляндией и Советским Союзом договорённости по ряду вопросов. Этими вопросами как раз и были те самые пункты, которые содержались в советском предложении. Было очевидно, что Кремль информировал Берлин о наших переговорах, что, впрочем, было в духе договора о дружбе между Германией и СССР от 23 августа 1939 года[133].
В начале августа я сообщил Молотову, что вывод войск и вывоз военного оборудования с Аландских островов завершен. Пока там оставалось незначительное крепостное и полевое оборудование, а также морские мины. Демилитаризация была практически осуществлена. Финны стремились к тому, чтобы определить судьбу крепостного оборудования только после окончания войны. Его сохранение было необходимо для того, об этом, кстати, говорилось и в советском предложении, чтобы Аландские острова не попали к третьему государству.
Ответное предложение к соглашению по Аландам обсуждалось в Хельсинки в начале августа, когда я там находился. В нём было пять статей. Принимались положения о демилитаризации и не укреплении островов в предложенном виде, однако фундаменты для установки артиллерии и защитные сооружения, не имеющие оружия, было предложено сохранить до окончания военного положения в Европе и определить их судьбу по согласованию между Финляндией и Советским Союзом после заключения общего мира. Далее в предложении конкретизировался район действия соглашения, который соответствовал конвенции 1921 года, за исключением вод, которые вообще не упоминались, так как сочли, что они в данном случае не имеют значения. В третьей статье говорилось, что консульский представитель Советского Союза на Аландских островах будет делать свои возможные заявления финским властям через ландсгевдинг Аландского Лена[134], после чего уполномоченный правительством Финляндии представитель совместно с консульским представителем произведут расследование. В четвёртой статье отмечалось, что новый договор не изменяет права и обязанности, которые Финляндия имеет по конвенции 1921 года. И наконец, устанавливалось, что соглашение вступает в силу после обмена ратификационными грамотами.
В конце августа у нас с Молотовым был продолжительный разговор о нашем встречном предложении к соглашению. Он сообщил, что советское правительство готово взять наше предложение за основу переговоров, но хотело бы внести в него изменения. Из первой статьи следовало убрать положение о сохранении до конца войны на островах фундаментов для установки артиллерии и защитных сооружений, не имеющих оружия, так как это не согласовывалось бы с принципом их демилитаризации. Я пояснил, что строения и сооружения имеют небольшие размеры, но, поскольку Финляндия принимает обязательство не допускать использования островов вооружёнными силами других государств, было бы важно сохранить эти сооружения, чтобы при необходимости Финляндия могла защищать острова. Молотов ответил, и весьма разумно, что, если речь идёт о вооружённой обороне островов, там должно быть мощное вооружение. Небольшие сооружения не помогут.
В нашем предложении было положение, в соответствии с которым консул мог приступить к выполнению своих функций, следуя обычной процедуре получения согласия правительства Финляндии. Молотов предложить снять это положение. Ответил, что при назначении консульского представителя следует соблюдать установленный порядок. На это Молотов сказал, что, конечно же, при этом будет соблюдаться «обычный порядок», но об этом не стоит говорить в соглашении. По всей вероятности, Кремль и здесь подозревал наличие у нас какой-то задней мысли или интриги, но это было не так.
Далее Молотов предложил убрать всю четвёртую статью о правах и обязанностях Финляндии по конвенции 1921 года. Он считает, что в связи с заключением нового договора конвенция 1921 года «исчезает». С этого начался широкий разговор. Я сказал, что мы придерживаемся иного мнения по данному вопросу. Молотов заметил, что из числа государств, подписавших конвенцию, Эстония и Латвия теперь входят в Советский Союз, а Польша исчезла. «Дания утратила своё значение», – сказал он, имея в виду её оккупацию Германией. Англия, Франция и Италия не проявляют интереса к Балтийскому морю, их также не интересуют Аланды. Я отметил, что денонсация конвенции 1921 года – юридически сложное дело. Она готовилась при посредничестве Лиги Наций.
Молотов ответил, что Аландские острова представляют интерес только для Финляндии, Швеции и Советского Союза. Советское правительство не имело бы ничего против, если бы к соглашению подключилась Швеция. Германия далеко от Аландов, и Молотов, казалось, не хотел бы её участия в аландских делах. Он добавил, что сейчас у Советского Союза хорошие отношения с Германией, но в 1921 году они такими не были. О Лиге Наций Молотов заявил презрительно: «Она умерла, и никто о ней не жалеет». – Я : «А вы обсуждали эту тему со Швецией?» – Молотов : «Нет. Мы говорим только с вами, поскольку острова принадлежат вам».
Я отметил, что Аланды долгое время имели международную природу, что нашло отражение в конвенции 1921 года. Изменение или денонсация этой конвенции – непростое дело. Предложил Молотову поручить своему юристу подготовить справку по конвенции и всем связанным с нею аспектам. По мнению Молотова, такая юридическая справка не нужна. «Если мы договоримся с вами, то этого будет достаточно». Наконец Молотов предложил, чтобы соглашение вступило в силу немедленно, как это было с Московским мирным договором. На этом беседа на сей раз закончилась.
Беседу продолжили через несколько дней, когда Молотов передал новое советское предложение в письменном виде. Он сказал, что в предыдущий раз из моих слов следовало, что нам трудно принять его точку зрения об исчезновении конвенции 1921 года. Они решили удовлетворить нас, «пойти нам навстречу» и поэтому подготовили новое предложение, исходя из того, что конвенция остаётся в силе.
В первой статье говорилось об уничтожении фундаментов для установки артиллерии. Я вновь отметил, что в соответствии с нашей точкой зрения необходимо временно оставить эти сооружения. Молотов, однако, не отступал от своего текста, так как «временное нарушение» положений о демилитаризации не может быть принято. Вторая статья о границах района Аландских островов не вызвала разногласий. Третья статья о назначении и деятельности советского консула была принята в предложенной нами редакции, но без положения о согласии правительства Финляндии на его назначение. Молотов повторил, что консул будет назначаться «в обычном порядке».
Четвёртая статья в советском предложении оказалась более сложной. Молотов сказал, что они пытались найти такую формулировку, которую мы могли бы принять. В соответствии с этим предложением конвенция 1921 года оставалась в силе, но, если бы Финляндия на её основе прибегла к каким-либо действиям, она должна была вступить в переговоры, «проконсультироваться» с Советским Союзом. Далее говорилось, что права и обязанности государств, подписавших конвенцию 1921 года, полностью распространяются и на Советский Союз.
Это породило сложные проблемы. После того как я закончил читать статью, Молотов спросил, что я на этот счёт думаю, и можем ли мы её принять.
Ответил, что, как мне кажется, после первого прочтения существо статьи может быть принято. Но вот с юридической точки зрения распространить на Советский Союз права и обязанности сторон, вытекающие из конвенции 1921 года, это за пределами полномочий Финляндии, для этого необходимо согласие всех государств-участников.
– Молотов : Из числа участников конвенции выпали Эстония и Латвия. А что с Польшей? Есть какое-то польское правительство в Лондоне? Необходимо его согласие?
– Я : Мне кажется, сейчас требуется согласие лишь существующих государств-участников. В первую очередь, конечно, Швеции и Германии, но также и Англии, Франции и Италии.
– Молотов : Я думаю, что согласие Германии мы получим, если это необходимо. Предполагаю, что и Швеции, если вы этого хотите.
Он добавил что-то вроде того (Молотов говорит очень быстро), что, если Финляндия хочет, вопрос будет урегулирован с другими участниками конвенции.
В соответствии с пятой статьёй предложения соглашение вступит в силу сразу после подписания. Я сказал, что вопрос требует решения парламента. Поскольку парламент начинает заседания 1 октября, а сегодня уже 4 сентября, то предложение о немедленном вступлении соглашения в силу не имеет практического значения. Вопрос будет рассмотрен парламентом достаточно быстро.
– Молотов : Тем более, надо вводить соглашение в силу немедленно.
На этом беседа завершилась, а я обещал вернуться к обсуждавшимся вопросам.
Аландская проблема вновь показала, что роль международного права заметно снизилась. Положение Аландов было урегулировано международной конвенцией с участием большого числа государств. Особый интерес к проблеме проявляли Балтийские государства – Германия и Швеция. Но оба они, уже не говоря об Англии, Франции и Италии, вели себя пассивно. Шведские позиции озвучивались в Кремле слабо и неэффективно. Финляндия по-прежнему действовала в одиночку. В наше время дипломатические соглашения уступали перед реальными событиями и складывающимися обстоятельствами.
Правительство Финляндии приняло решение принять три первых статьи из предложения Советского Союза, которые касались полной демилитаризации островов, а также ликвидации фундаментов для установки артиллерии и другого военного оборудования, границ территории Аландских островов, а также назначения советского консула. Более сложной была четвёртая статья, содержавшая требование консультаций.
Предоставление Советскому Союзу права консультаций означало бы признание за этой страной некоего привилегированного положения, которое не вписывалось в систему конвенции 1921 года. Я не думаю, что, внося это предложение, Кремль имел какие-то недобрые задние мысли. Его первоначальная и постоянная позиция сводилась к тому, что Аландские острова должны быть полностью и без всяких изъятий демилитаризованы, а у Советского Союза должно быть право контроля за этим. Русские считали, что в связи с заключением нового соглашения конвенция 1921 года должна «исчезнуть». В связи с моими замечаниями относительно того, что мы не имеем права в одностороннем порядке вносить изменения в конвенцию, Кремль был готов принять нашу позицию, но снабдил её положением о консультациях. Кремль исходил из того, что Советская Россия имеет большой интерес к Аландам, самый большой после Финляндии, и больше, чем Швеция. В соответствии с конвенцией в случае войны на Балтике Финляндия для защиты территории имела право на вре́менной основе устанавливать морские мины, а также, если бы острова подверглись агрессии, предпринять меры для её отражения до прихода на помощь других государств-участников конвенции. Хотя любой из этих двух случаев, в которых Финляндия действовала бы в одиночку, вряд ли представлял угрозу для Советского Союза, тем не менее, в соответствии с конвенцией какое-либо или какие-либо государства-участники могли направить свои вооружённые силы на острова при условии, конечно, что механизм, предусмотренный этим документом, сработал бы. Правда, всё это представляется маловероятным предположением. При этом, существует, по крайней мере, теоретическая возможность, что Аландские острова станут объектом вмешательства «внешних» государств, может быть, даже какой-либо великой державы. Подобные неожиданности и вмешательства были, естественно, не по душе Советскому Союзу. С помощью консультаций он хотел контролировать развитие событий и, по всей вероятности, зарезервировать за собой возможность прибыть на место раньше других, если сочтёт это необходимым. Имеющиеся в нашем распоряжении сегодня материалы показывают, что Советский Союз вряд ли тогда ставил цель окончательно захватить острова и тем самым представлял угрозу для Финляндии, как мы тогда предполагали. Оборонная аргументация, последовательно выдвигавшаяся Советской Россией в течение 20 лет, вызывает доверие.
В Финляндии вопрос о консультациях вызывал большие сомнения как потому, что их содержание не было определено, так и в особенности потому, что возникало противоречие с пунктом 2 статьи VII конвенции 1921 года, в соответствии с которым в случае внезапного нападения на Аландские острова Финляндия должна была предпринять на этой территории все необходимые меры для остановки и отражения агрессора до тех пор, пока не поступит помощь государств-гарантов. Поскольку в соответствии с конвенцией Финляндия была обязана незамедлительно информировать о своих действиях Совет Лиги Наций, который, как и вся Лига Наций, находился в неопределённом состоянии, то на практике эта информация, очевидно, должна была быть направлена государствам – участникам конвенции. При этом мы сочли, что подобная информация могла быть доведена и до сведения Советского Союза, который в соответствии с новым соглашением являлся заинтересованной стороной. Поэтому мы предложили вместо консультаций включить в соглашение положение о том, что в упомянутом случае Финляндия незамедлительно направляет информацию также Советскому Союзу. В соответствии с советским предложением все права и обязанности государств, подписавших конвенцию, распространялись также на Советский Союз. На практике это означало присоединение Советского Союза к конвенции. Финляндия не имела ничего против этого. Однако это было невозможно осуществить с помощью двустороннего соглашения между Финляндией и Советским Союзом, для этого было необходимо согласие всех государств-участников конвенции. Финляндия обещала принять необходимые меры для его получения. Проект ноты по этому вопросу государствам – участникам конвенции был передан для сведения советскому правительству.
Следовательно, в Хельсинки придавали реальное значение системе, сформированной на основе конвенции 1921 года, а также предоставленному Финляндии праву на защиту островов от внезапного нападения. На практике, однако, по моему мнению, всё это было преувеличением. Поскольку в мирное время Финляндия не имела права предпринимать какие-либо действия по укреплению островов, то эти положения конвенции имели лишь теоретическое значение. Они позволяли вести оборону только от небольших отрядов. Но если бы великая держава на самом деле решила оккупировать острова, то в современной войне это было бы осуществлено такими силами, противостоять которым с помощью скромных случайных мер было бы невозможно.
Обдумав ситуацию, я пришёл к выводу, что Кремль не примет нашего предложения. Учитывая военное значение Аландских островов для Советского Союза, он, осознавая себя мощной великой державой, захочет участвовать во всех действиях по обороне островов, даже вместе с Финляндией. Аналогичное право он был бы согласен предоставить только Швеции. Во время моего пребывания в Москве я стремился избегать противоречий и для решения вопросов всегда пытался находить в переговорах компромиссы. На тот случай, если Кремль не примет наше предложение, я рекомендовал Хельсинки ввести понятие – «заблаговременное уведомление» (что было бы весьма близко к термину – «консультации»), при этом, также предполагалось получение согласия на конкретные действия государств – участников конвенции. К этому следовало привлечь внимание Молотова, а также к тому, что государства – участники конвенции могут потребовать себе те же права, которые получил бы Советский Союз, и это, в конечном счёте, может побудить Кремль отказаться от своего предложения. Из Хельсинки ответили, что предварительное уведомление, даже если нам придётся пойти на введение этого понятия в случае согласия Кремля, противоречило бы пункту 2 статьи VII конвенции, поскольку в соответствии с ней в определённых случаях, например, при внезапном нападении, подобное предварительное уведомление не всегда можно успеть сделать. На самом деле, по моему мнению, это был бы маловероятный случай.
В следующий раз, будучи у Молотова, отдал ему наше встречное предложение, которое он тут же просмотрел. Говоря о советском консульстве, я выразил надежду, что оно будет иметь умеренный по размерам штат. Сейчас там находятся 12 человек, которым не хватает работы. Молотов ответил, что если там людей больше, чем работы, мы их сократим.
По статье IV состоялся широкий разговор. Молотов твёрдо отстаивал право на консультации. У Советского Союза, говорил он, особые интересы на Аландах, так же, как и у Швеции. И эти интересы больше, чем у других государств. Конвенция 1921 года по Аландам была направлена против Советской России, так же, как и договор 1856 года был направлен против России. Я ответил, что сейчас как раз и идёт речь о подключении Советского Союза к этой конвенции.
Молотов спросил, почему правительство Финляндии не хочет принять предложение о консультациях. Ответил ему, что консультации не предусмотрены системой, созданной конвенцией 1921 года. Финляндия не имеет права в одностороннем порядке договариваться об этом с Советским Союзом и предоставлять ему привилегированное положение по сравнению с другими. Кроме того, понятие «консультации» весьма неопределённое.
Молотов заметил, что термин «консультации» широко используется в международных соглашениях. Он означает, что стороны совещаются. Если на таких консультациях не будет достигнуто согласие, то Финляндия будет иметь право приступать к действиям, предписанным конвенцией 1921 года. Советский Союз имеет особые интересы в отношении Аландских островов, и поэтому его особое положение оправдано и обосновано. Из всех других государств только у Швеции там есть особые интересы, и советское правительство не будет выступать против предоставления таких же прав Швеции. Другим, помимо Финляндии, Советского Союза и Швеции, нечего делать на Аландах. По мнению Молотова, Финляндия имеет законное право заключить обо всём этом соглашение с Советским Союзом. Он не принял нашу юридическую трактовку.
Молотов также не понял смысла статьи V проекта, в соответствии с которой соглашение вступало в силу лишь после обмена ратификационными грамотами, ведь Московский мирный договор вступил в силу сразу после подписания. Мои разъяснения не произвели на него впечатления.
На этот раз у меня с Молотовым было четыре сложных вопроса! Помимо Аландов, это был финско-шведский оборонительный союз, транспортировка германских солдат и проблема никеля. В это время, летом 1940 года, мы оказались буквально в тисках, каждый день могли ожидать чего угодно.
Выше я приводил слова Молотова о том, что как конвенция 1921 года, так и договор 1856 года были направлены против России. Эти слова не лишены основы. Россия была вынуждена подписать договор 1856 года после Крымской войны. Конвенция 1921 года обновила договор 1856 года и «дополнила его содержание». В сентябре 1940 года Молотов заявил германскому послу графу фон дер Шуленбургу, когда речь у них шла о Дунае, «что России важно выйти из состояния неполноценности, в которое она была принуждена попасть после несчастной для неё Крымской войны» (Gafenco G . Op cit. P. 82). Таким образом, к делам, по существу, добавлялся вопрос об авторитете великой державы России. Похоже, что это относилось и к Аландским островам. После проигранной Крымской войны Россия и там была вынуждена смириться с невыгодными для себя условиями. Однако конвенция 1921 года оказалась направленной в равной степени как против Советской России, так и против Германии, да ещё и против Англии. Но Советский Союз хотел применительно к Аландам снять всю свою «неполноценность». Получение Советским Союзом права консультаций выделило бы его особое положение, и он в «своей среде обитания» стоял бы рядом с Финляндией и Швецией и выше других государств.
Ещё до того, как мы успели у себя разобраться в делах, через три дня Молотов вновь вызвал меня в Кремль. Он был несколько возбуждён и сразу же заявил, что статью IV в нашей редакции принять нельзя, поскольку там отсутствует предлагаемое им положение о консультациях. Он также не мог согласиться с тем, что «вокруг Европы будут рассылаться ноты», и добавил, на мой взгляд, насмешливо, «а что, если, например, Франция не согласится». Он изложил «окончательное предложение», в соответствии с которым статья IV, в которой говорилось о продолжении действия конвенции 1921 года, вообще снималась. На это я заявил, что конвенция 1921 года остаётся в силе. Молотов ответил, что Советскому Союзу безразлично, как мы трактуем конвенцию – действует она или нет. В статью II, определяющую островную зону, русские захотели включить формулировку конвенции 1921 года с описанием водной территории. Нам было всё равно. В заключение Молотов заявил, что Советский Союз требует, чтобы соглашение вступило в силу сразу после подписания. Все проблемы, которые обсуждались много месяцев, должны были быть решены, а соглашение – подписано в течение недели. Поскольку мирный договор вступил в силу с момента подписания, то препятствий для аналогичных действий с этим «второстепенным» соглашением не было. Я, правда, повторил, что мы хотели скорейшего вступления в силу Мирного договора, чтобы завершить войну. Парламент собирается на заседание уже завтра, 1 октября, и наш вопрос будет рассмотрен так быстро, насколько это возможно. Молотов: «Это ваше собственное дело, как вы организуете рассмотрение в своём парламенте, но Советский Союз требует, чтобы этот вопрос был закрыт». «Молотов был очень сердитым, – писал я в телеграмме и добавлял: – Он сказал: с вами невозможно вести переговоры, мы бьёмся с этим делом месяцы. С немцами более важные вопросы решили за несколько дней». «Моё мнение: предложение Молотова о снятии статьи IV следует принять, так что не будем упоминать конвенцию 1921 года, которая фактически утратила своё значение. Поскольку парламент собирается на сессию завтра, то прошу неофициально организовать дело так, чтобы соглашение вступило в силу сразу после подписания. Против дополнения статьи II у нас, естественно, возражений нет. Прошу не прибегать к излишней юридизации, Кремль ведь не уездный суд».
В Хельсинки расценили последнее предложение Кремля как отступление. По сути дела, Советский Союз вернулся к своему первоначальному предложению. С точки зрения Кремля, его второе предложение было ужесточением позиции. В связи с нашими встречными заявлениями Кремль попытался найти формулировку, которая признавала бы продолжение действия конвенции 1921 года. С точки зрения Кремля, это была гибкость по отношению к нам. Но, поскольку это не помогло, Кремль вернулся к своему первоначальному предложению. Тому, которое мы ранее отвергли. Конечный результат, на наш взгляд, был лучше, чем предлагавшаяся система консультаций.
Как я уже выше говорил, не думаю, что за предложениями Кремля крылись какие-то задние мысли. Мне показалось, что Молотов был разочарован тем, что его усилия [найти компромисс] не удовлетворили нас. В этом также проявились разные подходы и различное юридическое мышление. Юридически было ясно, что мы не могли в одностороннем порядке предоставить Советскому Союзу право консультаций. Мнение Кремля было прямо противоположным. В целом, представляется, что Кремлю чуждо то тщательное соблюдение норм международного права и договорных обязательств, которое присуще нам, северо-европейцам. После 1921 года условия полностью изменились, это подчёркивал Молотов. Некоторые подписанты конвенции исчезли, а «Лига Наций умерла, и об этом никто не жалеет». Соотношение сил на международной арене совершенно иное, чем это было в 1921 году. И, прежде всего, Советская Россия стала совершенно иной, чем была тогда. Теперь это мощная держава. На этой стороне Европы она стала фактором номер один. Её интересы теперь весят гораздо больше. Всё это должно было найти своё выражение в юридических формулировках.
Снятие статьи IV в Хельсинки сочли весьма удачным решением. Нам также было объявлено, что в ближайшие дни в парламенте состоится обсуждение соглашения. Поскольку последнее предложение Советского Союза, по существу, соответствовало первому, которое мы не приняли, то до тех пор я испытывал озабоченность. Теперь же я с удовлетворением ответил: «Если мы сможем избежать дальнейшего обмена бумагами и принять советское предложение, то я сочту это решение самым лучшим для Аландских островов и вообще для отношений с Москвой. Кремль раздражает то, что главный вопрос давно согласован, а окончательного решения так и нет».
Парламент дал правительству полномочия заключить с Советским Союзом соглашение на основе представленного ему проекта договорных статей, которые соответствовали последнему советскому предложению. В записке правительства говорилось, что новое соглашение не повлияет на положение конвенции 1921 года.
11 октября 1940 года в Кремле мы подписали соглашение. «Молотов был в хорошем настроении, – записал я в дневнике. – Он сказал, что считает это соглашение шагом вперёд в наших отношениях. Я заявил, что испытываю удовлетворения тем, что этот вопрос нашёл своё решение. Молотов ответил, что он тоже доволен».
Таким образом, этот сложный вопрос был снят. Но я лично не был доволен тем, как шло его обсуждение. Было бы лучше с самого начала принять первое русское предложение, чем нудно обсуждать его долгие месяцы. Конечно, пришлось бы добавить вторую статью с положением о границах зоны Аландских островов, в третью – порядок рассмотрения заявлений консула, что было бы естественно, и против чего советская сторона не возражала. «После долгого обсуждения статьи IV мы, в конце концов, приняли их первое предложение, но для этого Молотову пришлось ударить кулаком по столу и выдвинуть ультиматум, – писал я министру иностранных дел. – Подобная практика рассмотрения дел не способствует укреплению наших позиций, поскольку здесь создаётся впечатление, что с Финляндией можно договариваться, только проявляя жёсткий подход. Подобную практику, когда вопрос несколько раз возвращался на рассмотрение в Хельсинки, а затем всё-таки было принято первое советское предложение, Сталин и Молотов не могли понять».
Специалист по международному праву, министр Р. Эрих в упомянутой выше статье резко критиковал соглашение 1940 года. «Это – печально известное соглашение со львом, pactum leoninum [135], международная аномалия, – писал он, – это – звено в той политике насилия и шантажа, которая началась с нападения на Финляндию в 1939 году, которая продолжилась Московским мирным договором и продолжается после него». Правда, по мнению Эриха, конвенция 1921 года ещё до подписания нового соглашения утратила всё своё практически-политическое значение и, говорит он далее, потеряла всякую силу и эффективность.
Я, конечно, не хочу защищать соглашение по Аландским островам 1940 года, особенно с юридической точки зрения. В связи с постоянными изменениями в международной обстановке, постоянным перераспределением сил международное право оказывается под давлением. Тезис Эриха о том, что конвенция 1921 года потеряла практическо-политическое значение и утратила свою эффективность ещё до заключения соглашения 1940 года, соответствует действительности. Однако можно спросить: а имела ли она когда-либо практически-политическое значение, и была ли она когда-либо эффективной? На мой взгляд, она с самого начала практически не имела значения, поскольку сформированная на её основе система была неуклюжей, сложной и непрактичной. Следствием, с одной стороны, призрачной международной юридической защиты островов по конвенции и, с другой – опять же призрачного права Финляндии на оборону островов, стала их действительная демилитаризация, без всякой возможности их обороны. Соглашение 1940 года, по которому острова остались без всяких укреплений, вряд ли внесло какие-либо фактические изменения в положение дел. Но, с юридической точки зрения, конвенция 1921 года продолжала действовать. По крайней мере, таково было представление Финляндии и Швеции на переговорах в Стокгольме в 1938 и 1939 годах, а также её других государств-участников и Совета Лиги Наций.
Аландские острова, как подчёркивает Эрих, находились в зоне общеевропейского интереса. Об этом ещё в 1856 году свидетельствовало соглашение о запрете их милитаризации. Интерес к островам проявился и в конвенции 1921 года, по которой к определению статуса островов подключились десять государств, а также Совет Лиги Наций. Но этот общеевропейский интерес к островам был довольно слабым, из чего и следовала неэффективность конвенции 1921 года. Эрих считает, что, поскольку о конвенции 1921 года больше говорить не стоит, было бессмысленно ограничивать суверенное право финского государства на защиту этой части своей территории, хотя Аландские острова и могли бы стать зоной мира, может быть, даже нейтрализованной территорией, но только не беззащитной. Он полагает, что какое-либо иное государство, скорее всего, западный сосед Финляндии, может иметь признанный интерес к поддержанию мира на островах, и что подобные планы, о которых Финляндия и Швеция договорились в 1939 году, имеют право на существование.
После событий последних лет трудно не заметить, что, кроме Финляндии, которой принадлежат острова, и Швеции, которая проявляет к ним интерес, растёт интерес к островам со стороны Советского Союза, а за ним и Германии. Складывается впечатление, что Финляндия и Швеция больше не могут вдвоём свободно заниматься вопросами положения островов. Система конвенции 1921 года нуждалась в повышении эффективности, и в Финляндии сочли, что нам было бы выгодно подчеркнуть наличие более широкого интереса к островам. Поскольку как раз этот общеевропейский интерес и проявился в конвенции 1921 года, правда, не в очень эффективной форме, но хотя бы в виде принципиальной позиции, то не в интересах Финляндии было бы занимать негативную позицию в отношении конвенции. Нам следовало бы стремиться, насколько это возможно, к изменениям в этом документе с целью его улучшения и повышения реальной эффективности. Так я рассматривал эту проблему в ходе переговоров в Москве в 1940 году, к этому же сводилась, как я понимаю, и позиция правительства Финляндии.
Эрих пишет, что Советский Союз, несомненно, стремился раз и навсегда заменить созданную на основе конвенции 1921 года международную систему новым двусторонним соглашением. Финляндию заставили не только уничтожить созданные во время войны оборонительные сооружения и, таким образом, вновь демилитаризовать Аландские острова, и не только поддерживать эту демилитаризацию, но и не передавать эти острова в распоряжение вооружённых сил других государств. Поскольку в случае нарушения статуса Аландских островов правом и обязанностью государств – участников конвенции 1921 года является вооружённое вмешательство, и поскольку это может произойти только на основе решения Совета Лиги Наций, то ясно, говорит Эрих, что целью нового соглашения является полное устранение этого международного органа. Право контроля, которое получает по новому соглашению представитель Советского Союза, консул, на Аландских островах, также противоречит конвенции 1921 года. Советский Союз никогда «не признавал» конвенцию 1921 года, так что теперь ясно, что, идя на новое соглашение, Советский Союз полностью отказался от неё, говорит Эрих.
Молотов первоначально высказывал мысль, как я рассказывал выше, что с новым соглашением конвенция 1921 года «исчезнет». Во втором советском предложении, однако, говорилось, что конвенция 1921 года остаётся в силе, и что Советский Союз присоединяется к ней. Правда, с этим увязывалось обязательство Финляндии по консультациям, что, по мнению Молотова, не противоречило конвенции. В беседе он пояснял, что, если в ходе консультаций мы не придём к единому мнению, Финляндия будет иметь право прибегнуть к мерам, предписанным конвенцией. Позднее упоминание конвенции было снято, и мы вернулись к первоначальному советскому предложению. В этой связи я заметил, как говорилось выше, что конвенция 1921 года останется в силе; на что Молотов заявил, что им всё равно, что мы думаем о конвенции, действует ли она или нет. Он наверняка полагал, что эта конвенция не имеет практического значения. В целом, как казалось, Кремль не рассматривал юридическую сторону международных вопросов так тщательно, как привыкли мы, североевропейцы.
Поскольку соглашение по Аландским островам потеряло своё значение из-за войны, то вряд ли стоит более детально рассматривать его соотношение с конвенцией 1921 года. Поэтому упомянем лишь несколько аспектов.
Финляндия стремилась к тому, чтобы к контролю за демилитаризованным статусом островов, помимо Советского Союза подключились бы государства – участники конвенции 1921 года, если у них будет желание. Мы считали, что двустороннее соглашение с Советским Союзом не является препятствием для последующего заключения соглашения аналогичного содержания с другими государствами. Отметим, что Швеция также имела консула на Аландских островах, а Германия держала место для консульского агента.
По конвенции 1921 года Финляндия имела право в случае внезапного нападения на Аланды прибегнуть к мерам по отражению агрессии и сдерживанию агрессора. Это, по сути, несколько теоретическое право в связи с характером проблемы по-прежнему оставалось в силе. По новому соглашению Финляндия обязывалась «не предоставлять их (острова) для вооружённых сил других государств». На мой взгляд, это положение не могло означать ничего другого, кроме как запрет намеренно предоставлять острова для военных целей, но его вряд ли можно трактовать как препятствие для государств – участников конвенции 1921 года оказывать помощь в отражении нападения другого государства после того как механизм, предусмотренный конвенцией, – неожиданно! – вынес положительное решение.
Мог возникнуть вопрос, имеет ли Финляндия право в случае войны на Балтике временно устанавливать мины в водах Аландских островов, как это было предусмотрено конвенцией 1921 года. В ходе обсуждения первого советского предложения, в соответствии с которым эта конвенция должна была «исчезнуть», Молотов заявил, что единственное право, которого лишается Финляндия из предусмотренных конвенцией, это как раз и есть право установки морских мин, а также добавил: «Но об этом мы можем договориться отдельно». Я, однако, много раз говорил, что в соответствии с нашим пониманием конвенция остаётся в силе, и что у нас нет права её денонсировать или изменять в одностороннем порядке. Положения нового соглашения следовало трактовать в этом контексте.
Кому-то мои юридические трактовки могут показаться надуманными. С изменением условий и соотношения сил применение международного права становится подчас непосильно трудной задачей, требуется его приспособление и адаптация, а также учёт весомых интересов других держав. Этим оно отличается от внутригосударственного права. Но именно так, не дрогнув, как богиня правосудия с весами, мечом и повязкой на глазах, надо идти прямой дорогой и в сфере международного права.
Работы по ликвидации оборонительных сооружений на Аландских островах были начаты ещё до подписания соглашения, и советское правительство направило туда своего консула. При этом возникали трения. Как консул, так и посланник в Хельсинки утверждали, что работа не ведётся достаточно тщательно, а консулу не позволяют следить за её ходом. Возникли также разногласия по поводу персонала и количественного состава пограничной и лоцманской станций на Аландах. Вопрос обсуждал со мной Вышинский, который в присущей ему манере жёстко заявил, что по полученным им сведениям работа по уничтожению оборудования на Аландских островах ведётся «недобросовестно», советские контролёры не допускаются на место работ для их проверки, и с ними общаются крайне неохотно. К тому же якобы предпринимаются попытки скрыть некоторые ранее выполненные работы по укреплению островов. Причиной этих пустых склок была как присущая русским подозрительность, так и, по всей вероятности, излишний служебный энтузиазм посланника в Хельсинки и консула. На конец года в штате консульства в Мариехамине[136]было аж 38 человек. В шведском консульстве, помимо консула, был один канцелярский сотрудник. В штат советского консульства, по всей вероятности, входили молодые офицеры-саперы и представители государственной полиции, которые были исключительно активны. На рубеже 1940–1941 годов ликвидация оборонительных сооружений на Аландах была завершена.
Профессор А.Р. Седерберг в своей книге «Новейшая история Финляндии» (с. 261–262)[137]пишет: «Очевидно, что Советский Союз своими требованиями (касающимися демилитаризации архипелага и ликвидации сооружений) намеревался зарезервировать за собой возможность при наступлении благоприятного момента захватить Аландские острова». Аналогичная мысль содержится и в «Сине-белой книге» (т. II, с. 33).
Каковы были истинные тайные намерения Кремля, на основе имеющихся сегодня у нас материалов, сказать трудно, но, как я уже говорил, приведённые выше утверждения можно поставить под сомнение. Речь, по сути, шла о возвращении к демилитаризованному статусу, который острова имели в течение десятилетий. Россия хотела исключить опасность использования островов для перекрытия доступа к ней с Балтийского моря. Советский Союз также отслеживал эту угрозу и даже занимался ею два десятилетия назад, в 1919–1921 годы, когда он ещё не обладал сегодняшними силами. Поэтому вполне понятно, что в 1939 и 1940 годы Кремль стремился предотвратить возможность попадания Аландских островов в руки враждебной великой державы или, даже если острова продолжали принадлежать Финляндии, предотвратить их использование против России. Бессмысленно большой штат консульства, полагал Советский Союз, позволял бы ему лучше наблюдать за происходящим на островах, а также за появлением угроз, которых следовало остерегаться, но для военного захвата островов помощь консульства вряд ли имела бы какое-то значение. Остаётся вопрос, удовлетворится ли Советский Союз существующими условиями на островах после восстановления мира и стабилизации обстановки.
VII
Транзит в Ханко
Вскоре после наступления мира мы поставили вопрос о восстановлении между Финляндией и Советским Союзом железнодорожного сообщения в том виде, как это и было до Зимней войны. Для начала хотели открыть движение на вре́менной основе. Ответ советской стороны получили лишь 8 июля. В нём было три предложения: два из них касались заключения обычных технических соглашений. Но третье оказалось для нас печальным сюрпризом. Предлагалось разрешить советским поездам передвигаться по железным дорогам Финляндии в Ханко и обратно. Это была неожиданная и серьёзная проблема.
В обосновании проекта соглашения говорилось, что, поскольку Советский Союз по Мирному договору арендовал полуостров Ханко с прилегающими островами на 30 лет для создания там военно-морской базы, для перевозки персонала сухопутных и военно-воздушных сил, фигурирующих в упомянутом договоре, а также для снабжения военно-морской базы необходимо предоставить разрешение советским поездам передвигаться по железным дорогам Финляндии на полуостров Ханко и обратно.
В предложении говорилось о перевозке военных подразделений, в том числе вооружённых, а также боеприпасов на советских поездах с советским персоналом, за исключением финского сопровождающего на локомотиве. Количество поездов никак не ограничивалось. Внутренняя охрана поездов возлагалась на советскую сторону, внешняя – на финскую. Срок действия соглашения –30 лет, как и срок аренды Ханко.
Обоснование советского предложения Московским мирным договором было неоправданным. О праве на транзит в ходе мирных переговоров ничего не говорилось. Мы предполагали, что русские будут использовать морской и воздушный транспорт, что было вполне возможно, хотя перевозки по морю зимой могли быть сопряжены с некоторыми трудностями. В беседе с Молотовым в начале августа о советско-финляндских отношениях я отметил, что, хотя в Мирном договоре ничего не говорилось о транзите в Ханко, тем не менее, мы готовы его обеспечить, и это свидетельствует о том, что мы во многом идём навстречу пожеланиям Советского Союза. Молотов признал, что в Мирном договоре ничего нет о транзите, но добавил, что это не причиняет нам никаких неудобств, а посему у нас нет оснований и отказывать советской стороне. Я ответил, что это будет не очень приятно, когда ваши военные будут разъезжать взад-вперёд по нашей территории, но наше согласие показывает, что мы хотим хороших отношений с СССР и не боимся, что у вас есть какие-то недобрые намерения в нашем отношении. Указав на строительство укреплений финнами, Молотов заявил: «Мы не планируем базу в Ханко против вас, она у нас для других целей».
Этот вопрос мы обсуждали с Молотовым и после подписания соглашений. Отвечая на его вопрос относительно перевозки германских военнослужащих через территорию Финляндии в Норвегию, я заметил, что у нас с Советским Союзом имеется аналогичное соглашение о перевозке военных в Ханко. На это Молотов заявил, что транзит в Ханко основывается на Мирном договоре.
– Я : В Мирном договоре об этом ничего не говорится, и мы это уже обсуждали ранее, и Вы, Молотов, это знали и признали. Мы первоначально исходили из того, что перевозки в Ханко будут идти по морю и по воздуху.
– Молотов : Но Мирный договор не запрещает транзит.
– Я : Это ничего не значит. Мы всё устроили, хотя Мирный договор нас к этому не обязывает.
Ранее, в июне, Германия обращалась к Швеции с просьбой разрешить перевозки военнослужащих и военного оборудования в Норвегию и обратно. Швеция дала согласие. Подтолкнуло ли это Советский Союз обратиться к нам, сказать трудно. Вполне возможно. Но вполне возможно и то, что мысль о снабжении базы в Ханко по суше возникла сама по себе. В ходе переговоров по транзиту в Москве русские не ссылались на соглашение между Германией и Швецией.
Председателем финской делегации на этих переговорах был старший директор железнодорожного управления Янссон и членами – горный советник Гартц и директор Пейтсара. По политическим вопросам делегация должна была советоваться со мной, и Министерство иностранных дел рекомендовало мне следить за ходом переговоров и обращаться в НКИД, если в переговорах не было результатов. Переговоры шли гладко и быстро до тех пор, пока не дошли до Ханко.
Транзит в Ханко был для нас, конечно, серьёзным и сложным вопросом. Ведь речь шла о перевозке не только боеприпасов, но и военнослужащих через всю южную Финляндию. Однако мы решили занять, в принципе, положительную позицию в отношении советского предложения. Понятно, что в тех условиях Финляндия не могла негативно отнестись к этому запросу, ведь, как я уже отмечал, Швеции только что пришлось согласиться с таким же запросом со стороны Германии. В качестве собственного мнения я сообщил в Хельсинки: «Несмотря на юридическую сторону, Советскому Союзу следовало бы дать возможность использовать те преимущества, которые дает железнодорожный транспорт, но таким образом, чтобы это не представляло военной угрозы Финляндии». Мы намеревались организовать перевозки так, чтобы при этом не пострадали важнейшие интересы обороны страны. Но, как бы надёжно мы ни обеспечивали эти интересы, тем не менее, сам факт, что мы были вынуждены смириться с подобным военным транзитом через нашу территорию, так же, как и Швеция пошла на уступки Германии, отражает сложное и беззащитное положение в наше время малых государств, а также отношение к ним больших держав. Налицо был тот факт, что два малых североевропейских государства, как и целый ряд государств на европейском континенте, в других отношениях, оказались в подчинении у Германии, Италии и Советской России.
На переговорах русские говорили, что, поскольку они, в любом случае, могут попасть в Ханко по морю и по воздуху, то зачем же финнам возражать против использования для этих целей железной дороги? Просто так будет удобнее. И это казалось разумным. Но русские не хотели понять, как этот вопрос представлялся нам. Ежедневный проход иностранных поездов через плотно заселённую южную Финляндию уже сам по себе был связан с различными сложностями. Но главным было то, что, как мы опасались, подобный транзит будет связан с военной угрозой для Финляндии. Именно эту сторону мы должны отслеживать в первую очередь и, соответственно, при необходимости вводить ограничения на передвижение. Кроме того, вставал вопрос и о нейтралитете Финляндии. Ведь если Советский Союз оказывался в вовлечённым в войну, то военный транзит через нашу территорию породил бы трудноразрешимые проблемы.
Основными вопросами на переговорах были перевозки боеприпасов и военнослужащих, использование советских поездов и их число, контроль за поездами, а также срок действия договора.
С нашей стороны сначала были попытки исключить боеприпасы и свести дело к перевозке только обычных грузов. Русские, естественно, с этим не согласились. Они не приняли также наше предложение о разрешении перевозить лишь военные грузы, необходимые для строительства постоянных оборонительных сооружений. На практике, однако, провести различие между подобными грузами было бы крайне сложно.
Самым важным был вопрос о перевозке военнослужащих и о разрешенном количестве поездов. По первоначальному предложению русских по территории Финляндии могло передвигаться неограниченное количество поездов, в каждом из которых могли находиться сотни военнослужащих с вооружением. Вначале мы вносили различные предложения: ограничить перевозки лишь пассажирами в гражданской одежде; пассажирами могут быть только военнослужащие без оружия, причём оружие перевозилось бы в другом поезде; ограничить количество военнослужащих в поезде, например, до 50 человек. Русские не принимали наших предложений. Они согласились лишь на то, чтобы военнослужащие были без оружия, а оружие находилось бы в другом вагоне, но в том же поезде. Позднее они отказались зафиксировать и это предложение в письменной форме, сочтя устное обещание достаточным. Что касается количества поездов, то сначала они были согласны на одну пару поездов в сутки в обоих направлениях, но вскоре резко потребовали две пары.
Финское военное руководство серьёзно подчёркивало, что может быть разрешена перевозка только военнослужащих без оружия, причём оружие должно находиться в другом поезде, а также должна быть установлена верхняя граница перевозимых безоружных военнослужащих и охраны поездов. По этим важным для нас вопросам никак не удавалось прийти к согласию. Особенно сложными были конец июля и начало августа. Правительство предоставило нам право действовать свободно для достижения решения по собственному усмотрению, а президент Финляндии в начале августа дал нам полномочия принять соглашение на той основе, которая будет выработана в ходе переговоров. Однако перевозка военнослужащих с вооружением была настолько сомнительным делом, что мы не воспользовались этими полномочиями. 9 августа получили из Хельсинки телеграмму: «Ничего не можем поделать, если переговоры провалятся. Не можем согласиться на перевозки вооружённых войск. Если русские отступят от своей ранее заявленной позиции (имеется в виду выше изложенное новое требование русских на две пары поездов в сутки вместо одной, а также их отказ от письменного обещания перевозить оружие в отдельном вагоне, даже в том же самом поезде), то выдвигайте требование на перевозку оружия в другом поезде, а также заявите об отказе во второй паре поездов». На этом переговоры были прерваны, переговорщики вернулись в Хельсинки, и я вместе с ними.
Дали согласие на использование российских поездов. Согласились также на использование российских локомотивов, поскольку в ином случае русские всё равно не взяли бы на себя ответственность за техническую сторону, и такая ответственность лежала бы на финских железных дорогах. Разногласия касались вопросов охраны во время перевозок. Мы предложили пломбировать как пассажирские, так и товарные вагоны, русские категорически отказались. Попробовали получать подтверждение численного количества русской охраны и персонала поездов, но и это не встретило понимания. Зато русские согласились с тем, что на станциях может выходить с поезда только этот небольшой персонал. За поездами будут наблюдать находящийся в локомотиве финский сопровождающий и проводник. Предложили заключить соглашение на два года с автоматическим продлением, если ни одна сторона не объявит о прекращении его действия. Наше предложение, как мы и ожидали, не встретило понимания с российской стороны, которая настаивала на сроке аренды Ханко, то есть 30 лет.
На переговорах в Хельсинки продолжили обсуждение вопросов перевозки военнослужащих с оружием и количества поездов. Наши военные были озабочены возможным присутствием вооружённых российских солдат. С военной точки зрения, единственным эффективным решением была бы транспортировка солдат без оружия, которое находилось бы в другом поезде. Я должен был обсудить это с Молотовым и попробовать добиться согласия нотной перепиской. График движения поездов можно было составить так, чтобы одна пара поездов встречалась на советской стороне, а на финской территории тогда одновременно было бы не более трёх поездов.
Вернувшись в Москву, я поднял эту тему в беседе с Молотовым. Вновь отметил, что, как это было известно Молотову, в Московском мирном договоре ничего не говорилось о транзите в Ханко, но, несмотря на это, мы готовы организовать движение российских поездов как можно лучше. Сказал, что российское предложение о транспортировке войск с оружием вызывает в Финляндии подозрения. Это очень сомнительное дело. Молотов прервал меня: «Я знаю этот вопрос. Вы хотите, чтобы оружие перевозилось в отдельных вагонах. Мы не возражаем».
– Я : Подобная идея уже обсуждалась, но тогда мы полагали, что перевозиться будет лишь небольшое число военнослужащих. Теперь же речь может идти о целых военных составах, которых на территории Финляндии одновременно будет три. Поэтому считаем, что солдаты должны ехать без оружия, которое будет перевозиться отдельно в другом поезде.
Добавил, что, поскольку стоит вопрос о перевозке солдат, вооружённых сил безоружных, потребуется решение парламента, ведь речь идёт о передаче права на использование нашей территории другому государству. Правительство полагает, что парламент даст согласие, только если перевозка военнослужащих и оружия будет осуществляться в разных поездах. Передал Молотову ноту по этому вопросу, подчеркнув его особую важность для нас, поскольку речь идёт о нахождении на территории Финляндии за нашей спиной составов, полных вооружённых солдат.
Молотов ответил, что «эти войска не представляют никакой опасности для вас». Он обещал переговорить со своими военными и высказал предположение, что решение будет найдено.
В течение беседы я намеренно подчёркивал, что мы хотим соблюдать Мирный договор и даже идти дальше, как, например, в случае транзита в Ханко, и исходим из того, что Советский Союз со своей стороны также будет соблюдать Мирный договор.
«Молотов был приветлив, даже ещё более приветлив, чем 22.08», – записал я в дневнике. В ходе этой беседы мы также затронули тему никеля и Аландских островов, но эти два вопроса на тот момент ещё не приобрели остроты.
Через несколько дней Молотов сообщил, что советское правительство примет наше предложение путём обмена нотами. 6 сентября были подписаны как ноты, так и соглашения о железнодорожном сообщении и о транзите в Ханко.
Таким образом, в ходе переговоров был достигнут наилучший возможный на тот момент результат. В соответствии с нотами в пассажирских поездах могли находиться только невооружённые люди, а также особо оговаривалось, что оружие военнослужащих необходимо перевозить отдельно, в других поездах. Это было важное указание. Таким образом, соглашение приобрело иной характер, что сделало его терпимым для Финляндии. В соответствии с графиком движения одновременно на территории Финляндии могли находиться не более трёх поездов. Внешнюю охрану поездов осуществляла финская сторона, внутреннюю – советская. В соответствии с нотами персонал российской охраны должен был быть малочисленным. На станциях имели право выходить только российский персонал, обслуживающий поезд. Соглашение заключалось на 30 лет, как и соглашение об аренде Ханко.
При этом следует учитывать государственно-правовой и международно-правовой аспекты. Вопрос был бы крайне простым, если бы соглашение содержало лишь технические моменты железнодорожных перевозок. В Хельсинки, однако, сомневались, не создаёт ли новое соглашение в обход финского законодательства бремя в пользу иностранного государства путём предоставления его представителям возможности использования публичных прав в Финляндии. Права российских охранников, наблюдающих за поездами, могли означать это. Однако, поскольку внешнюю охрану поездов обеспечивала Финляндия, а передвижение российских охранников, в том числе на подъездных путях, происходило по инструкциям финских проводников, наблюдающих за поездами, а также поскольку финский сопровождающий в локомотиве контролировал выполнение указаний, то было сочтено, что подобная практика не означает использования публичного права на финской территории. На ход обсуждения проекта соглашения повлиял и тот факт, что удалось отклонить возможность перевозки военнослужащих с оружием. В результате было принято решение не рассматривать соглашение в парламенте в порядке, предусмотренном для межгосударственных соглашений. Оно поступило лишь в комиссию по иностранным делам, после чего президент дал необходимые указания.
После сложных и утомительных переговоров соглашение и ноты были подписаны, и я решил, что это печальное дело позади. Но возникли новые трудности.
Железнодорожное сообщение и транзит в Ханко открылись в начале октября. Мы считали естественным, что выполнение согласованных договорённостей необходимо должным образом контролировать. Но уже с прибытием первых транзитных поездов начались скандалы. Русские и слышать ничего не хотели о контроле.
Вопрос о контроле я обсуждал несколько раз с генсеком НКИД-а Соболевым, обменивались памятными записками. Он сообщил, что советское правительство дало необходимые указания соответствующим представителям наблюдать за тем, чтобы пассажиры на поездах, следующих в Ханко и возвращающихся оттуда, не имели с собой оружия, и чтобы его (оружия) не было в товарных вагонах смешанных поездов. Но советское правительство не считает «необходимым» осуществлять контроль, об этом также ничего не говорится в нотной переписке. Это действительно произошло по недосмотру при подготовке ноты. По мнению русских, контроль якобы противоречил статье XIV соглашения, в которой говорилось, что товары не подлежат проверке финской стороной. Советское правительство не возражало против проверки удостоверений личности пассажиров, но предложило, чтобы они (удостоверения) предъявлялись финским властям на первой финской станции.
Я ответил, что проверка удостоверений личности в порядке. Но контроль за отсутствием оружия не отлажен. Статья XIV соглашения о транзите не распространялась на вопрос, согласованный в нотной переписке, это был отдельный от общего соглашения вопрос, и за его соблюдением был необходим контроль, поскольку осуществление любой договорённости необходимо контролировать. Этот вопрос касается не только Советского Союза, сказал я, но и другой договорной стороны – Финляндии. Соболев твёрдо заверил, что Советский Союз будет тщательно и безусловно соблюдать все взятые им обязательства. Если финны заметят, что советские представители не выполняют соглашения, то они будут наказаны советским правительством. Дополнительный контроль может быть связан со сложностями и трениями.
В связи с беседой я передал Соболеву наше предложение, в котором говорилось как о проверке удостоверений личности пассажиров, так и о порядке досмотра товарных вагонов визуально, когда только открывались бы двери вагонов, но финские представители не могли бы заходить внутрь. Это была бы самая лёгкая и простая процедура, которая не была бы связана с какими-либо сложностями. Соболев ответил, что вопрос будет рассмотрен в надлежащем учреждении. На наше предложение ответа не поступило, и всю осень и зиму вопрос не был решён. Весной 1941 года из беседы с новым советским посланником в Хельсинки я вынес впечатление, что вопрос может быть урегулирован.
Я не думаю, что в этом второстепенном деле у Кремля были какие-то задние военные расчёты. В случае возможного нападения Советского Союза на Финляндию какой-то вагон с оружием решающей роли не сыграл бы. Согласие на перевозку военнослужащих без оружия продемонстрировал желание оставаться на деловой основе. Вопрос о контроле, на мой взгляд, осложнялся постоянными и создающими сложности опасениями великой державы подорвать свой престиж. Словам и обещаниям правительства великого Советского Союза не верят! Если бы русские захотели понять нашу позицию, то им ничего бы не было проще, как сказать: «Мы не считаем такой контроль нужным, но раз вы его хотите, то пожалуйста». «Господа в Кремле, очевидно, думают, а самосознание там очень высокое, что великий Советский Союз не может допустить, чтобы пара мелких финнов ходила с проверками и что-то вынюхивала в вагонах, в которых на собственном поезде едут солдаты славной армии», – писал я министру иностранных дел. После победоносной войны в царящих здесь по отношению к нам настроениях подобные мысли у русских были обычным делом. Кроме того, ряд появившихся осенью и зимой вопросов вызывал раздражение в Кремле. Отрицательная позиция Кремля по любому вопросу вызывала у финнов подозрения, но это было там безразлично. В свою защиту Кремль может сказать, что это обычная безразличная позиция великих держав по отношению к малым. Да и малые народы и государства не всегда чисты, когда у них появляется возможность показать свою силу. Неспособность к разумным и умеренным действиям, нежелание посмотреть и понять суть дела с позиций противоположной стороны представляется общей проблемой народов и государств. Связано ли это с неисправимой человеческой слабостью?
VIII
Торговые отношения
В соответствии со статьей VIII Мирного договора возобновлялись экономические отношения между Финляндией и Советским Союзом, и было необходимо провести переговоры для заключения торгового договора.
Переговоры начались в конце мая в Москве. Председателем финской делегации был министр торговли Котилайнен и председателем советской делегации – нарком внешней и внутренней торговли Микоян. В нашу делегацию, помимо меня, входили горный советник Гартц и заместитель начальника отдела МИДа Яланти, специалист по современным торговым договорам. Позднее в качестве экспертов подключались бизнесмены, представлявшие различные экономические сферы.
Во времена имперской России наш великий сосед был лучшим торговым партнёром Финляндии. В 1911–1915 годы наш экспорт в Россию составлял в среднем 39 процентов от всего экспорта, а импорт оттуда – в среднем 39,5 процента от всего импорта. Кроме того, у нас был довольно значительный так называемый «невидимый экспорт» – средства, используемые летними дачниками и др., которые в отдельные годы доходили почти до 25 процентов «видимого экспорта». После Октябрьской революции товарооборот с Советской Россией опустился до незначительных показателей. В 1934–1936 годы наш экспорт колебался между 0,5 и 1,6 процентами, а импорт – между 2 и 5,1 процентами от всего импорта и экспорта Финляндии. Россия не играла практически никакой роли в нашей внешней торговле. За годы независимости мы нашли новые рынки в других странах для нашего значительно возросшего экспорта и более чем компенсировали потерянное в России.
С экономической точки зрения, торговля между соседними государствами – естественное дело. Она более выгодна, чем с дальними странами, из-за меньших расходов на транспорт. Поэтому активные торговые отношения между Финляндией и Советской Россией, с экономической точки зрения, были бы полезны. Они бы также способствовали общему улучшению отношений между соседними государствами.
При этом, однако, следует учитывать различные обстоятельства. Прежде всего, Советский Союз не особо хотел покупать наш главный экспортный товар – изделия деревоперерабатывающей промышленности, поскольку сам производил их, в том числе на экспорт. В своей большой восстановительной работе Советская Россия нуждалась, в первую очередь, в машинах, но в этой сфере Финляндия не была сколько-нибудь заметным экспортером. Но с этим связаны и другие проблемы. В Советском Союзе внешняя торговля, так же, как и вся экономическая деятельность, сосредоточена в руках государства. Советский Союз учитывает не только экономические факторы, но и политические расчёты. Советский Союз стремился использовать внешнюю торговлю для укрепления своего политического влияния. Нарком внешней торговли Микоян прямо заявил на XVIII съезде ВКП(б) в марте 1939 года, что «внешнеторговые отношения, их характер и широта прямо зависят от политических отношений». На практике имели место и более печальные факты. Так, в 1925 году Советский Союз прекратил весь транзит через Эстонию и направил его через Латвию. Эта ситуация продолжалась несколько месяцев и привела к отставке министра иностранных дел Пуста. Подобные методы Советский Союз применял в отношении Эстонии и Латвии и часто, по крайней мере, в какой-то степени, добивался поставленной цели (Fischer Louis . The Soviets in World Affairs, II. Р. 519).
Когда я ещё, будучи банкиром, находился заграницей, мои коллеги часто спрашивали меня о торговле между Финляндией и Советской Россией, а также о степени экономической зависимости от великого восточного соседа. Когда я сообщал, что наш экспорт в Советскую Россию колеблется между половиной и двумя процентами от нашего всего экспорта, и что мы, таким образом, в экономическом плане полностью независимы от Советского Союза, то в ответ слышал положительные оценки ситуации. Так что, хотя развитие как можно более широкой торговли с нашим великим соседом было бы естественным делом, тем не менее, я, будучи по своей природе осторожным человеком, даже ещё до конфликтов последних лет выступал за необходимую сдержанность, по крайней мере, вплоть до стабилизации политической обстановки в нашей части Европы.
В Советском Союзе внешняя торговля была монополией государства, что создавало трудности для стран, поддерживающих частное предпринимательство и свободную экономику. Особенно наглядно это было видно, когда с одной стороны было небольшое государство, Финляндия, а с другой – гигантская держава, Советский Союз. Но, тем не менее, экспорт Финляндии в СССР мог бы быть значительно больше, чем 0,5–2 процента, без угрозы появления трудностей из-за возможных неожиданностей. Трудности будут возможны тогда, когда наш экспорт достигнет таких величин, что от него будут зависеть важные отрасли экономики. Так обстояло дело в период власти России, из-за чего нам пришлось преодолевать значительные сложности в начальный период нашей независимости, пока мы не нашли новые рынки и наша промышленность не приспособилась к ним.
Переговоры по торговому договору в комиссариате внешней торговли под председательством Микояна шли хорошо. 27 мая на втором заседании одобрили основные принципы общего договора и соглашения о платежах, а также создали две комиссии для обсуждения деталей. С нашей стороны было внесено, в частности, следующее предложение: поскольку в Советском Союзе внешняя торговля замыкается на государственный орган, комиссариат внешней торговли, то и в Финляндии торговля с Советским Союзом могла бы быть централизована и происходить не с частными фирмами. Микоян с этим не согласился, заявив, что подобного положения нет ни в одном торговом договоре Советского Союза. По ходу дела он проявил особый интерес к изделиям из металла, станкам, судам и другим транспортным средствам, но особого желания покупать наши основные товары – бумагу и целлюлозу – у него не было.
Последнее пленарное заседание состоялось в наркомате внешней торговли 23 июня. Котилайнен, который находился в Хельсинки из-за технических вопросов по договору, вернулся в Москву для обсуждения как самого торгового договора, так и проблемы Энсо – Валлинкоски, о которой я расскажу позднее. Все вопросы по договору были урегулированы, и его подписание назначили на 25 июня. Микоян направил нам приглашения на ланч после церемонии подписания. Но неожиданно возникла проблема. Утром нам сообщили, что «у Микояна в назначенный день не будет времени», из-за чего как подписание договора, так и ланч отменялись. «Не кроется ли за этим что-то?» – записал я в своём дневнике.
И за этим действительно была не только проблема со временем у Микояна.
Молотов пригласил меня в Кремль 23 июня. Это были трагические дни для балтийских народов, а о Финляндии начали распространяться недобрые слухи. «Я боялся, что пришла очередь Финляндии, что Молотов выдвинет нам свои требования. Члены торговой делегации и весь состав посольства испытывали беспокойство», пометил я в дневнике. Молотов, однако, был очень приветлив: «Давненько мы не виделись», – сказал он и завёл речь о проблеме никеля в Петсамо, к которой я вернусь позднее. Через пару дней он спросил, когда же я дам ответ по никелю. 27 июня я дал ему первый ответ по никелю, и, когда мы завершили обсуждение этой темы, он затронул описанные выше события.
В беседе я заметил, что все затронутые сегодня дела не имеют отношения к торговому договору, который согласован и может быть подписан. Молотов ответил, что Советский Союз готов к торговому договору, чтобы «помочь Финляндии, находящейся в трудном положении», а также надеется, что Финляндия, в свою очередь, будет содействовать урегулированию вопросов с созданием комиссии по никелю в Петсамо и в аландском вопросе в соответствии с пожеланиями Советского Союза. В заключение встречи я сказал, что сообщу обо всём в Хельсинки. В тот же день, вечером, когда мы с торговой делегацией обедали в московской гостинице, по телефону нам сообщили, что подписание торгового договора состоится на следующий день. Что это была за разыгранная перед нами интермедия, я так и не понял до сих пор. В любом случае, это были неуместные действия. Во-первых, объём товарооборота по договору, как увидим позднее, был слишком маленьким для того, чтобы оказать влияние на какие-то другие дела, в которых фигурировали иные ценности, уже не говоря о том, что торговые дела, по крайней мере, для менталитета финнов, неприменимы для использования в других целях. Во-вторых, обе стороны получают пользу от торговли, особенно когда речь идёт о товарообороте на основе клиринга, при котором оба государства покупают те товары, которые им нужны, и платят за них полную цену. Но увязка подписания готового торгового договора с не относящимися к нему проблемами никеля и укрепления Аландских островов вызвали у нас некоторые подозрения и смешанные чувства. Следует, однако, признать, что Молотов в беседе со мной сделал эту увязку в мягкой и дружественной форме, выдав её лишь за пожелание Советского Союза. Перед подписанием Микоян сообщил, что советское правительство утвердило договор, и высказал пожелание, что два вопроса, поднятые комиссаром по иностранным делам Молотовым со мной, будут решены в благоприятном духе.
После подписания в представительском помещении советского правительства на Спиридоновке был дан шикарный ланч с обильными и вкусными блюдами и многочисленными российскими винами. Хозяевами выступали Микоян и Деканозов. Ланч продолжался два с половиной часа, атмосфера была свободной и весёлой, как это всегда бывает с русскими на подобных мероприятиях. Много шутили. Микоян был весёлым армянином. Кавказец Деканозов произвёл более сдержанное впечатление.
Торговый договор содержал принцип наибольшего благоприятствования, как и в любой либеральной системе. Поскольку внешней торговлей в Советском Союзе, как уже отмечалось, занимается исключительно государство, которое может по своему усмотрению устанавливать цены на российские товары и вводить другие условия и которое является единственным покупателем товаров другой стороны, то этот принцип не имел для нас того же значения, что в либеральных экономических системах, да и вообще он вряд ли имел для нас какое-то значение. С другой стороны, в соответствии с этим принципом Советский Союз получал в Финляндии различные преимущества, которые мы давали другим государствам по торговым договорам. Далее, договор содержал положения о пароходном сообщении и транзитных перевозках, что было выгодно обеим сторонам. В связи с кардинальным отличием правовой и экономической систем наибольшее благоприятствование вряд ли имело значение для граждан Финляндии, занимающихся хозяйственной деятельностью на территории другого государства, о чем также говорилось в договоре. Как происходило бы урегулирование споров в арбитражном суде на территории Советского Союза, мне сказать трудно. Наконец Советский Союз получал право иметь при своей миссии торговое представительство, юридический статус которого оговаривался в приложении к договору. Торговый представитель и два его заместителя получали дипломатический иммунитет. Сотрудники представительства пользовались налоговыми льготами, подобно консульским работникам. Его помещения имели экстерриториальный статус. Торговый договор заключался до конца 1940 года, после чего каждая из сторон имела право его денонсировать с объявлением об этом за шесть месяцев.
В течение первого года действия договора товарооборот должен был происходить в соответствии с квотами, установленными в приложении к протоколу, относящемуся к договору. Финляндия должна была поставлять в Советскую Россию буксиры, баржи, паровые турбины, насосы, медный провод, медно-оловянные сплавы для бумагоделательных машин и прессов, кобальт, пирит, кожу, шкуры, техническую бумагу и сливочное масло, в общей сложности, на 7 миллионов 500 тысяч долларов США. Из России следовало закупить 70 тысяч тонн пшеницы и ржи, соль, табак, апатит, дизельное топливо, керосин, бензин, смазочные масла, марганцевую и хромовую руду, хлопок и масличные корма, в общей сложности, также на 7 миллионов 500 тысяч долларов США.
Одновременно утвердили, как это стало обычным в последнее время, платёжное соглашение, систему клиринга. В соответствии с ним все платежи между двумя странами велись через Финляндский банк и советский Государственный банк. Платежи обеих сторон должны были быть сбалансированы. Если баланс нарушался, для его выравнивания правительствами двух стран предпринимались меры. Если это сделать не удавалось, то соответствующее правительство имело право прервать поставки товаров в другую страну до выравнивания платёжного баланса. В промежутках долговое сальдо могло подниматься до 500 тысяч долларов.
За пределами платёжного соглашения по особому разрешению правительств могли происходить компенсационные сделки, при которых стоимость товаров, поставленных из Советского Союза, покрывались поставками товаров такой же стоимости из Финляндии.
Планируемый товарооборот в 7 миллионов 500 тысяч долларов, или в 375 миллионов марок для каждой из сторон не имел особого значения для нас в обычный год. Согласованный экспорт составлял около 4,5 процента от нашего среднегодового экспорта до Зимней войны. По сравнению с 1941 годом, когда из-за войны у нас были проблемы с внешней торговлей, подобный экспорт составлял бы 9 процентов. В числе импортных товаров были очень нужные для нас. К сожалению, в области торговли проявились трудности, и товарооборот оказался меньше планировавшегося. В конце года наметились разногласия по трактовке договора. В связи с различием экономических систем русские и финны понимали по-разному многие вещи. Когда Микоян подписывал списки на товарные квоты, в Советском Союзе их рассматривали как некий обычный договор на поставки, в отношении которых комиссар по внешней торговле может принять на себя обязательства, поскольку он делал это от имени советского государственного учреждения, а в Советском Союзе государство является как производителем товара, так и его продавцом. В Финляндии же квоты рассматривались как договор о тех пределах, внутри которых можно было поставлять товары на экспорт и которые определялись производственными возможностями. Однако, поскольку в Финляндии производство и продажа являются делом частных фирм, именно с ними должны были заключаться отдельные договоры на экспорт. Кроме того, сроки изготовления финских экспортных товаров – буксиров, барж, паровых турбин и других машин – были весьма длительными. Например, в следующем году мы должны были поставить 17, а в последующем – 21 буксир, барж соответственно 9 и 11. В общем, далеко не все финские экспортные товары должны были быть поставлены в первый год. Однако для советских товаров не были нужны подобные длительные сроки поставок. Таким образом, если бы обе стороны точно придерживались квотных списков, то в первый год товарооборот не мог быть сбалансирован, причём дефицит приходился бы на финскую сторону. Впоследствии по дополнительным соглашениям о поставках для финских производителей были введены дополнительные частичные и предварительные платежи (предоплата) через клиринговые счета.
В соглашении о платежах было установлено, что все платежи обеих сторон должны быть сбалансированы. Если баланс нарушался, то соответствующее правительство имело право прервать товарные поставки другой стороне до восстановления баланса. Естественно, что финский экспорт в Россию, бо́льшая часть которого состояла из изделий длительного срока изготовления, поначалу был незначительным. Во второй половине 1940 года стоимость финского экспорта квотных товаров составляла около 139 тысяч долларов, а импорта из СССР – 3 миллиона 65 тысяч долларов. Но, если учесть частичные и предварительные платежи по заказам судов и других упомянутых выше изделий, которые (платежи) также относились к экспорту, поскольку шли финским производителям на изделия, находящиеся в стадии производства и предназначенные для экспорта в СССР, то платёжный баланс был соблюдён.
Русские, однако, считали, что необходимо соблюдать баланс и в поставках товаров. Они ссылались на протокол к торговому договору, в котором говорилось, что в первый год действия торгового договора товарооборот должен соответствовать квотам, указанным в приложении. Признаю, что в ходе торговых переговоров в Москве далеко не все возможные детали были тщательно согласованы, так что оставалось место для разногласий.
Думаю, что эти вопросы можно было бы урегулировать без особых сложностей, если бы отношения между Финляндией и Советским Союзом осенью и зимой 1940–1941 годов складывались хорошо. К сожалению, дело обстояло не так, и по различным вопросам у нас возникали трения. Особенно затяжки с проблемой никеля, о чём я расскажу позднее, раздражали русских. В середине января Советский Союз прервал экспортные поставки в Финляндию, заявив, что Финляндия не поставляет свои экспортные товары в достаточном объёме, в результате чего возник значительный дисбаланс товарооборота. Экспорт будет возобновлен только после восстановления баланса. В комиссариате внешней торговли говорили, что «Финляндия ведёт торговлю плохо, затягивает дела, выдвигает различные отговорки».
В беседе с Вышинским о проблеме никеля и организации руководства планируемой компании по производству никеля я сказал полушутливо: «Пост исполнительного директора слишком мелкий для вас, чтобы из-за этого начинать войну против нас». Вышинский ответил: «А мы уже находимся в торговой войне». Я направил телеграмму в Хельсинки: «Думаю, что перерыв в товарных поставках из Советского Союза и сложности в других делах связаны с ухудшением отношений, а также с проблемой никеля… К такому выводу я пришёл на основе одного замечания Вышинского. Зная русских, могу сказать, что этого следовало ожидать. Если это возможно, то нам надо потерпеть. В любом случае, финские экспортеры должны соблюдать график поставок. Не знаю, соблюдали ли они его до сих пор, русские утверждают обратное».
В соответствии с соглашением о платежах уполномоченные, назначаемые сторонами, должны встречаться раз в три месяца для проверки хода его выполнения. В феврале и марте такие переговоры состоялись в Хельсинки. Единства мнений не было. Финны настаивали на том, что, с учётом российских частичных и предварительных платежей, сохраняется платёжный баланс, и Советский Союз не имеет права прерывать экспорт. Русские, в свою очередь, утверждали, что частичные и предварительные платежи не подлежат учёту, и необходим баланс в товарных поставках. Поскольку именно в этой области образовалась значительная диспропорция, то Советский Союз прекратил экспорт в Финляндию до выравнивания товарооборота.
Оплачиваемый по клирингу импорт по товарным квотам из Советского Союза по состоянию на 1 марта 1941 года составил около 3 миллионов 217 тысяч долларов, экспорт из Финляндии – около 283 тысяч долларов. Если же к сумме товарного экспорта из Финляндии добавить упомянутые частичные и предварительные платежи, всего их было 3 миллиона 598 тысяч, то общая стоимость экспорта поднимется до 3 миллионов 882 тысяч долларов, превысив стоимость товаров, ввезенных из России. Подсчёты делались также относительно того, до каких величин поднимутся экспорт и предварительные платежи к концу первого договорного года, то есть 31 июня 1941 года. На переговорах согласия добиться не удалось, и торговля на этом закончилась.
На прощальном визите у Сталина 31 мая 1941 я затронул вопросы торговли между нашими странами, сказав, что имели место недоразумения и разногласия относительно трактовки договора. Изложил наше понимание, а также понимание Советского Союза. Сталин, который, как оказалось, хорошо владел ситуацией, заметил: «Мы не договаривались, чтобы Советский Союз кредитовал Финляндию». Нам, финнам, трудно понять, как русские, в конце концов, видели этот вопрос. Частичные и предварительные платежи, выплачиваемые по договору, для поставщика товара были действительно кредитом, как если бы он взял эти деньги в кредитном учреждении, правда, тогда он платил бы проценты. Русские, как кажется, считали, что средства по предоплате должны были оставаться неиспользованными на клиринговом счёте лишь как гарантия получения оплаты после изготовления поставляемого товара. Но, по нашему мнению, это не было целью соглашений о поставках.
IX
Президентские выборы.
Обустройство новых границ Финляндии
Президентские выборы. Вечером, в День независимости 6 декабря 1940 года, когда Молотов передал мне заявление о внешнеполитическом сотрудничестве Финляндии и Швеции, о чём я писал выше, он передал мне также и вторую бумагу. О ней я послал следующую телеграмму:
«Комиссар Молотов 6 декабря передал мне второе заявление следующего содержания: “Не хотим вмешиваться в этот вопрос или делать какие-то намёки относительно кандидатуры нового президента Финляндии, но внимательно следим за подготовкой к выборам. Хочет ли Финляндия мира с Советским Союзом, мы решим, когда узнаем, кто избран президентом. Ясно, что если президентом будет избран кто-нибудь такой как Таннер, Кивимяки, Маннергейм или Свинхувуд, то мы сделаем вывод, что Финляндия не хочет выполнять Мирный договор с Советским Союзом”. Я ответил, что президентские выборы полностью наше внутреннее дело. Молотов это признал, но добавил, что, конечно, можете выбирать президентом, кого хотите, но мы имеем право делать собственные выводы. Сказал, что будем выполнять Мирный договор, президентские выборы на это не повлияют. Поскольку Молотов говорил устно по бумаге, я не мог его не слушать. По моей просьбе он отдал бумагу мне. Довожу это до вашего сведения».
В дальнейшей беседе я, как и часто ранее, продолжал подчёркивать, что будем выполнять Московский мирный договор, а также поддерживать хорошие отношения с Советским Союзом. В качестве свидетельства о преобладающих в нашей стране настроениях сказал, что накануне прочитал в газете Аграрного союза[138], которая особо отстаивает интересы карельской национальности, статью, в которой говорилось, что ни о какой мести не может быть и речи. «Мы не хотим войны, ни для реванша, ни для какой иной цели», – писала газета.
В связи с обоими заявлениями Молотова послал министру иностранных дел письмо, отрывок из которого, посвящённый политическому сотрудничеству Финляндии и Швеции, я привожу на странице 54 этой книги (cм. с. 276 настоящего издания. – Примеч. ред. ). «Второе заявление Молотова, касающееся президентских выборов, конечно, неуместно, но, по-моему, оно имеет меньшее значение, – писал я министру. – В наше время, малым странам может достаться как угодно. Да и большим государствам приходится мириться с чем угодно. […] Но и это последнее дело отражает изменение нашего положения. До последней войны речи о подобных “заявлениях” не могло быть».
Обдумав этот вопрос ещё раз, направил в Хельсинки телеграмму: «Для полной ясности и испытывая чувство ответственности на своем посту, подтверждаю то, что сообщал в письме Виттингу 8.12, а именно, что считаю угрозу Молотова по поводу президентских выборов серьёзной, и её игнорирование может привести к сомнительным последствиям. Судя по газетам, у нас где-то полдюжины стремящихся в президенты, так что оснований для опасного игнорирования предупреждения у нас нет. Сам я уже сообщал, что выставлять свою кандидатуру не буду». Моё имя в этой связи упоминалось в газетах, а также в полученных мною письмах, поэтому я телеграммой, а также письмом сообщил об отказе баллотироваться. Президентом был избран премьер-министр Рюти.
Молотов признавал, что президентские выборы – внутреннее дело Финляндии. «Конечно, можете выбирать, кого хотите, но у нас есть право делать собственные выводы». Сделав эту уступку, он, похоже, считал, что русские не выходят за пределы допустимого. Для нас же, финнов, подобное вмешательство с целью повлиять на выборы было нарушением наших прав, и мы не могли не сделать собственные выводы. Подобные действия Советского Союза были невозможны до войны. Даже с точки зрения самой Советской России они были нецелесообразны. Они вызвали брожение в умах. И не могли не способствовать укреплению некоторых подозрений относительно намерений Советской России и не могли не осложнить строительство нормальных отношений.
Вмешательство во внутренние дела других государств – известный исторический факт. С печально известного «времени свободы» в Финляндии под властью Швеции полно примеров подобных действий со стороны России и других государств. История Польши содержит ещё более наглядные примеры. В прошлом веке, в период либеральных идей, по мере развития международного права стали более осторожно относиться к нарушению суверенитета как малых, так и больших государств. Но особенно в последнее время полно грубых примеров беззастенчивого отношения больших держав к более слабым. Поэтому Советский Союз и в этом отношении не был первооткрывателем, а находился в обществе подобных себе. Но мы, народы северных стран, для которых соблюдение принципов справедливости является естественным делом, особенно щепетильны в этом отношении.
Великие державы, вмешиваясь в чужие дела, обычно пытаются достигать своих целей с помощью тайных интриг, подкупа или подстрекательства. Но в последнее время, как в случае Австрии и Чехословакии, а также Балтийских государств, отбрасывают в сторону и излишнюю застенчивость. Действия Кремля 6 декабря 1940 года можно отнести к этой категории. Угрожающие форма и тон заявления так же оскорбительны, как и его содержание. Для нас, финнов, это было нечто неслыханное. Это было почти то же, как если бы Советский Союз или Германия официально и торжественно заявили бы Швеции, что они не допустят назначения определённых лиц премьер-министром. Но какое впечатление этот шаг произведёт на малую Финляндию, Кремль не думал. Очевидно, что никто из четырёх деятелей, упомянутых в заявлении Молотова, и так не был бы избран президентом. Действия Кремля не были целесообразными и по этой причине. Его поведение в президентском вопросе, как и в ряде других, касающихся Финляндии, определялось стремлением держать нашу страну в состоянии зависимости и подчинённости Советскому Союзу. Считали, что подобная политика необходима на будущее, имея в виду собственные интересы обороны и безопасности.
Швед Бу Энандер (Bo Enander ) в книге о внешней политике Финляндии в период Второй мировой войны пишет: «Действия России в ходе президентских выборов следует рассматривать на фоне целенаправленной пропаганды, которую в Хельсинки вела Германия в пользу министра Кивимяки» (Finland och det andra vаrldskriget. S. 18). Если другое государство, которое Советский Союз считал своим возможным будущим противником, занималось активным подстрекательством с целью вмешательства в президентские выборы (я тогда об этом ничего не знал, но впоследствии слышал из надёжного источника), то это в какой-то степени объясняет действия Кремля. Кремль опасался усиления влияния Германии в Финляндии. Москва, насколько мне известно, не вела пропаганды в пользу какого-либо кандидата. Сложилось впечатление, что из называемых публично моя кандидатура не была бы неприемлемой для Кремля, поскольку там было известно, что я искренне работал в интересах разрешения противоречий и установления хороших отношений между Финляндией и Советской Россией. 18 декабря, незадолго до президентских выборов, когда я был у Молотова по другим делам и уже уходил, он неожиданно сказал: «Мы с удовольствием держим вас здесь, но также с удовольствием приветствовали бы Вас в качестве президента Финляндии». Я ответил наполовину шутливо: «Мне так нравится Москва, что собираюсь оставаться здесь до тех пор, пока не придёт время заниматься частной жизнью и раскладывать пасьянс». Молотов рассмеялся. До этого я уже отказался от борьбы за президентский пост. Отношение Москвы к моей кандидатуре в президенты можно было рассматривать как некий признак того, что у русских не было никаких недобрых намерений в отношении Финляндии, и что они по-деловому подходили к сотрудничеству с ней. И хотя я был известным посредником в урегулировании дел между Финляндией и Советским Союзом, а, по мнению многих финнов, даже слишком далеко идущим другом России, тем не менее, Кремль знал меня как «буржуя» или «капиталиста», не разделяющего его идеологию.
Укрепление новых границ Финляндии. Тот азарт, с каким Молотов много раз поднимал вопрос о ведущихся работах по укреплению новых границ Финляндии, заставлял меня много размышлять о намерениях Советского Союза. Впервые речь об этом зашла в ходе нашей продолжительной беседы 3 августа, о которой я рассказывал выше. Когда я сказал, что отношение нашего правительства к вопросам военного транзита в Ханко свидетельствует о стремлении финнов к хорошим отношениям с Россией, а также об отсутствии у нас опасений относительно наличия у русских недобрых намерений против нас, то Молотов ответил, что ему известно о наших мощных укреплениях вокруг Ханко, и подчеркнул, что Ханко не направлено против нас, а создано для других целей. В этой связи я заметил, что в обязанности независимого государства входит забота о своей обороне. Второй раз Молотов поднял эту тему 22 числа того же месяца в продолжительном разговоре об «Обществе дружбы», когда, высказав целый ряд претензий к нам, он заявил: «У Ханко, а также на других ваших границах готовятся мощные укрепления». Я вновь сказал, что независимое государство обязано заботиться о своей армии и обороне. По словам шведского посланника Ассарссона, Молотов также говорил секретарю кабинета Бохеману, участвовавшему в шведско-советских торговых переговорах в Москве, что энергичное укрепление финнами границы с Советским Союзом является плохим знаком. На замечание Бохемана о том, что в Финляндии обеспокоены концентрацией советских войск, Молотов ответил, что Советский Союз – большая держава, у неё большая армия, и что военные по техническим причинам иногда перемещают войска, но это в данном случае ничего не значит. В беседах того времени Молотов обвинял правительство Финляндии в двойной игре: оно делает вид, будто намерено выполнять Мирный договор, но одновременно интригует с целью восстановления старой границы. При этом, он сослался на слова одного бывшего члена финского правительства: «Ни один настоящий финн не может признать границы по Московскому миру».
Ещё в начале октября Молотов жаловался посетившему его по другим делам посланнику Ассарссону, что в Финляндии сильны настроения против Советского Союза, и что эта страна энергично укрепляет свои границы – «это нехороший знак», говорил он. Молотов вновь напомнил слова одного высокопоставленного финского представителя, что ни один финн не признает Московского мира, а также добавил, что от самой Финляндии зависит, как будут развиваться её отношения с Советским Союзом. Постоянное повторение Молотовым этих обвинений вызывало тревогу.
Позиция Кремля против укрепления новых границ Финляндией вызывала вопросы. А что, по мнению Москвы, мы должны были оставить новые границы, а также район Ханко и границы в Карелии открытыми? Что за всем этим кроется? Постоянные сооружения на границах нельзя использовать для нападения. Они пригодны только для обороны.
На переговорах о мире в прошлом марте Молотов занимал другую позицию. «Стройте свои укрепления сколько угодно. В этом отношении мы ничего не говорим», – были тогда его слова. Теперь позиция Кремля изменилась. Повлияло ли на это полное изменение военно-политического положения после огромных побед Германии весной и летом 1940 года? Вполне возможно.
Обвинения Кремля по поводу укрепления новых границ Финляндии были связаны с общим отношением Советского Союза к нашей стране. За этим, как кажется, стояло новое представление о политическом положении нашей страны и об отношениях между Финляндией и Советским Союзом. Основное место в политике Кремля, по его же собственным заявлениям, занимали соображения обеспечения безопасности своей страны. Об этом свидетельствовали действия Кремля во время президентских выборов в Финляндии, а также поведение в вопросах сотрудничества Финляндии и Швеции и др. Финляндия должна была быть привязанной к Советскому Союзу и находиться под его влиянием. И если бы дела обстояли именно так, то ей были бы не нужны укрепления на границе против СССР. Казалось, к этому сводилась мысль Кремля. Но мы думали по-другому. Финляндия должна быть полностью независимым государством, таким, как Швеция и другие. Если Кремль по-настоящему хотел бы признать право Финляндии на жизнь независимым государством и уважал нашу территориальную целостность, то он не должен был бы возражать против действий по укреплению нашей безопасности. И что это была бы за государственная независимость, если бы она не включала примитивное право и обязанность каждого государства заботиться об обеспечении собственных границ?
Х
Военная литература
Молотов много раз жаловался мне, что в Финляндии и особенно в военной среде разжигается вражда к Советскому Союзу. Он говорил, как я уже писал выше, о двойной политике финского правительства. Эту информацию Кремль, конечно, получал от своих представителей в Финляндии.
Особое недовольство вызывала литература о Зимней войне, выходившая в большом количестве после её окончания, и по поводу которой в Кремле устраивали целые сцены. В конце октября я был впервые у Вышинского, только что назначенного первым заместителем Молотова. Он высказал сожаление, что уже в первую нашу встречу вынужден обсуждать со мной исключительно неприятные дела: одно из них было военной литературой, другие касались укреплений на Аландских островах и добычи никеля в Печенге.
Финляндию в последнее время захлестнул целый поток литературы о войне, которая разжигает ненависть в отношении Советского Союза, говорил Вышинский. Финское правительство должно остановить публикацию подобных книг. Он спросил, как мы реагировали бы, если бы в Советском Союзе также начала выходить такая же литература, разжигающая ненависть в отношении Финляндии. Ответил, что ничего не читал из этих книг. Вышинский быстро произнёс: «У меня их целый стол, если хотите, могу дать почитать». Сказал, что закажу их для себя в Хельсинки. Из газет у меня сложилось впечатление, что это, главным образом, мемуары, издаваемые частными издательствами. «Мемуары можно писать по-разному. Сейчас надо дать ранам зажить. Если это будет продолжаться, то возникнет опасное положение», – слова Вышинского были разумными.
Заметил для себя, что у нас образуется новое печальное дело. Но основе беседы направил в Хельсинки следующую телеграмму:
«Каково содержание этих многочисленных книг о войне? Отличаются они излишним национализмом или содержат что-то такое, что в Советском Союзе воспринимается как оскорбление? Прошу послать мне наиболее грубые издания. Считаю, что в нашем нынешнем опасном положении не стоит делать большого номера из этой войны, которая к тому же закончилась капитуляцией. Иначе здесь может возникнуть ответная реакция, которая приведёт к новому несчастью. Думаю, что в психологическом плане наш народ может обойтись без подобного барабанного боя, вызывающего внешнеполитическое внимание. Ну а новый Рунеберг появится в своё время».
Использованное мною слово «капитуляция» (сдача) было не совсем точным, поскольку это понятие означает договор о сдаче вооружённых сил, укреплений и военных кораблей противоборствующей стороне. В Московском договоре ничего не говорилось о сдаче войск, правда, речь шла об укреплениях и территории. По сути дела, это был насильственный мир после проигранной войны, но после мужественной борьбы.
Когда на следующий день я был в Кремле у Молотова, то он в раздражении после обсуждения проблемы никеля поднял тот же вопрос. Он заявил, что в Финляндии ведётся грубое подстрекательство и возбуждение вражды против Советского Союза. Он показал на пять книг у себя на столе, заявив, что это лишь малая часть публикуемой в Финляндии военной литературы. На одной обложке был действительно неприятный рисунок: финский солдат пронзал штыком солдата-большевика. Молотов показал мне эту книгу: «Вот так вы хотите улучшать отношения между Финляндией и Советским Союзом?» Ответил, что я не читал эти книги. Спросил, известно ли Молотову, что́ было в них. Он ответил, что ему рассказывали о содержании этих книг. Обложка книги, которую Молотов показал мне, действительно была безвкусна, но в её содержании (я потом прочитал эту книгу) не было ничего оскорбительного. «Вопрос о военной литературе вызывает озабоченность, – телеграфировал я в Хельсинки. – Среди книг Молотова была считающаяся безобидной “На земле Суомуссалми”[139]. Прочитал её сегодня. На мой взгляд, в ней почти на каждой странице содержится что-либо политически сомнительное или вредное. Правда, вступление в книге датировано 27.1, но опубликована она, конечно, после войны. Прошу серьёзно подумать, что можно сделать, потому что делать что-то надо. Беседы с Вышинским и Молотовым произвели тяжёлое впечатление».
Вскоре пришёл ответ по телеграфу: «“На земле Суомуссалми” неуместна и оскорбительна. Первое издание вышло 11.3. Министерство юстиции сегодня конфисковало нераспроданный тираж. Просим незамедлительно сообщить об этом в НКИД, высказать сожаление и пояснить, что у нас нет литературной цензуры. В других книгах на военную тему, вышедших после мира, вряд ли имеется что-либо оскорбительное, но они в настоящее время изучаются и будут конфискованы, если в них будет найдено что-либо оскорбительное. Пытаемся предотвратить выход военной литературы». Сообщил об этом Вышинскому, который был доволен.
Военной литературы, правда, разного качества, выходило столько, что даже издатели начали считать, что её слишком много. Когда я разбирался в Кремле с этой проблемой, вспомнились слова Бисмарка: «Каждая страна будет отвечать за окна, которые разобьют её газетчики, счёт рано или поздно придёт». Я довольно много прочитал этих книг. По поводу одних применительно к отношениям с Советским Союзом ничего негативного сказать было нельзя. Такой была, например, книга Сииласвуо «Сражения в Суомуссалми»[140], в которой отдавалось должное героизму противника. Но в других почти на каждой странице было что-то сомнительное во внешнеполитическом отношении. Вполне понятно, что после всего пережитого мысли авторов облекались в жёсткие и горячие слова, но в Кремле это не помогало.
В числе этих книг была вышедшая в свет до Зимней войны и используемая в школах в качестве учебника по географии Хакалехто-Салмела «Отечество и мир». Последний тираж её был выпущен после Московского мира. «В этой книге во всём, что касается Советского Союза, большие непристойности, – писал я министру иностранных дел. – Ясно, что авторы не знают условий в Советском Союзе и даже не пытаются разобраться в них. Вместо этого они излагают собственные мнения и измышления. Информация в ней устаревшая и неправильная (начиная с количества населения в СССР и городах)». «Что касается книги “105 дней борьбы”, изданной Союзом независимости[141], то даже не знаю, что сказать, – писал я министру иностранных дел. – В ней как в старые времена настойчиво повторяется, что мы – форпост западной цивилизации против азиатского варварства и т.п., что очень несвоевременно и не нравится здесь. Ну и всякое другое: например, нарушение Советским Союзом договоров. Восхваляется непобедимость нашей армии, а также говорится, что русские не смогли захватить требуемые ими территории. Об этом и я говорил Молотову на мирных переговорах, на что он ответил: “Если хотите, чтобы мы захватили эти территории, то можем отложить наши переговоры, но после этого условия мира будут другими”. Таким и было фактическое положение. Однако издание, о котором мы говорим, содержит, главным образом, фотографии, и весьма неплохие фотографии, было бы жаль конфисковать его. Так что подумайте, как лучше поступить».
«Что касается других книг, – продолжал я, – то Каарло Эрхо “Сумма”[142]о боях в Сумме и Калерво Репонена “На передовой”[143]вряд ли могут оскорбить чувства русских. Скорее их можно рассматривать как серьёзное обвинение в адрес нашего военного руководства. Ведь компетентное военное руководство должно было заранее предположить, что великая держава с нескончаемыми запасами может создать именно такой “огненный ад”, какой был на фронте в Сумме 1.2–13.2.1940. Одновременно следовало оценить, какие средства мы должны были выставить, чтобы противостоять ему. Но такие оценки мы сделать не смогли».
«Среди лучших книг Палолампи – “Коллаа выдержит”[144]. Там, конечно, есть разное, в том числе не очень уместное, но вряд ли оскорбительное для русских. Наоборот, там видно, насколько слабые ресурсы у нас были, и насколько было безнадежным наше положение на реке Коллаанйоки на момент заключения мира.
Я не могу представить, что у нас дома не могут понять, в каком положении мы оказались из-за этой несчастной войны, – таков был мой общий вывод. – Неужели на самом деле добиваются новой войны, после которой не будет ни военных писателей, ни военной литературы».
Попросил нашего военного атташе выяснить, что в Советском Союзе пишут о нашей войне. Мне дали прочитать три статьи в советской военной газете. В них превозносили подвиги советских солдат, но ничего унизительного о финнах не было. В некоторых шутливых стишках, написанных солдатами на фронте, а также в других небольших заметках было кое-что не очень вежливое, но, учитывая время и место написания, этому не стоило придавать значение. В общем, у меня не оказалось пригодных ответных материалов. В одной из бесед Вышинский сказал: «Уважение героев – совсем другое дело. Это обязанность каждого народа. Но сейчас речь идёт не об этом». Это были правильные и красивые слова. После того как военная литература стала издаваться по особому разрешению и после проверки, это печальное дело было завершено.
Кое-кто, может быть, скажет, что Кремлю не стоило уделять финской военной литературе столько внимания, но, тем не менее считаю, что замечания Кремля имели основания, хотя и могли бы быть сделаны не в столь острой форме. Публикация подобных книг летом 1940 года продемонстрировала полное непонимание в Финляндии своего положения и сопряжённых с ним опасностей. По требованию Кремля правительству пришлось прибегнуть к жёстким мерам.
6 ноября по случаю годовщины революции президент Калинин выступил с докладом, в котором затронул войну с Финляндией. Силы природы, непроходимые леса и болота, глубокий снег и почти 40-градусный мороз – всё было в Финляндии против советских войск, говорил он. Но наши солдаты показали, что для них нет преград. Через три месяца Финляндия была вынуждена подписать Мирный договор на условиях Советского Союза. «Ещё не появился историк этой войны, – говорил он, – и в Советском Союзе слишком мало писалось о великих и героических подвигах советских войск и гражданских лиц во время войны с Финляндией. Буржуазная печать, пишущая за деньги, возводит клевету на Красную Армию». Калинин добавил, что военные представители Советского Союза в печатном слове дадут правильную картину о финской войне. «Думаю, что выступление Калинина о войне с Финляндией связано с финской военной литературой, о чём в последнее время много говорили», – писал я в телеграмме в Хельсинки.
В этой связи стоит упомянуть, что в конце года в Государственном социально-экономическом издательстве в научно-просветительской серии на русском языке вышла книга Я. Ильинского «Финляндия»[145]. В ней указано, что в набор она поступила в конце 1940 года, то есть, по крайней мере, сразу после Московского мира. Книга была насквозь недоброжелательная для Финляндии, содержала искажения, ложь и даже какие-то сумасшедшие утверждения. Её страницы были полны лжи в самой грубой форме. Конечно, целью книги была пропаганда. Но не мы одни были объектом подобного просвещения. Одновременно в этой же серии вышла книга «Швеция»[146]. Правда, она была немного приличнее, но всё равно достаточно грубая. «Демагогическая ложь», – так в ней характеризовалась статья одного известного шведского профессора и политика. «Швеция успешно движется в сторону революции», констатировалось в книге. Красной нитью в обеих книгах проходили, с одной стороны, подозрительность в отношении всего остального мира, который якобы только и мечтает, как бы нанести ущерб Советскому Союзу и развалить его, с другой – очернение экономических и общественных условий других государств, а также стремление доказать негодность не только «капитализма», но и социал-демократического «реформизма». Одновременно автор доказывал, что Советский Союз не нападал на Финляндию, и в его словах сквозила злоба в адрес тех, кто нам помогал и кто высказывал нам сочувствие. Автор даже не пытался дать объективную информацию. Но при этом нельзя забывать, что и в других странах наблюдались односторонние и поверхностные высказывания об условиях в Советском Союзе, что следует считать заслугой большевиков.
Позднее, когда я уже писал этот текст, мне стало известно, что в 1940 и особенно в 1941 году в Советском Союзе вышло довольно много книг о Зимней войне, как в прозе, так и в стихах. В чисто пропагандистской литературе говорилось много плохого о финнах: они стреляли и убивали раненых и санитарок, а также другой медицинский персонал, совершали над ними всяческие зверства; с военнопленными обращались плохо; положение трудящихся в Финляндии было ужасным и т.д. Но в других публикациях, особенно в стихах, о финнах унизительно не говорилось, и ненависть к противнику не высказывалась. Из этих публикаций следовало, что уже к началу Зимней войны советский патриотизм полностью развился и органично впитался в прежний русский патриотизм. Война против Финляндии подавалась в советско-российской художественной литературе, за исключением одного стихотворения в начале 1939 года, как чисто национальная по своему характеру война: Советский Союз стал продолжателем наследия старой национальной империи, России, и, несмотря на все ужасы Зимней войны, советский человек испытывает радость, что границы его страны продвинулись вперёд, даже если при этом не освободили ни одного финского пролетария. Советской литературе, как и военной литературе других государств, присуща одна черта: чем более талантлив автор и чем он больший художник, тем меньше в его произведениях ненависти к противнику.
XI
Никель из Печенги
23 июня 1940 года Молотов сказал мне, что Советский Союз заинтересован в разработках никеля в Петсамо, и спросил, можем ли мы дать разрешение на работы там, согласимся ли создать совместное финско-советское предприятие или решим вопрос каким-либо иным образом.
Так началось неприятное дело, которое осложнило нормализацию отношений между Финляндией и Советским Союзом. Вопрос был большой и сложный. Боюсь, что мои разъяснения станут очень длинными и скучными. К сожалению, как я ни старался сделать эту главу короче, мне это не удалось.
Вопрос Молотова был для меня неожиданным. Почему Кремль поднял его именно сейчас? Во время Зимней войны бо́льшая часть Петсамо была оккупирована советскими войсками, и забрать у нас район с запасами никеля было не трудно. Правда, ситуацию осложняло разрешение на добычу никеля, выданное англо-канадскому концерну, но решить эту проблему Советскому Союзу было бы не сложнее, чем Финляндии. Русские забыли тогда про никель? Этого не может быть. Ещё осенью 1939 года Сталин и Молотов затронули тему разрешения англичанам. В ходе мирных переговоров в Москве Молотов упомянул, что в Советском Союзе, особенно в военных кругах, распространено мнение, что Печенгу не стоило возвращать финнам.
Привлекают внимание статьи в некоторых германских газетах, появившиеся сразу после Московского мира. В них говорилось, что Россия скорее всего выдвинет особые требования, в результате которых Финляндии придётся аннулировать разрешение, выданное англичанам. Гессенская «Националь Цайтунг», близкая к министр-президенту Пруссии Герингу писала 17 марта 1940 года: «По мирному договору Петсамо, правда, остался у Финляндии, но очень сомнительно, что Англия сможет продолжать действовать там по своему плану. Советский Союз, по крайней мере, в равной степени заинтересован в финской никелевой руде, и в предстоящих в ближайшем времени экономических переговорах между СССР и Финляндией месторождение никеля в Петсамо займет заметное место. Роль Англии на Востоке уменьшится. Советская Россия, которая стремится поставить под сомнение монопольное положение Англии на мировом рынке никеля, наверняка воспользуется этой удачной возможностью». Эти статьи были в той же мере плодом собственных измышлений газет, как и, по всей вероятности, отражением интереса Германии к никелю в Петсамо, появившегося после Московского мира.
Молотов и Вышинский заверяли, что интерес Советского Союза к никелю связан исключительно с хозяйственными интересами. Но дело было не только в экономике. Если бы это было так, и если бы речь шла исключительно об удовлетворении потребности Советского Союза в никеле, то вопрос можно было бы очень просто решить предлагаемым нами методом, а именно мы могли бы продавать Советскому Союзу бо́льшую часть производимого там никеля. Но Советский Союз на это не шёл. Молотов неоднократно подчёркивал, что его стране был нужен не только никель, но и сам этот район, где никого не должно было быть, кроме Советского Союза и Финляндии. «Англичан надо убрать из Печенги». Он утверждал, правда, преувеличивая при этом, что разрешение на работу там означает кое-что иное, а не только экономический интерес. Несомненно, что присутствие там не только Англии, но и любой другой державы, в данном случае Германии, не было бы Советскому Союзу по вкусу.
В Советском Союзе, богатом природными ресурсами, никеля было достаточно, по крайней мере, для собственных нужд. Во время первой и второй пятилеток, до 1937 года, в различных частях страны были найдены богатые месторождения никеля. Самые крупные из них были на Кольском полуострове, а также на Среднем и Южном Урале и в Северной Сибири. Летом 1939 года было завершено строительство трёх больших никелевых комбинатов. «С вступлением этих комбинатов в строй Советский Союз выходит в первый ряд мировых производителей никеля», – писали в одном советском учебнике по экономической географии, вышедшем в 1940 году.
Целью Советского Союза мог быть захват определяющего положения на мировых рынках никеля, и для этого ему нужно было Петсамо. Но, как я вскоре заметил, интерес Советского Союза к Петсамо был, в первую очередь, политическим. Петсамо – предполье, “glacis”[147]Мурманска. Некоторые ставшие известными мне высказывания подтверждали это моё предположение. И та настойчивость, с которой советское руководство хотело взять территорию рудников в свои руки, показывала то же самое. Обращала на себя внимание и резкость выступлений Молотова. Он говорил, что Советский Союз считает вопрос о никеле «крайне серьёзным», а предоставление разрешения на работы там посторонним «противоречащим интересам СССР». Итак, вопрос был хозяйственным, во вторую очередь. По-видимому, здесь присутствовало и представление Советского Союза о Финляндии как о стране, входящей в сферу его влияния, из которой следовало удалить все другие великие державы. Поскольку интерес Советского Союза был политическим, то это значительно осложняло проблему, делало её непредсказуемой и увеличивало для нас угрозу конфликта.
Но почему Советский Союз не поднял этот вопрос в ходе мирных переговоров, а сделал это лишь в конце июня? Считали ли в Советском Союзе, что по Московскому миру они настолько укрепились на границах Финляндии, что с этой стороны никакой угрозы не следует ожидать, даже если Петсамо останется в Финляндии? Вскоре политическая обстановка стала кардинально отличной от той, что была во время Московского мира. В апреле-мае Германия оккупировала Северную Норвегию, и её войска оказались сравнительно недалеко от восточной границы Петсамо. Повлияло ли на это полное изменение военного положения весной 1940 года не только в Западной Европе, но и на Севере? Вполне возможно. Полный ответ на все эти вопросы можно будет дать только в будущем.
Ответил Молотову, что мы выдали разрешение на работы на месторождениях никеля англо-канадскому тресту, и сейчас мы связаны этим решением, но, если бы наши руки были свободны, мы продавали бы никель Советскому Союзу так же охотно, как и всем другим. Моё мнение, доложенное в Хельсинки: «Если возможно, то к желанию Советского Союза получать никель следует отнестись положительно».
В 1934 году Финляндия заключила на 40 лет соглашение на разработку никеля с английской компанией The Nickel Mond Co Ltd, акциями которой владел канадский никелевый трест International Nickel Co. На рудниках работало финское акционерное общество Petsamon Nikkeli OY, акции которого принадлежали компании Mond. В совете директоров последней в соответствии с финским законодательством две трети мест занимали финны. Англичане вложили значительные капиталы в предприятие, рабочие на рудниках, а также почти все инженеры и служащие были финнами. В Финляндии были удовлетворены подобной организацией.
На торговых переговорах, состоявшихся сразу после заключения Московского мира, Германия также обратилась за разрешением на работу в Петсамо, но, поскольку это было невозможно, в порядке компенсации она согласилась на получение 75 процентов никелевой руды, а когда в этом вопросе активизировался Советский Союз, то удовлетворилась и 50 процентами.
Поначалу мы пытались выработать систему, в рамках которой были бы удовлетворены все три большие державы. Предложили оставить разрешение на работы у англичан, но продавать никелевую руду Германии и Советскому Союзу по половине от добываемого. 27 июня я передал по этому вопросу Молотову памятную записку в присутствии прибывших в Москву на торговые переговоры министра Котилайнена, горного советника Гартца и начальника отдела Яланти. Прочитав записку, Молотов заявил, что она не содержит ответа на поставленный им вопрос: получит ли Советский Союз право на работы в Печенге или будет ли создано совместное финско-советское общество? В то время Советский Союз не интересовал никель сам по себе, ему нужна была территория Петсамо с никелем. Стояла также задача избавиться там от присутствия англичан. Я ответил, что трест работает на законных основаниях и вряд ли согласится разорвать имеющееся соглашение. Молотов выразил уверенность, что с англичанами проблем не будет, если финское правительство захочет разорвать соглашение. А о руде договоримся с немцами. В связи с этой беседой я в качестве своего мнения сообщил в Хельсинки, что если проблема никеля в Петсамо не является для нас жизненно важной, особенно если при поиске её решения будут учтены наши интересы, (а Москва склоняется к этому, если судить по словам Молотова), то дело с концессией на никель следовало бы уладить с учётом пожеланий Советского Союза. Добавил: «Боюсь, что Советский Союз не оставит это дело на полпути».
Правительство заняло положительную позицию в отношении советского предложения, и в начале июля я сообщил Молотову, что мы начали принимать меры для решения вопроса и ведём переговоры с трестом. Молотов выразил надежду, что вопрос не затянется, на что я ответил, что сейчас решение зависит от треста. Молотов вновь заявил, что вопрос целиком в нашей власти, «поскольку английский трест сейчас не будет продавать никель Германии, как делаете вы».
Через несколько дней генсек НКИДа Соболев передал мне памятную записку, в которой со ссылкой на моё ранее переданное Молотову предложение, о котором я говорил выше, сообщалось, что Советский Союз в 1940 году готов ограничить свои закупки руды 40 процентами от её добычи при условии, что остающиеся 60% будут поставлены в Германию. Таким образом, вопрос был согласован между Советским Союзом и Германией. В ходе беседы Соболев пояснил, что Советский Союз заинтересован в получении никелевой руды в 1940 году, в праве на работы в Петсамо, а также в уходе англичан.
Компания Mond, однако, отстаивала свои права, а также резко выступала против использования рудника в интересах Германии. Ноту протеста по этому вопросу посланник Великобритании в Хельсинки вручил министру иностранных дел. Но когда правительство на основе закона о военном положении обязало компанию продавать свою продукцию покупателю, назначаемому Министерством торговли, то финское Petsamon Nikkeli OY, занимающееся рудником, заключило договор на поставку 60 процентов своей продукции большому немецкому концерну I.G.Farbenindustrie. Соответствующая советская организация пригласила представителя финской компании в Москву для переговоров о доле СССР в размере 40 процентов. Казалось, что решение найдено. В Хельсинки надеялись, что вопрос о праве СССР на работы в Петсамо снят, и теперь речь идёт только о разделе продукции между Советским Союзом и Германией.
Кремль, однако, не отказался от своей первоначальной позиции. Когда в конце августа я был у Молотова по другим делам, он внезапно спросил: «Когда дадите ответ по концессии на никель в Печенге, которую вы обещали дать в срочном порядке?» Ответил, что у нас сложилось впечатление, что Советский Союз больше не заинтересован в праве на разработку никеля, поскольку он поставил вопрос о получении никелевой руды, и мы решили этот вопрос. Молотов горячо заявил, что Советский Союз сейчас заинтересован в праве на разработки не меньше, чем ранее. Он особо подчеркнул, что в компании по добыче никеля не должно быть никого, кроме Советского Союза и Финляндии, которые в совместном предприятии или иным путём будут заниматься комбинатом. Никелевая руда – это отдельный вопрос, и соглашение о 40 процентах руды для СССР касается только 1940 года.
В середине сентября у меня состоялся весьма печальный разговор с Молотовым, до которого я донёс новую информацию из Хельсинки. Я сказал, что организация дела по предложенной Советским Союзом модели встретилась с трудностями. Наше правительство провело переговоры с трестом, который, однако, не захотел отказываться от своих договорных прав. Правительство не может принуждать трест к этому. Оно может лишь определять использование готовой продукции комбината. В ходе торговых переговоров Германия также заявила о желании получить разрешение на разработки, но ей был дан такой же ответ. Позднее между Советским Союзом и Германией была достигнута договорённость о разделе продукции, и в Хельсинки исходили из того, что эти два государства действуют по договоренности между собой, а вопрос о праве на участие в разработках никеля отошёл на второй план. Таким образом, всё дело можно считать закрытым после поставок никелевой руды Советскому Союзу и Германии.
Так считало финское правительство.
Молотов выслушал меня с очень серьёзным лицом. Начался продолжительный разговор. Собеседник повторил, что производство и продажа никеля – разные вещи. От правительства Финляндии зависит, будет ли проблема снята или нет. Поскольку правительство Финляндии сочло возможным разрешить компании, находящейся в собственности англичан, продавать никель Германии, которая ведёт войну с Англией, то вполне возможно удовлетворить и пожелания Советского Союза. Когда я в очередной раз подчеркнул, что правительство не имеет права аннулировать выданное разрешение без согласия владельцев, Молотов спросил: «Можно ли всё это понимать так, что правительство Финляндии готово решить вопрос, если будет найдена соответствующая юридическая формула?» Подобная постановка была для меня неожиданной, и я понял его так, что Советский Союз собирается получить согласие треста. Сказал, что представители компании дали нам окончательный отрицательный ответ. На предложение о заключении долгосрочного соглашения на поставки руды в Советский Союз Молотов ответил, что он хочет вести переговоры не с компанией, занимающейся никелем, а с правительством Финляндии. Он особо подчеркнул, что Советский Союз считает этот вопрос «очень серьёзным», и «наличие разрешения у посторонних противоречит интересам его страны». Он добавил, что возникшая ситуация противоречит также мирным договорам 1920 и 1940 годов, поскольку Советский Союз имеет право свободного прохода именно по обсуждаемому району. Я резко протестовал против подобной трактовки. Молотов повторил, что для Советского Союза важен не только никель, но и этот район, а также чтобы там никого не было, кроме Финляндии и Советского Союза. Он сказал, что этот вопрос вновь показывает недружественное отношение правительства Финляндии к Советскому Союзу: «С Германией мы можем вести переговоры, а с Финляндией – нет». «Молотов выглядел очень сердитым, говорил горячо и ни в чём не отступал. Таков он был всегда. […] Посмотрим, чем закончится эта заварушка», – записал я в дневнике.
«Молотов был очень резок, его голос выражал недовольство», – телеграфировал я своему правительству. «Его утверждение, что выдача разрешения посторонним противоречит интересам Советского Союза, а его прежние слова о том, что в Советском Союзе многие не согласны с возвращением Петсамо Финляндии, делают вопрос крайне сложным и не позволяют нам забыть, что и силовые действия в Петсамо не находятся за пределами возможного». На моё сообщение о том, что наше правительство получило от треста отрицательный ответ, Молотов заметил, что результат зависит от того, как вести переговоры. Реальные условия сегодня настолько изменились, что они дают основание и для юридических изменений. Эта мысль, которую Молотов высказывал много раз в разной связи, отражает наши различия в понимании права. По нашему мнению, изменения в соотношении сил на международной арене не могут служить основой для изменений в праве собственности или для разрыва действующих в законном порядке соглашений.
Ситуация складывалась следующим образом: разрешение на работы в Пет-само в законном порядке, на основании соглашений с финским государством принадлежало англичанам. Советский Союз и Германия хотели заполучить его себе. Советский Союз, цели которого, совершенно очевидно, были политическими, хотел устранить из региона другие крупные державы, хотя временно и был склонен делиться с Германией обговоренной частью продукции. Германия смирилась с тем, что в качестве компенсации за разрешение она будет получать никелевую руду, а комбинат будет иметь долгосрочное соглашение с германским концерном I.G.Farbenindustrie, который, в свою очередь, предоставит комбинату кредит и другое содействие в налаживании работы рудников. Германия не хотела увеличения влияния России на территории, богатой никелем, за счёт Финляндии, с которой она неплохо ладила. Нельзя было не видеть, что Германия с удовлетворением наблюдала за нашими попытками сохранить в регионе статус-кво или, по крайней мере, свести изменения к минимуму. В конце концов, для Германии был важен только никель, и ей было всё равно, что произойдёт с разрешением на работы. Договор о дружбе между Берлином и Кремлём, хотя это и был брак по расчёту, тогда, весной и летом 1940 года, цвёл в полную силу.
Англичане, в свою очередь, стремились оставить разрешение у себя. Поэтому Англии не нравились попытки Советской России. У Англии было две цели: улучшить отношения с Советским Союзом и, с другой стороны, помешать экспорту никеля в Германию. Поэтому безусловного желания предотвратить уход разрешения в Советский Союз или помешать созданию совместного финско-советского общества у Англии не было, поскольку, как надеялись англичане, в результате этих мер поставки никеля в Германию прекратятся или, по крайней мере, затруднятся. Таким образом, ни одна крупная держава, ни Германия, ни Англия, не собиралась выступить в нашу поддержку, хотя им и не нравились устремления Советского Союза в сторону месторождений никеля, и они видели, что нам нужна их помощь. Финляндия оказалась под нажимом трёх больших, но была вынуждена вести дела наедине с Советским Союзом. «Ваше положение действительно сложное, – говорил мне посол Германии в СССР граф фон дер Шуленбург. – Если бы мы были достаточно сильным государством, то просто ответили бы: вопрос решён с англичанами, мы довольны этим решением и ничего поделать не можем».
Но мы не были великой державой, мы были маленьким государством, которое оказалось под перекрёстным огнём, вызванным интересами трёх больших. К тому же, Англия, указывая на экспорт никелевой руды в Германию, угрожала закрыть сертификат безопасности мореплавания в районе Петсамо. Германия лишь держалась за соглашение о закупках никеля. На самом деле, вопрос о никеле был слишком мелким делом в то время большой войны, чтобы Германия или Англия из-за него испортили бы свои отношения с Советским Союзом. «Мы под тройным огнем, – говорилось в одной из телеграмм из Хельсинки. – Поскольку сложилось подобное положение, то надеемся, что Советский Союз поступит так же, как Германия, а именно заключит соглашение о поставках ему никеля. Тем самым вопрос был бы урегулирован во взаимопонимании между Финляндией, Советским Союзом и Германией». Так мне советовали сказать Молотову. Я, в свою очередь, считал, что Молотову надо было сказать: «Нам не удалось получить согласие треста, которое необходимо, но, если вы можете его получить, мы готовы вступить в переговоры вместе с вами, чтобы закрыть вопрос». Я запросил полномочия для подобного заявления. Однако в Хельсинки пока ещё не были к этому готовы.
9 октября, после того как мы закончили обсуждение аландского вопроса, перевозку германских войск по территории Финляндии, а также планов оборонительного союза между Швецией и Финляндией – всё это далеко не лучшая подготовка для беседы о проблеме никеля, – Молотов, который часто поднимал тему никеля при обсуждении других вопросов, вновь спросил, получил ли я какую-либо информацию из Хельсинки. После моего отрицательного ответа Молотов начал говорить особенно горячо. Он заявил, что не понимает, почему правительство Финляндии так упорно не решает вопроса, ссылаясь на отказ треста. Посол Великобритании Криппс ещё в феврале сказал ему, что английское правительство с удовлетворением встретило бы сообщение о соглашении между Советским Союзом и Финляндией на использование рудника. Когда я вновь заявил об отрицательном ответе треста, Молотов лишь выразил недоумение.
В конце октября к проблеме никеля, наряду с Молотовым, подключился Вышинский. У меня серьёзное дело, сказал он, никель в Петсамо. Правительство Финляндии затянуло его решение на месяцы. Он сослался на слова Криппса, о которых мне сообщил Молотов, и высказал уверенность, что правительство Финляндии могло бы решить вопрос, если бы захотело. Но оно не хочет, выдвигает разные предлоги. Ответил, что компания, занимающаяся разработкой никеля, даёт нам резко отрицательный ответ, а посланник Англии в Хельсинки сообщил недавно, что его страна не согласна с передачей разрешения. Поскольку дело обстоит подобным образом, то от нас ничего не зависит. Предложил долгосрочное соглашение о поставках. Вышинский считает, что соглашение о поставках и разрешение на работы – два различных вопроса. Когда я сказал, что мы не можем забрать разрешение у англичан, Вышинский спросил иронично: «А что, Финляндия – колония Великобритании? Советский Союз считает Финляндию независимым государством и хочет уважать её независимость». Он спросил, был ли мой ответ окончательным, и добавил, что Советскому Союзу тогда придётся прибегнуть к необходимым мерам. Начался продолжительный разговор, в ходе которого Вышинский потребовал от меня в течение двух-трёх дней дать окончательную позицию правительства Финляндии. «Мне кажется, что Советский Союз так это дело не оставит, – писал я в телеграмме в Хельсинки. – На какие действия Вышинский намекал своей угрозой, я сказать не могу. Речь может идти, во-первых, о силовых мерах в Петсамо (о них я уже упоминал), во-вторых, об экономических или иных мерах давления».
Из бесед с Молотовым я вынес впечатление, что он был согласен с нашей точкой зрения о необходимости получения согласия треста на передачу разрешения. Возможно, что на основании бесед с послом Великобритании в Кремле сложилось впечатление, что англичане могли бы пойти на подобное решение. Возможно, англичане так бы и поступили, если бы в результате был прекращён экспорт никеля в Германию, но препятствием были долгосрочные соглашения финской фирмы с Германией. Я неоднократно предлагал в Хельсинки дать согласие, если Молотов сообщит о намерении самому урегулировать вопрос с трестом. Но Хельсинки не хотел идти на это. Вместо этого наше правительство сообщило советскому посланнику в Хельсинки следующее: Финляндия длительное время не давало ответ на запрос советской стороны по проблеме никеля не потому, что разрабатывало планы каких-то действий, а потому что, несмотря на предпринятые усилия, она не могла найти решение с компанией, ведущей разработки никеля. Как правовое государство, Финляндия выполняет свои обязательства по заключенным соглашениям. Позиция Советского Союза поставила Финляндию в трудное положение, поскольку вызвала у неё противоречия как с Англией, так и с Германией. Хотя Финляндия хотела бы сохранить существующее положение, тем не менее, правительство согласилось на переход разрешения к совместному финско-советскому предприятию при условии, что Советский Союз получит согласие Англии и треста, а также отказ Германии от запроса на передачу разрешения ей, который она выдвинула раньше Советского Союза.
1 ноября меня пригласил Молотов в Кремль, когда я ещё не получил информацию об этом из Хельсинки. Беседа вновь была сложной. Молотов был зол. С самого начала он заявил, что Финляндия не хочет обсуждать экономические вопросы с Советским Союзом на деловой основе, и в то же время в Финляндии разжигают вражду к СССР. Последнее замечание относилось к военной литературе, о которой уже был разговор. Он резко отзывался о затяжках в вопросе о никеле и требовал ответа на вопрос, намерено ли финское правительство начинать переговоры по разрешению на добычу. Он вновь сослался на заявление посла Криппса. Я ответил ему примерно так же, как и Вышинскому пару дней назад. Молотов заявил, что Советский Союз предпримет меры, если решение не будет найдено.
Когда через несколько дней я был у Вышинского с информацией о сообщении премьер-министра Рюти советскому посланнику в Хельсинки, то Вышинский заметил, что он беседовал с послом Криппсом, который подтвердил всё, что он говорил в июне Молотову, но с оговоркой, что трест готов на временную передачу разрешения до конца войны. По мнению Вышинского, это условие не имело значения, поскольку, получив однажды разрешение, вовсе не обязательно его возвращать. Так что, в отношении англичан вопрос ясен. Немцы ещё раньше сообщили, что их устраивают 60 процентов от добычи никеля, в связи с чем нет необходимости что-либо обсуждать с ними. Правительство Финляндии может в одностороннем порядке разорвать соглашение о разрешении на добычу никеля с трестом, а затем в качестве хозяина рудников делать, что захочет. Я ответил, что разорвать соглашение о разрешении не так просто, так как для этого по нашим законам необходимо согласие треста, причём без временной оговорки, о которой говорил Криппс, поскольку соглашение должно быть расторгнуто окончательно. Добавил также, что стоит подробнее поговорить с немцами, чтобы впоследствии не возникло недоразумений. Вышинский не считал это необходимым и заявил, что Советский Союз ожидает действий со стороны правительства Финляндии для окончательного решения вопроса.
Таким образом, проблема никеля оказалась основательно запутанной. Вначале казалось, что Молотов поддерживает нашу точку зрения, в соответствии с которой для передачи разрешения необходимо согласие треста, которое он считал возможным получить. После беседы с Вышинским я, однако, начал сомневаться, что, когда Молотов говорил «о юридической форме», он имел в виду не согласие треста, а что-то другое. Позиция Советского Союза вскоре стала известна.
12 ноября я был вновь у Вышинского. Он, как всегда, был вежлив в обращении, но твёрд в делах. Я сообщил, что мы запросили английское правительство, будет ли оно готово в письменной форме от своего имени и от имени треста дать согласие на окончательный переход разрешения на разработку месторождения без ограничения во времени, но ответ пока ещё не поступил. Обратился к советской стороне с просьбой урегулировать вопрос с англичанами и немцами, после чего будем готовы начать переговоры о совместном предприятии. Вышинский ответил, что Советский Союз не будет начинать переговоры ни с англичанами, ни с немцами. Решение вопроса в пределах полномочий Финляндии, конечно, если мы этого захотим. Переговоры с англичанами – дело Финляндии, а не Советского Союза, так как речь идёт о государственной территории независимой Финляндии. Финны могут просто сообщить англичанам о разрыве соглашения для организации дела по-другому. Ответил, что наши законы не позволяют правительству разрывать такие соглашения, а также по мере своих сил попытался разъяснить североевропейское представление о праве и о вытекающих из него обязательствах. Мои разъяснения не произвели никакого впечатления на Вышинского, и он сказал: «Вы, конечно, найдёте методы, если захотите. Законы – дело рук человека. Законы можно издавать в зависимости от потребностей. Если нет нужного закона, его можно подготовить, для этого нужна лишь воля». Он добавил, что, если Финляндия не устроит это дело тем или иным образом, это будет означать её отказ, о котором он должен будет сообщить советскому правительству. В «частном» порядке Вышинский заметил, что Советский Союз мог оставить Петсамо себе в 1920 и в 1940 годах. Он просил дать ответ в ближайшее время, поскольку обсуждение этого дела затянулось.
В эти дни Молотов находился с известным визитом в Берлине[148]. Вернувшись оттуда, он пригласил меня и сообщил, что обсуждал там проблему никеля в Пет-само. Германия отказывается от своих претензий на разрешение на работу в Печенге и не имеет ничего против передачи разрешения Советскому Союзу или совместному предприятию. Германия заинтересована только в получении никелевой руды. Англичане, в свою очередь, готовы на временную передачу разрешения, что, по его мнению, достаточно для урегулирования проблемы. Таким образом, финское правительство может немедленно приступить к принятию решений. Ответил, что по нашим законам временного согласия англичан недостаточно, а необходим безусловный отказ треста от имеющегося у него разрешения. Ранее мне казалось, что он, Молотов, согласен с нами о необходимости получения безусловного согласия треста. Молотов ответил, что это было недоразумение. «Вы постоянно говорили о согласии треста, но я придерживался иного мнения». Финляндия должна урегулировать этот вопрос тем или иным образом. Я обратил также внимание на условие англичан о запрете поставок никеля Германии, на что Молотов ответил: «Продавайте весь никель Советскому Союзу, а мы решим этот вопрос». Было понятно, что Советский Союз будет поставлять Германии причитающуюся ей долю. Молотов добавил, что мы долго испытывали его терпение, но теперь хватит, и грозным тоном потребовал, чтобы решение было найдено в первую очередь. Когда я заявил о согласии с ним, что необходимо быстрое решение, Молотов заметил, что я уже много раз давал один и тот же ответ, но дальше мы не продвинулись. Обещал дать ответ так быстро, как только смогу.
В ходе этих бесед окончательно определилась позиция Кремля. Там пришли к мнению, что своего согласия Англия давать не намерена, и, таким образом, это дело должны урегулировать мы, финны, «тем или иным образом», что, в крайнем случае, означало изменение законодательства. Принятие чрезвычайного закона об отъёме собственности у законного собственника, в данном случае у англичан, которые не нарушали соглашения, противоречило нашему пониманию права. Мы оказались в трудном положении. Ни одна из сторон, ни Германия, ни Англия, нас не поддерживала. Англичане считали, что они не могут ничего сделать в этой ситуации, и не хотели прибегать к более жёсткому языку в Москве. Германия прямо сообщила в Москву, что она не будет возражать против передачи разрешения смешанному финско-советскому обществу, если договор между Германией и Финляндией о поставках никеля останется в силе в сегодняшнем виде. От этих германских заявлений помощи в наших переговорах с Кремлем не было. Напротив, Молотов подчёркивал (явно исходя из того, что мы надеемся на поддержку Германии), что вопрос будет легко урегулирован между Советским Союзом и Германией.
Итак, мы оказались в одиночку между тремя большими, и так же в одиночку мы должны были принимать решение. «Положение наше сложное, – передавал я по телеграфу в Хельсинки, – но если кого-то из этой тройки приходится исключать, то это, к моему сожалению, Англия, которая от нас географически дальше, а политически менее важна. Речь идёт о политическом решении, которого мы не можем избежать, ведь наша пассивность означала бы ещё более важное решение. Англии надо объяснить, что это вынужденное действие». После беседы с Молотовым, обстоятельно обсудив ситуацию с моим помощником, советником-посланником Хюнниненом, я сообщил в Хельсинки в качестве своего мнения: «Учитывая неоднократно высказанные мне угрозы о возможных мерах, о чём я сообщал телеграфом, а также поскольку в этом деле Советский Союз зашёл довольно далеко, подтверждаю свои серьёзные опасения о начале действий со стороны Советского Союза, если вопрос не получит положительного для него развития. Вместе с Хюнниненом предлагаем принять советское предложение».
В Хельсинки родилась идея, что, поскольку вопрос с Англией не урегулирован, для выигрыша времени предложить назначить уполномоченных для подготовки соглашения о создании смешанного финско-советского общества и о переходе разрешения на работы. По моему мнению, прежде чем вносить подобное предложение, было необходимо принять принципиальное решение по главному вопросу. Поскольку в ходе упомянутых переговоров может быть выработано соглашение, но всё дело развалится, если Англия, в конце концов, не даст своего согласия. Стоял вопрос: было ли нам выгодно договариваться с советским правительством до решения вопроса с Англией, получив её согласие, либо, в худшем случае, встать на путь изменения законодательства? Между МИДом и мной продолжалась переписка по этому вопросу. Поначалу Хельсинки избегал занимать определённую позицию. Думали также над вариантом совместных переговоров Финляндии и Советского Союза с Англией. Советское правительство, однако, ранее неоднократно отказывалось от такой возможности. На мой взгляд, также не стоило и думать, что Англия даст согласие, поскольку Германии гарантировали 60 процентов никеля из Петсамо на вечные времена, как было договорено между Финляндией и Германией. «Мы не можем предлагать переговоры о совместном обществе и передаче ему разрешения до тех пор, пока у нас не будет ясности относительно того, придётся ли нам решать вопрос путём изменения законодательства, если Англия не даст своего согласия. Поскольку мы сочли возможным вопреки протестам Англии поставлять неопределённое время 60 процентов добычи никеля Германии, находящейся в состоянии войны с Англией, то передача нам разрешения за достаточную компенсацию будет для нас не самым плохим делом», – писал я в Хельсинки.
Из моего дневника за 29.11.1940: «Задействованы интересы трёх больших: Англии, Германии и Советского Союза. Правительство пытается добиться единогласия всех трёх или, по крайней мере, не ущемлять никого из них. Цель, конечно, хорошая, но невозможная. Один из трёх больших должен быть исключён, как я писал в телеграмме. а) Если мы исключим Германию, то Англия даст своё согласие. Но этого мы сделать не можем, так как 24.07.1940 мы связали себе руки, да к тому же политически это нам невыгодно. b) Мы могли бы отстранить Советский Союз, и тогда всё осталось бы без изменений. Но при этом мы идём на риск, что за этим последует. Это мы, по моему мнению, сделать не можем. c) Поэтому должна быть исключена Англия тем или иным способом. Если мы заплатим тресту достаточную компенсацию, то и у англичан не должно быть особых возражений. Ведь трест пришёл в Печенгу по коммерческим соображениям, за прибылью. После войны трест будет продавать никель как Германии, так и всем желающим, а на время войны мы взяли обязательства о поставках никеля ей, Германии. Англичане должны понимать, что мы оказались в патовой ситуации, и, конечно, после войны они это поймут. В общем, у нас иного выхода нет».
Наконец я получил правительственную телеграмму: «Если, в конце концов, так и произойдет, то придётся принимать решение вопреки мнению англичан». Это указывало на то, что окончательные последствия предстоящей реорганизации были просчитаны. Я явился в Кремль и сообщил Молотову, что вопрос для нас крайне деликатный и трудный. Для нас важно, продолжал я, устроить дело так, чтобы Англия не чувствовала себя оскорблённой хотя бы потому, что от неё зависело получение сертификата безопасности для судоходства в районе Петсамо. Наше правительство вновь обратилось к Англии с запросом её согласия на передачу разрешения на работу в Петсамо совместному финско-советскому обществу, но ответ пока не поступал. Несмотря на это, для выигрыша времени наше правительство предложило создать совместный комитет для подготовки проекта договора о финско-советском обществе, а также по всем связанным с этим деталям, но обусловив это сохранением договоров между Финляндией и Германией. Правительство Финляндии приняло это условие, выдвинутое Германией. В любом случае, предстояли сложные переговоры с англичанами о компенсации тресту и др., а также о многом другом в совместном комитете. Я обратил внимание на то, что никелевая компания сообщила соответствующему советскому органу о договоре компании с немцами, а также о его содержании. Со своей стороны, я также дал Молотову эту информацию. Одновременно изложил экономические факторы, побудившие к заключению договора с немцами. Нам были нужны немецкие машины, оборудование, техническое содействие и капитал для налаживания работы рудников. Также и наша торговля с Германией была больше, чем с другими странами.
Молотов сказал, что он не знаком с германскими соглашениями и спросил, можно ли на них взглянуть. Ответил, что у меня их нет, поскольку всё делалось в Хельсинки. Тогда Молотов спросил, давала ли Англия согласие на соглашения с немцами, и заметил, что, как говорил Криппс, никель нельзя вывозить в Германию. Я пытался объяснить всё, но не преуспел. Я говорил, что до сих пор полагал, что немцы сообщили Молотову о соглашениях. Он признал, что сообщили, но содержание соглашений ему не известно. Потом добавил: «С немцами вы заключили соглашения, но со мной тянете под всякими предлогами вот уже пять месяцев и серьёзно испытываете наше терпение». Молотов затем спросил, можно ли теперь исходить из того, что финское правительство готово окончательно договориться об использовании рудников вместе с Советским Союзом. На это мне пришлось отвечать неопределённо, что, мол, мы всё ещё ждём ответа из Лондона. Далее Молотов спросил, что именно содержалось в договоре с трестом о разрешении, и выполняет ли трест свои обязательства. Ответил, что детали договора мне не известны. На это Молотов заявил, что трест не выполняет и не может выполнять свои обязательства, это абсолютно ясно, а значит, мы имеем полное право разорвать соглашение с ним и договариваться с немцами, но вот только мы не хотим разрывать и заключать соглашение с ним, Молотовым. Мы, по его словам, всё ссылаемся на Англию, но с немцами заключили договор без всяких ссылок. Объяснил, что речь идёт о разных вещах: сейчас мы говорим о праве собственности, а с немцами речь шла о поставках никеля. Но, судя по выражению его лица, Молотов не принял эту аргументацию. Он также не обратил внимания на мой аргумент относительно необходимости получения сертификата безопасности для мореплавания в районе Петсамо. Он лишь мрачно заметил: «Мы дали вам хорошую компенсацию – всю Печенгу, а вы всё спорите с нами». Затем он добавил, что Финляндии следует урегулировать вопрос с англичанами. В ходе беседы он много раз повторял, что в Советском Союзе много таких, кто сожалеет по поводу передачи Печенги Финляндии. «Так мы наши отношения не улучшим». В заключение он сообщил о согласии на создание совместного комитета, хотя это ему явно было не очень приятно. Очевидно, он полагал, что это очередной предлог затянуть дело. Вскоре комитет провёл первое заседание в Москве.
С финской стороны в комитет вошли директор банка, министр фон Фиандт и горный советник Грёнблум, с советской – первый заместитель комиссара внешней торговли Крутиков и заведующий отделом НКИДа Куровцев. Наблюдателем на заседаниях с нашей стороны был советник-посланник Хюннинен.
Заседания комитета начались 19 декабря 1940 года. Финские представители были во власти оптимистических иллюзий. Они подготовили предложение, в соответствии с которым для контроля за использованием месторождения никеля в Печенге и для изъятия разрешения на работы в регионе у компании Mond, а также для продажи продукции комбината в соответствии с законодательством Финляндии создается акционерное общество. Большинство акций принадлежит Финляндии, думали даже о трёх четвертях. Правление состояло бы из председателя и четырёх членов, при этом, председателя и двух членов избирала бы финская сторона и двух – советская. Кроме того, Советский Союз имел право назначить своего представителя с правом посещения комбината с целью контроля. Предполагалось, что акционерное общество «Петсамон Никкели» (Petsamon Nikkeli OY ), находящееся в собственности англичан, будет вести разработку карьера и обогащение руды при условии, что вся продукция будет продаваться смешанному финско-советскому обществу. Это общество брало бы себе все соглашения о разрешениях на работы у «Петсамон Никкели» и отвечало бы за их выполнение. Условием перехода разрешения к совместному обществу было согласие компании Mond, которой совместное общество выплатило бы требуемую компенсацию. Таким образом, разрешение было бы в руках финско-советского «крышевого» общества, в котором у Финляндии было бы большинство голосов. Оно занималось бы сбытом продукции, но добычу никеля по-прежнему вела бы финская компания, находящаяся в английской собственности, а 60 процентов продукции в течение неограниченного времени продавалось бы немцам.
Если бы у Кремля были исключительно экономические соображения, то есть получение никеля, то подобное соглашение могло бы его удовлетворить. Но, учитывая неоднократно высказанную Советским Союзом позицию, было ясно, что подобное предложение Кремль не устроит. Русские требовали, чтобы все права, в том числе на разработку карьеров и на обогащение руды, были переданы совместному обществу. Они также сообщили, что Советский Союз не будет участвовать в переговорах о получении согласия треста на реорганизацию, поскольку это, мол, дело Финляндии. Правда, это нам сообщалось неоднократно и ранее. Русские считали, что финское государство имеет полное право просто изъять выданное ранее разрешение. Они были за создание финско-российского акционерного общества, которому перешло бы разрешение и продукция комбината. Акционерный капитал следовало распределить так, чтобы у Советского Союза был 51 процент, а у Финляндии – 49 процентов. В правлении места́ бы распределились поровну, а председателя поочередно выбирала каждая сторона. Исполнительным директором и начальником рудника должны были быть русские, поскольку вся исполнительная власть должна была быть в руках Советского Союза. Финские представители посчитали, что они не могут обсуждать это предложение. Переговоры отложили, и финская делегация вернулась в Хельсинки.
Из моего дневника за 22.12.1940: «Обсуждали проблему никеля у себя в посольстве, при этом Грёнблум спросил, уверен ли я, что русские захватят Петсамо, если мы не договоримся. Я ответил, что внешняя политика – трудное дело именно потому, что в ней никогда ничего нельзя сказать наверняка. Заниматься обычным магазином по сравнению с ней – простое дело. Теперь мы должны учитывать возможность, что Советский Союз предпримет против нас какие-то действия, если соглашения не будет. Какими будут эти действия, сказать трудно, почти невозможно. Но мы не можем из-за такого, сравнительно небольшого дела как никель, рисковать возможностью конфликта. Добавил, что уверен: когда русские подключатся к делам с никелем, то они не перестанут скандалить, как это происходит с советским посланником в Хельсинки, советскими консулами в Петсамо и Мариехамне, да и с другими русскими в Финляндии».
В Хельсинки специальная комиссия занялась вопросами, обозначившимися на переговорах в Москве. Комиссия пришла к выводу, что финское государство не имеет полномочий вмешиваться в дела «Петсамон Никкели», поскольку все вопросы урегулированы соглашением о выдаче разрешения на работу 1934 года. Финское государство с учётом действующих законов не может заставить владельца разрешения отказаться от своих прав. Государство может только на основе закона о военном положении и с учётом соглашения о разрешении издавать указания по временному регулированию использования месторождения. Попробовали также провести переговоры с компанией Mond, и для этого направили в Лондон д-ра юридических наук Хенрика Рамсая.
Советская сторона много раз пыталась ускорить возобновление переговоров. В середине января Вышинский пригласил меня и потребовал ответа, «поскольку наше терпение истекло». Он вновь заявил, что, если мы не найдем согласия по-доброму, то у них есть средства решить вопрос. Ответил: вопрос изучается, а также что правительство направило в Лондон д-ра Рамсая. Вышинский спросил, так что, теперь решение зависит от согласия англичан? Если дело обстоит подобным образом, то финскому правительству следовало разобраться с Англией до начала переговоров в Москве, которые окажутся пустыми, если Англия не пойдёт на договоренность. Вопрос Вышинского был разумным. Но вместо ответа я сказал, что у нас было готовое предложение. Если бы Советский Союз его принял, то вопрос был бы уже решён. Вышинский заявил, что наше предложение было невозможно принять, поскольку в соответствии с ним производство никеля было бы вне компетенции совместного общества, которое занималось бы лишь продажей готовой продукции. Он потребовал полной ясности в самое короткое время. В Советском Союзе считают, сказал он, что правительство Финляндии не хочет урегулировать вопрос и затягивает его решение под самыми различными предлогами. На это я заявил, что никаких затяжек не было. Добавил, что месяц назад я передал ему предложения по ряду других, нейтральных дел, и до сих пор не получил ответа. Вышинский утверждал, что это разные вещи. Как только вопрос с никелем решится, то другие дела пойдут быстрее; если же по никелю не будет согласия, то и другие дела остановятся. Он вновь сказал, что в Советском Союзе этот вопрос считают крайне важным. В телеграмме в Хельсинки я предложил вскоре возобновить переговоры и срочно сообщить русским о нашей готовности. Мы должны были сказать «да» или «нет». Если великое государство Германия, заинтересованное в этом деле, не хотело или не могло оказать нам достаточное содействие, то нам, в случае отрицательного ответа, придётся нести на себе все последствия, о характере которых заранее судить было трудно. «Думаю, что Советский Союз не оставит это дело. Это своё мнение я уже неоднократно высказывал», – писал я министру.
Через неделю Вышинский вновь пригласил меня к себе. Он выступал очень резко и даже рассерженно. Правительство Финляндии всё время затягивало это дело под различными предлогами, говорил он. Советский Союз не хочет больше затяжек. Мои ответы, переданные ему ранее, неудовлетворительны. Я сказал, что, как сообщал ранее, мы предприняли попытку переговоров с трестом, но она не удалась. В ходе московских переговоров мы констатировали, что англичане имеют право на компенсацию, о которой также следует договориться с ними. До продолжения переговоров хотели получить мнение специальной комиссии, созданной в Хельсинки, а также сообщение д-ра Рамсая из Англии. Переговоры можно продолжить в Хельсинки после возвращения д-ра Рамсая. Когда я закончил, Вышинский резко сказал, что он не хочет слушать подобные объяснения. Они «неуместны». Советское правительство не согласно на затяжку вопроса. «Может быть, вы пошлёте д-ра Рамсая вокруг света до Америки». Он хотел получить окончательный ответ на следующий день. «Этого я не смогу». «Ну, тогда послезавтра». Если этого не произойдёт, то советскому правительству будет сообщено об отказе Финляндии. Он добавил, что у правительства Финляндии есть право разорвать соглашение о выдаче разрешения, если бы было желание. На мои слова «Постарайтесь понять нас», – последовал ответ: «Учтите, что мы отдали вам Печенгу». Никакие мои разъяснения не помогли. «Самое малое, что мы можем сделать: послезавтра вы должны сообщить о готовности к переговорам либо здесь, либо в Хельсинки», – писал я в телеграмме в правительство.
В эти дни мы неоднократно обсуждали с Вышинским тему продолжения переговоров. В одной из бесед он высказал удивление, что из-за столь малого дела мы послали д-ра Рамсая в Лондон. Ответил, что русские должны понять, что мы хотим урегулировать вопрос по-дружески также и с англичанами. Вышинский сказал, что он это понимает, но выразил сомнение в отношении согласия англичан. Благожелательное отношение со стороны Англии не так важно для Финляндии, как со стороны Советского Союза. Он вновь высказал мнение, что Финляндия на основе закона 1939 года о военных условиях имеет право разорвать соглашение независимо от согласия англичан. Ответил, что этот закон распространялся только на военное время. Вышинский: «Всё, что делается на основе закона военного времени, остаётся в силе и после войны». Заметил, что всё, что делается на основе военного закона, не выдерживает послевоенного времени. Вышинский подчеркнул, что государство может делать, что ему необходимо, и, если потребуется, издавать новые законы.
– Я : Провести такой закон в Финляндии не так просто, как Вы думаете, для этого необходимо квалифицированное большинство в парламенте.
– Вышинский : Смогли же вы и президентские выборы провести очень быстро.
– Я : Бывший президент был болен и умер в тот же день, когда избрали нового. Поэтому было необходимо избирать нового президента. Выборы проводили прежние выборщики[149].
– Вышинский : Государство может и должно решить такой вопрос, как о никеле.
Он поинтересовался, что думает правительство по существу дела. Я ответил, что вопрос сейчас обсуждается в совместном комитете.
– Вышинский : Должна быть основа, от которой можно будет отталкиваться при обсуждении, иначе ничего не выйдет.
– Я : Мы, финны, хотим решить этот вопрос к удовлетворению обеих сторон, но, как и он, Вышинский, наверняка хорошо понимает, вопросы, в отношении которых существуют различные мнения, можно урегулировать только с помощью взаимных уступок.
Похоже, что Вышинский с этим согласился, но ничего не сказал.
Заседания совместного комитета продолжались в Москве с 29 января 1941 года в течение двух недель. Финские представители в первые дни подтвердили своё первоначальное предложение о создании компании с разрешением на разработки, но вскоре от него отказались. Новое финское предложение: правительство Финляндии не позднее чем в течение месяца на основе собственного решения и закона о военном положении временно берёт никелевый рудник, всю связанную с ним собственность, а также соглашение о выдаче разрешения на работы и передаёт всё это совместному финляндско-советскому обществу. Правительство предпринимает меры для окончательного получения собственности либо с согласия компании Mond, либо с помощью законодательства. Финское государство берёт на себя ответственность за выплату компенсации компании Mond. Акционерный капитал компании составляет 700 миллионов марок (14 миллионов долларов). Советский Союз выплатит свою долю наличными. Финское государство внесёт свою долю собственностью рудника. Советский Союз выплатит финскому государству компенсацию за то, что получает часть собственности рудника, и будет принимать участие в разработке никеля. Из акций компании финское государство получает, по крайней мере, 51 процент, Советский Союз – 49 процентов. В правление компании входят шесть членов, из которых председателя и трёх членов выбирают финские владельцы акций и двух – советские. Правление компании избирает исполнительного директора, который должен быть гражданином Финляндии. Из четырёх аудиторов русские выбирают двоих. Исполнительный директор принимает на работу технического директора, инженеров, а также бригадиров, которые должны быть гражданами Финляндии. Советские владельцы акций назначают в компанию двух русских инженеров, которые работают под финским руководством. Рабочие и весь остальной персонал – граждане Финляндии. Электростанция на реке Паатсйоки не входит в соглашение, а принадлежит отдельному финскому акционерному обществу, которое предоставляет электричество компании по производству никеля. Новое совместное общество принимает на себя ответственность за все долги «Петсамон Никкели» немецкому «И.Г. Фарбениндустри», а также по всем соглашениям о поставке никеля и иной продукции. Если изъятие собственности рудника у тогдашнего владельца приведёт к отказу Англии от выдачи сертификата безопасности на товарные поставки в Финляндию, то Советский Союз обязуется поставлять в Финляндию такие же товары.
Русские не приняли это наше идущее довольно далеко предложение. Их встречное предложение: акции поровну, равное число членов правления, исполнительный директор назначается советской стороной, и пятая часть инженеров, мастеров и другого персонала – советские граждане. Кроме того, они потребовали, чтобы электростанция на реке Паатсйоки также принадлежала новому совместному обществу. Новое общество не должно быть связано долгами немцам, думаю, для того, чтобы исключить германское влияние.
Совместный комитет много заседал, но не пришёл к единому мнению. Финны согласились с разделом акций на две равные доли, по их мнению, и места в правлении можно поделить поровну, однако так, чтобы председателем был финн. Российские переговорщики не сдавались. Совместный комитет констатировал, что согласия добиться не удалось.
Обсуждение вопроса вновь перешло на дипломатический уровень. Несмотря на переговоры в совместной комиссии, ситуация не улучшилась. Правительство в Хельсинки и наша делегация на переговорах жили поначалу в плену иллюзий. По-прежнему преобладало впечатление, сложившееся после Зимней войны, что наша героическая борьба породила в русских уважение к нам, которое проявится в переговорах. Русские блефовали, полагали у нас, твёрдая позиция заставит их уступить. Я не верил в это. За всё время своего пребывания в Москве я так и не заметил этого уважения, «респекта», а в обсуждении конкретных вопросов не было ни малейшего признака этого. Осенью 1939 года в Хельсинки было довольно широко распространено мнение, что русские блефуют, и наша твёрдая позиция даст свои результаты. Жизнь показывала иное. Это была наша серьёзная ошибка. Наши представители в совместном комитете также скоро пришли к иному мнению и заметили, что приходится шаг за шагом отступать. Поначалу они полагали, что задачи совместного финско-советского общества сведутся к формальному распоряжению разрешениями на работы в Петсамо и сбыту продукции, а управление комбинатом будет вестись по-прежнему. Вскоре, однако, признали необходимым согласиться на требование русских передать весь комбинат совместному обществу и с этой целью забрать у англичан разрешение на работу и другие права, а также собственность с помощью законодательных методов, если они не согласятся добром – пугающая и чуждая нам мера. Сначала полагали оставить у нас значительное большинство акций: первое указание правительства переговорщикам было 75 процентов акций нам и 25 процентов – русским. Постепенно согласились на 50 процентов каждой стороне. Только в вопросе руководства комбинатом не считали возможным уступать, это было бы крайне сложно для нас. «Хорошо, что на переговоры по никелю приехали другие люди. Если бы я один вёл их, то меня обвинили бы в сдаче позиций. Пусть теперь посмотрят, чего здесь можно добиться», – записал я в своем дневнике 4.02.1941.
Вопрос о никеле был опасным для нас потому, что для Советского Союза он был политическим, как я писал ранее, и лишь во вторую очередь – экономическим и в этом плане менее важным. Слова Молотова о том, что предоставление разрешения на работы в Петсамо англичанам противоречило интересам Советского Союза, скрытые угрозы его и Вышинского, а также заявления о том, что в Советском Союзе многие, в первую очередь, военные, не одобряли передачу Петсамо Финляндии, свидетельствовали о важности этого дела для СССР. Стремясь занять руководящее положение в никелевом комбинате, Советский Союз хотел устранить вторую великую державу и прежде всего обеспечить себе доминирование в «предполье» Мурманска, вблизи которого как раз в это время оказались германские войска в Норвегии. Русские продемонстрировали, в силу своей подозрительности, как они преувеличивают военно-политическое значение разрешения на работы в Петсамо. Соглашение по этим вопросам, заключённое с англичанами в 1934 году, подобного значения не имело. Считал ли Кремль, что требуемая им реорганизация помешает сближению Финляндии с Германией, трудно сказать. Вполне возможно.
Размышляя обо всём этом и пытаясь найти компромиссные предложения, что было необходимо на переговорах с русскими, я подумал как о худшем варианте об обмене территории с месторождением никеля на другую территорию. Подбросил эту идею в беседе с финскими членами совместной комиссии. В телеграмме в Хельсинки наши переговорщики подчёркивали нежелательность отступления в вопросах руководства будущей компанией и добавили, что «предпочтительнее было бы подумать о полной передаче района месторождения никеля за территориальную компенсацию». Продолжая размышлять, я подумал как о возможной альтернативе о передаче разрешения на работы в Петсамо Советскому Союзу, о чём с самого начала говорил Молотов, что выглядело, по крайней мере, не хуже, чем передача СССР всего района с никелем. Передал эту мысль в Хельсинки.
Вышинский пригласил меня к себе на следующий день после провала переговоров в совместном комитете. Я, конечно, догадывался, что речь пойдёт о никеле. Ситуация была непростая. Мы были опять один на один с Советским Союзом. Мы знали, что Германия, имеющая свой интерес в этом вопросе, внимательно наблюдает за нашими переговорами и надеется на упорное сопротивление с нашей стороны, но никакой поддержки нам в Москве не оказывала. Германия следила за тем, чтобы сохранить своё право в соответствии с имеющимся договором на получение никеля, и советское правительство было согласно на это. В то время, в феврале 1941 года, Германия, исходя из общих политических соображений, пока ещё не была намерена ухудшать свои отношения с Советским Союзом, а проблема никеля была бы слишком малым поводом для этого. Наши переговорщики уступили по всем позициям, по которым это было возможно: об ущемлении прав англичан законодательным путём, о создании совместной компании по разработке никеля, обещали запросить указания из Хельсинки относительно подключения электростанции на реке Паатсйоки к никелевому комбинату, а также о равном разделе акций и мест в правлении. Они не приняли российские предложения по вопросам управления комбинатом, а также о том, чтобы пятая часть персонала назначалась российской стороной.
Я стремился найти компромиссы на переговорах. Это было нелегко, поскольку пространства для уступок было совсем немного. Финские участники переговоров уже говорили о проблемах, связанных с принадлежностью электростанции, о разделе акций и мест в правлении. В вопросах руководства комбинатом идти на советские предложения мы не могли. Советское требование о назначении пятой части персонала оставалось открытым. С финской стороны обещали право на назначение двух советских представителей. Это был единственный пункт, по которому можно было выдвигать компромиссное предложение. Сколько человек включала бы эта «пятая часть», не знал никто. В Москве, ещё до поступления более-менее точных цифр из Хельсинки, мы сделали свои подсчёты, в соответствии с которыми речь могла идти о сравнительно небольшом количестве: в общей сложности, 20–30 человек, то есть пятая часть составляла бы 5–6 человек. Позднее, по информации из Хельсинки, персонал компании в Хельсинки составлял бы 19 и в Колосйоки[150]– 72, то есть вобщей сложности 91 человек, пятая часть которого составила бы 18–19 человек. Это было больше, чем мы насчитали, но и эта цифра не пугала. Этот вопрос, хотя и не очень приятный для нас, всё же был, на мой взгляд, менее опасным, если бы по другим пунктам, прежде всего по составу руководства и исполнительному директору, удалось прийти к согласию.
Вышинский поначалу сожалел, что совместный комитет не выработал единой позиции. Я присоединился к его мнению. Сказал, что в этом вопросе у меня было не больше полномочий, чем у других участников заседания. Добавил, что мы пошли на большие уступки: отказались от собственной компании с разрешением на работы и пошли на создание совместной компании, хотя согласия англичан на урегулирование ситуации путём заключения соглашения мы всё ещё не получили. Это решение было для нас исключительно тяжёлым, так как оно не соответствует ни нашему, ни североевропейскому пониманию права. Но с советской стороны уступок не было. Вышинский сказал, что он всегда говорил о том, что англичане не пойдут на подобное урегулирование, и поэтому предлагал решить вопрос законодательным путём. Советские требования с самого начала были весьма умеренными. Я вновь подтвердил, что у меня никаких полномочий в этом вопросе не было. Вышинский предложил нам поговорить доверительно для поиска решений. Я ответил, что мои доверительные соображения следует воспринимать только как условные. Затем мы прошлись по всем открытым вопросам, что заняло более часа. Вышинский неоднократно повторял, что у них нет никаких задних мыслей, а есть только экономические соображения.
«У нас нет никаких агрессивных намерений, как вы, возможно, думаете, – заверял он. – Советский Союз хочет установить хорошие отношения с Финляндией. Историческое развитие привело к войне, но это было и прошло, теперь это следует забыть. Русские хотят паритета с финнами, хотят наладить эффективное производство, поскольку намерены вложить в комбинат крупные средства».
Отметив ещё раз, что у меня полномочий не больше, чем у наших участников переговоров, я сказал, что могу предложить нашему правительству компромисс в отношении времени урегулирования законодательным путём, которое он считал слишком долгим. Есть техническая возможность провести всё в более короткое время. Относительно нашей готовности к равному разделу акций и к присоединению электростанции к комбинату Вышинский уже слышал от финских участников переговоров, на что я добавил, что это были большие уступки с нашей стороны, и они могут составить основу серьёзного посреднического предложения. Вышинский продолжал настаивать на равном количестве членов правления в компании. Обосновывая эту точку зрения, он заявил, что Советский Союз – великая держава, а Финляндия – небольшое государство, и престиж Советского Союза требует равноправия. Я заметил, что такие большие государства, как, например, Англия, рассматривают подобные вещи по-другому, но это на Вышинского не подействовало. Сказал, что для достижения договорённости могу предложить своему правительству равное распределение мест в правлении и право русских на назначение пятой части персонала, но это должно быть оговорено в отдельном соглашении. Но Вышинский, в свою очередь, должен будет предложить своему правительству дать согласие на назначение финна исполнительным директором.
Вышинский ответил, что его правительство уже «решило», что исполнительным директором будет советский представитель, и оно будет настаивать, чтобы «был некий баланс в руководстве». По этому поводу состоялся продолжительный разговор. На стороне Финляндии были все преимущества, говорил Вышинский: территория, машинный парк, государственная власть и т.д. Советский Союз – великая держава, и она не хочет быть лишь инвестором, «представитель которой будет присутствовать только на праздничных мероприятиях»; он должен участвовать в организации производства. Англичанам финны отдали все акции компании «Петсамон Никкели» и предоставили в их распоряжение весь комбинат. Я ответил: англичане действовали через финскую компанию, в правлении которой были два финна и лишь один англичанин, и все дела шли через финнов.
– Вышинский : Это англичане умеют – собирать плоды чужими руками.
Пост директора-распорядителя, от которого зависел весь проект, был важнейшим пунктом в переговорах. Я настаивал на своём и подчёркивал, что компромисс возможен лишь при условии, что директором-распорядителем будет финн.
– Я (полушутливо): Место исполнительного директора слишком малая проблема, чтобы начинать против нас войну.
– Вышинский : Между нами уже идёт торговая война.
В заключение беседы, проходившей в дружественном духе, я сказал, что сообщу своему правительству о поставленных вопросах и по получении передам его ответ.
Когда Вышинский заверял, что у Советского Союза нет агрессивных намерений в отношении Финляндии, то я считаю, что это так и есть, если речь идёт о никелевых рудниках в Петсамо. Но его утверждение, что у СССР имеются только экономические интересы в этом регионе, не соответствует действительности. Несомненно, как я говорил раньше, у Советского Союза имеются политические расчёты. Если бы речь шла только об экономике, то Кремль не выступал бы столь упорно и настойчиво против наших предложений. Вопрос зашёл так далеко, что уже затрагивал авторитет великой державы. А это было серьёзно для нас.
Докладывая об этой беседе в Хельсинки, я предложил следующий компромисс по открытым вопросам: акции делятся поровну, относительно электростанции, равного количества членов правления и чередования председателя принимаются советские предложения, а время принятия закона сокращается. «Можно было бы также согласиться с их требованием на пятую часть инженеров, мастеров и персонала, поскольку речь идёт о большом количестве работников, и нам надо будет всё организовать так, чтобы четверо финнов могли отстоять свою позицию против одного русского. Для этого стоит подготовить отдельное соглашение, на что указывал Вышинский. Несмотря на твёрдую позицию Вышинского относительно исполнительного директора, не считаю невозможным, что они уступят. […] Если удастся добиться соглашения на этой основе, то буду считать его наилучшим возможным на сегодняшний день», – писал я в Хельсинки. В другой телеграмме: «Общая точка зрения: если Германия нам не поможет, то нам придётся идти на уступки в проблеме никеля, которая, как я писал раньше, не является для нас вопросом жизни».
Вполне возможно, что русские уступили бы, и на основе моего предложения мы бы пришли к согласию. На это указывает тот факт, что русский председатель совместного комитета, который ещё раньше заявил, что работа комитета останавливается, 15 февраля неожиданно объявил о заседании, где предложил решить все вопросы, кроме председателя, на той основе, которую я в беседе с Вышинским обещал предложить своему правительству. К этому моменту я ещё не успел дать ответ Вышинскому, поскольку не получил инструкций от правительства.
Правительство, однако, не одобрило мои посреднические предложения. Позднее я узнал, что в Хельсинки, в том числе в германских кругах, сочли, что в беседе с Вышинским я проявил излишнюю уступчивость.
Вместо точного ответа, которого требовал Вышинский, правительство поручало мне продолжать выяснение общих вопросов, о которых у нас как в прошлой беседе, так и неоднократно ранее шёл разговор. Я заметил, что всё дело разваливается. Пошёл к Вышинскому. В беседе, которая была самой печальной за всё время моего пребывания в Москве, я сказал, что мне поручено сообщить, что правительство считает естественным, если руководство совместным обществом и всем предприятием будет у нас. О деталях организации общества и всего предприятия было бы целесообразно вести переговоры в совместном комитете. Услышав моё сообщение, Вышинский принял грозный вид. Он констатировал, что мой ответ – негативный. Советский Союз – большая держава, и она заинтересована в разработках никеля в Петсамо. Он не будет повторять того, что говорил ранее. Советские предложения – безусловные, и русские от них не отказывались. Он сообщит о моём ответе своему правительству, и оснований для работы совместного комитета больше нет. Больше ничего сделать нельзя. Пусть дело идёт само по себе со всеми последствиями. Цель ответа финского правительства – затянуть вопрос. Я попытался опровергнуть его слова, сославшись на то, что совместный комитет может обсуждать все вопросы. Вышинский ответил, что он поставил ряд конкретных вопросов, но я не дал на них ответа, а сообщил, что они будут обсуждаться в совместном комитете. Этот комитет технический по своему характеру, а вопросы, по которым существуют разногласия, политические, и их следует решать по дипломатическим каналам, тем более, что в комитете по ним не было согласия. Советское правительство, по моему предложению, подняло эти дипломатически-политические вопросы. Теперь, когда на них не поступило ясного ответа, он, Вышинский, считает это оскорблением и выражает протест. Мои разъяснения ничего не дали. Вышинский грубо закончил беседу, он был более сердит, чем когда-либо ранее.
На позицию нашего правительства повлияли представители другой великой державы, заинтересованной в нашем деле, – Германии. Им, похоже, удалось создать у нашего внешнеполитического руководства представление, что Советский Союз отступил и нам ничего не грозит. По моему мнению, это была ошибочная точка зрения. Немцы также полагали, что русские «блефуют». «Германия призывает нас быть твёрдыми, но никакой помощи на случай конфликта не предлагает, – писал я одному участвующему в этом деле лицу. – Для нас проблема никеля не столь уж важна. Мы пошли на опасность конфликта только из-за Германии, так же как и сообщили о готовности на силовые действия против Англии из-за русских. Все великие державы одинаковы, равно эгоистичны, а мы, малые, где-то между ними. Мы, малые государства, единственные в этом мире “anstаndiga nationer”»[151]. Добавлю, что, «разумно размышляя, в нынешних условиях военного положения и соотношения сил в большой политике сколь-нибудь более жёсткой позиции со стороны Германии в отношении Советского Союза не следует ожидать».
Как было сказано, Москва не стала нас поддерживать в направлении третьей великой державы, заинтересованной в этом деле, Англии. Последняя хотела улучшения отношений с Советским Союзом и избегала всяких действий против него. Она также хотела лишить Германию никеля и надеялась, что подключение Советского Союза к проблеме Петсамо поможет в этом. В то же время компания Mond сообщила правительству, что она точно выполняет все взятые по соглашениям обязательства, и если Mond будет наказана путём изъятия у нее прав, вытекающих из имеющегося разрешения на работы, то она выступит с протестом, поскольку это будет явным нарушением положений разрешения, а также будет противоречить духу соглашения и принципам права, особенно если учесть те значительные средства, которые Mond инвестировала в Печенге и выгоду от которых теперь намерена получать Германия. В этом случае Mond обратит свои требования к правительству Финляндии для получения возможной компенсации. «До сих пор мы неизменно полагались на добрую волю правительства Финляндии, которое ранее всегда занимало твёрдую позицию», – говорилось в протесте Mond.
Переговоры оказались на мели. Мы не думали, что русские так оставят это дело. Мы зашли слишком далеко, к тому же для Кремля это был вопрос престижа.
Между тем, с германской стороны в Москве последовало заявление, которое, правда, не содержало ничего, кроме надежды на то, что права Германии по заключённым с Финляндией соглашениям по поставкам никеля будут соблюдаться. В заявлении было три пункта: 1) расчёты по поставкам в Германию рудничной продукции будут осуществляться на основе клиринга между Финляндией и Германией; 2) Германии должно быть обеспечено неограниченное временем право на получение 60 процентов рудничной продукции на основе соглашений между Финляндией и Германией; 3) необходимо обеспечить сохранение в силе финляндско-германских соглашений и соблюдение их на прежних условиях владельцем разрешения на работы. Германское заявление не означало оказания нам поддержки. В конце февраля советское правительство направило Германии ответ, некоторые пункты которого, по мнению Германии, не давали полной ясности, но, тем не менее, главная мысль сводилась к тому, что советское правительство готово провести преобразования в Печенге так, чтобы права Германии по заключённым с Финляндией соглашениям оставались в силе.
В начале марта 1941 года Молотов пригласил меня в Кремль. Прежде всего он передал мне копии приведенного выше заявления Германии и ответа на него советского правительства, «чтобы у вас было ясное представление об отношении Германии к нашему вопросу и чтобы вам не пришлось опираться на слухи». Одновременно он подчеркнул, что Советский Союз будет соблюдать заключённые с Германией соглашения о поставках. Он высказал сожаление, что Финляндия и Советский Союз так до сих пор и не вышли на решение проблемы никеля.
– Я : Вы прервали переговоры в совместном комитете. Председатель нашей делегации до сих пор в Москве.
– Молотов : Переговоры в совместном комитете прерваны, так как наши правительства должны решить вопросы, которые являются предпосылкой для его дальнейшей работы: исполнительный директор, раздел акций, члены правления и пятая часть персонала.
– Я : У меня не было иных указаний, кроме тех, которые я изложил Вышинскому, а именно – руководство компанией должно быть у нас, а остальные вопросы будут обсуждаться в совместном комитете. Мы сделали большие уступки, которые я перечислил. Теперь пришла очередь Советского Союза делать уступки.
– Молотов : Советский Союз сделал самую большую уступку, когда он два раза, в 1920 и 1940 годы проявил доброту и отдал Печенгу Финляндии.
Это он повторил пару раз. «Как Вы хорошо знаете, Советский Союз не обязан был делать это. В 1940 году Печенга была оккупирована советскими войсками, но мы передали её Финляндии, поскольку не хотели брать у Финляндии больше, чем было абсолютно необходимо. Финское правительство должно помнить, что это мы отдали ему Печенгу». Молотов выразил удивление, что финское правительство не соглашается урегулировать этот вопрос, а вот уже много месяцев затягивает его. Советский Союз потребовал пост исполнительного директора.
– Я : Почему Вы требуете место исполнительного директора?
– Молотов : Хотим быть уверены в надёжной работе комбината, к тому же у нас есть опытные специалисты.
– Я : Мы тоже хотим эффективной работы комбината, и у нас тоже достаточно опытных профессионалов. Поскольку комбинат находится на территории Финляндии, то совершенно естественно, если руководство в нём будет финским.
Последовал пространный разговор, в котором, в частности, затронули вопрос о председателе правления, которого русские предлагали избирать поочередно на два года. Молотов : «О председателе правления и о других делах можно говорить, но не об исполнительном директоре», – русские требовали это место себе. «Англичанам вы отдали всю концессию, а Советский Союз хочет лишь совместное общество. У англичан гораздо бо́льшие права, чем вы сейчас предлагаете Советскому Союзу». Молотов в срочном порядке хотел получить окончательный ответ правительства Финляндии и добавил: «Прошу Вас как знающего условия в нашей стране повлиять на то, чтобы вопрос был урегулирован». Обещал сообщить о нашем разговоре правительству и вернуться к обсуждаемой теме. Молотов вёл разговор вежливо, но твёрдо.
В информации об этой беседе в Хельсинки я подчеркнул ранее высказанное мною мнение, что, если Германия в силу собственной заинтересованности не будет оказывать нам достаточную поддержку, нам придётся искать компромисс, поскольку дальнейшее промедление может быть сопряжено со слишком серьёзным риском. Вопрос стал для Советского Союза делом чести и престижа. Выход уже на девятый месяц серьёзно раздражал Советский Союз и стал негативно влиять на наши отношения.
По просьбе правительства в марте я выехал в Хельсинки. В феврале встретился с новым советским посланником в Хельсинки Орловым. На вопрос, как обстоит дело с никелем, он ответил, так же, как и на момент моего выезда из Москвы. В этом деле ничего не предпринимали, ждали моего возвращения с ответом финского правительства на советские предложения.
Ответ, составленный после долгих дискуссий в Хельсинки, передал Вышинскому в моё отсутствие поверенный в делах Хюннинен. Ответ не содержал бо́льших уступок, чем было сделано ранее. В правительстве верили, что Советский Союз сам уступит, поскольку знали, что Германия хотела бы, чтобы мы оставались на своих позициях. В Хельсинки утвердилось мнение, что, если мы в этом деле отступим, Советский Союз будет выдвигать всё новые требования, как это якобы было после Московского мира. На это я заявил, что дело обстоит не так. Два важнейших вопроса – Аландские острова и никель из Петсамо – Молотов поднял вскоре после заключения мира, в июне 1940 года. Вскоре после мира известным образом встал и вопрос об оборонительном союзе между Финляндией и Швецией. Вопросы, вытекающие из Мирного договора – возвращение машинного оборудования, проблема Энсо и др., к числу которых, по мнению русских, относилось и строительство в Валлинкоски, – встали в своё время в контексте выполнения Мирного договора и, по мнению русских, были вовсе не новыми вопросами. Тема транзита в Ханко возникла в начале июля 1940 года в связи с переговорами, начавшимися по нашей инициативе о возобновлении железнодорожного сообщения. Президентские выборы обсуждались в связи с их проведением. Позднее Кремль никаких важных дел не поднимал.
Ответ нашего правительства начинался с напоминания о нашем первом предложении об урегулировании ситуации путём заключения торгового соглашения, которое было бы исключительно позитивно встречено в Финляндии и, со своей стороны, проложило бы путь к ещё большему взаимопониманию между обеими странами. Правительство, однако, было готово продолжать переговоры в совместном комитете на ранее заявленных условиях, а именно, чтобы исполнительный директор, техническое, местное и иное руководство, а также председатель правления были финнами. Советский Союз при этом имел бы своих представителей в правлении, равное с Финляндией число аудиторов, ему бы также были зарезервированы два заранее согласуемых места. Заслушав советника-посланника Хюннинена, Вышинский заявил, что дело, таким образом, находится в той же точке, что и три месяца назад, в связи с чем он считает возможным сразу сообщить, что советское правительство не может принять ответ Финляндии. Переговоры на этой основе продолжаться не могут.
Этого следовало ожидать. На этом всё дело с никелем и остановилось. Я считаю очевидным, что Советский Союз не оставил бы этот вопрос, если бы в следующем июне, 22 числа, не началась война между Германией и Советским Союзом, в которую оказалась вовлечённой и Финляндия.
Читатель, которому хватило сил одолеть мой долгий рассказ, наверняка считает его слишком подробным, особенно с учётом того, что ни к какому результату прийти не удалось. В свою защиту скажу, что вопрос, который в силу его многогранности вряд ли можно изложить короче, показывает, какие трудности были у нас после Московского мира. Всё это дело порождает и другие мысли. Оно показывает, в каком сложном положении может оказаться малое государство без всякой на то собственной вины, когда над ним скрещиваются интересы великих держав.
Ценные природные ресурсы на территории малого государства даже во время мира могут причинить ему трудности. Большие государства хотят их. Когда материальная сила стои́т выше закона и правопорядка, как у нас сейчас, малому государству из-за его природных запасов могут грозить опасности вплоть до утраты независимости, как показывает история. Проблема никеля в Петсамо в 1940 году имела как экономическую, так и политическую стороны, и это делало наше положение опасным. В мирное время англо-канадский трест наверняка не имел бы ничего против продажи никеля в Германию. Но из-за войны Англия хотела помешать этому. Именно во время войны никель из Петсамо был особенно важен для Германии. Исходя из военно-политических соображений, Советская Россия, у которой было достаточно своего никеля, стремилась поставить эти районы под свой контроль.
С юридической точки зрения, вопрос был простой. Финляндия предоставила английской компании право на разработку месторождения никеля и была довольна имеющимся на этот счёт соглашением. Всё было в порядке. Если бы вопрос рассматривался исключительно с точки зрения права и правил честного бизнеса, всё было бы легко. Как русским, так и немцам было бы заявлено: так не годится. Русским – потому что руки у нас были связаны уже имеющимся соглашением о выдаче разрешения на работы; немцам – потому что право на использование месторождения по закону принадлежало англичанам, а они резко возражали против продажи никеля в Германию, с которой Англия была в состоянии войны.
Однако такой простой и ясный метод действий был невозможен. Мы не могли рассматривать вопрос с точки зрения закона и правопорядка. Решения приходилось принимать на основе политических соображений. И, таким образом, мы оказались в сложном лабиринте. Хочется сказать, что никелевые рудники в Печенге были слишком большим и опасным куском для Финляндии. Из-за них малое государство Финляндия оказалось под перекрёстным огнём трёх великих держав. Со всех сторон нам выдвигали требования, со всех сторон на нас давили. Игнорируя наше сложное положение, каждая большая держава требовала от нас устроить все дела в своих интересах, а также стоять вместе с ней и против всех остальных. Но Германия и Англия не хотели поддерживать нас, хотя запросы Советской России шли против их интересов. Англия не хотела как-то ущемлять Советскую Россию и тем самым подрывать свой курс на улучшение отношений с ней. Германия, в свою очередь, тогда ещё считала необходимым поддерживать связь со своим восточным партнёром. Советский Союз, избегая трудностей, не хотел выступать вместе с нами для окончательного решения вопроса с английским трестом, а требовал от нас, связанных соглашениями, с помощью чрезвычайного закона, принудительного изъятия отобрать у англичан их собственность. Для нас, воспитанных в традициях североевропейского правопорядка и обычаев, это была крайне чуждая практика. Да и все действия вокруг этой проблемы дают хорошее представление о современных методах больших и об их отношении к малым. И наконец, последнее, но не менее важное во всём этом проявились бессилие и ничтожное значение закона и права в международных отношениях, когда встаёт вопрос об интересах великих держав.
ХII
Энсо – Валлинкоски. Железная дорога в Салла
По Московскому мирному договору, как уже отмечалось, мы были обязаны передать Советскому Союзу большие производственные предприятия в городе Энсо. Владельцу предприятий акционерному обществу «Энсо-Гутцейт», большинство акций которого было в собственности государства, на реке Вуокса принадлежал важный водопад Валлинкоски, находящийся примерно в километре вверх по течению реки на финской стороне от новой границы. Перепад воды в водопаде в Энсо составлял 8,9 метра и в Валлинкоски – 5,7 метра. Ещё до войны «Энсо-Гутцейт» подготовило план объединения двух водопадов в одну систему, чтобы на речных порогах Энсо, находящихся на нижнем течении, происходил сброс воды, а в городе Энсо использовали бы гидроэнергию водопада Валлинкоски, оставшегося на финской стороне.
В конце мая 1940 года НКИД неожиданно передал памятную записку, в которой сообщал, что советская сторона намерена построить гидроэлектростанцию в Энсо на основе проекта, подготовленного ранее в Финляндии. Поскольку проект предполагал подъём уровня воды на территории Финляндии в русле реки Вуокса и изменение её водной системы в районе, прилегающем к реке, то в памятной записке предлагалось оформить соглашением права каждой стороны, а также определить выгоду от проекта для них. Подобная постановка вопроса представлялась справедливой, и сам проект казался многообещающим. Мы ожидали предстоящего обсуждения этого вопроса на основе известных экономических реалий и законов с выходом на удовлетворяющий обе стороны результат. Но получилось по-другому.
В Москве в это время на переговорах по торговому соглашению находились исполнительный директор «Энсо-Гутцейт», министр Котилайнен и горный советник Гартц, оба хорошие специалисты. Кроме того, из Хельсинки прибыли технические эксперты, инженеры Фрилунд и Розендаль. Переговоры начались в Москве, с советской стороны их вёл заместитель народного комиссара внешней торговли Степанов.
Финская делегация изложила на заседании следующую позицию.
Основной перепад воды находится на территории Финляндии, и Финляндия может построить в Валлинкоски электростанцию стоимостью примерно 200 миллионов марок, которая будет давать около 500 миллионов кВт/ч. На погашение банковского процента, кредита и т.д. будет уходить 10 процентов от этой суммы, и при продажной стоимости 10 пенни за кВт/ч ежегодные расходы на эти цели составят 20 миллионов марок, что покрывается доходом от продажи 200 миллионов кВт/ч. Таким образом, производство 300 миллионов кВт/ч будет идти в чистый доход. Однако следует иметь в виду, что к моменту погашения расходов на строительство, а это произойдёт в сравнительно короткое время, поскольку стоимость энергии в Финляндии повышается по ряду причин, почти вся производимая на станции энергия, то есть около 500 миллионов кВт/ч будет идти в чистый доход (не считая минимальных расходов на обслуживание и поддерживающий ремонт). Финляндия ни по международному праву, ни по Мирному договору не обязана отказываться от этой собственности. Однако, понимая, что доверительное сотрудничество между двумя соседними государствами позволяет выйти на удовлетворяющий обе стороны результат, финская делегация сочла возможным внести предложение, в соответствии с которым Финляндия могла бы передать Советскому Союзу право поднять уровень воды в реке Вуокса на финской стороне путём строительства плотины, детали чего можно будет согласовать позднее. Тем самым электростанция в г. Энсо будет использовать перепад воды на территории Финляндии. В качестве компенсации за получаемую таким образом гидроэнергию Советский Союз будет ежегодно поставлять в Финляндию 300 миллионов кВт/ч, или 45 процентов мощности электростанции Энсо – Валлинкоски. Однако и это предложение, по оценке финских представителей, было не очень выгодным для нас, ведь по прошествии какого-то времени стоимость строительства нашей электростанции будет погашена, и мы будем терять 200 миллионов кВт/ч, или 40 процентов энергии принадлежащего нам водопада. В качестве дополнительной уступки финская делегация предложила расчистить своими силами водопад в Кююрё, ликвидировать ущерб, который будет нанесён береговой линии на нашей стороне, а также построить необходимые дороги и мосты.
Как следует из изложенного выше, смысл предложения финской делегации состоял в том, что одна сторона договорённости, Финляндия, предоставила бы энергию воды, гидроэнергию, другой стороне – Советскому Союзу, который расплачивался бы за это поставками электроэнергии. Кроме того, Советский Союз должен был компенсировать «Энсо-Гутцейт» расходы на подготовку проекта, чертежи, подборку оборудования и разработку соглашений о поставках. Далее, ранее заключённые соглашения о поставках для электростанции «Энсо-Гутцейт» переходили организациям, которые будут строить электростанцию в г. Энсо, и Советский Союз компенсировал бы предоплату, уже внесённую поставщикам. По нашему мнению, всё это было справедливо и разумно.
На мой взгляд, вопрос был, в принципе, ясен. Но в середине августа советская делегация в качестве ответа передала свой проект соглашения, в соответствии с которым Финляндия не могла претендовать на какую-либо компенсацию за гидроэнергию водопада Валлинкоски. Правда, там говорилось, что при регулировании уровня воды в реке Вуокса нормальным следует считать положение, существовавшее при регулировании течения в этой реке и в озере Сайма в период Московского мира. Подобные изменения в подходе, конечно, требовали обоюдного согласия. Но далее было сухо сказано: «Подъём уровня воды в реке Вуокса, предусмотренный планами строительства электростанции в г. Энсо, не следует рассматривать как нарушение обычного регулирования течения воды в этой реке». Это означало, что Советский Союз собирался использовать энергию воды с электростанции Валлинкоски, принадлежащей нам и находящейся на территории Финляндии, без какой-либо компенсации.
Проект договора не сопровождался какими-либо мотивировками или обоснованиями. Поэтому нам было трудно понять, каковы были у Советского Союза отправные точки при подготовке проекта соглашения. По нашему мнению, для подобного предложения не было обоснования ни в Мирном договоре, ни в международном праве. Финская сторона оставалась на прежних позициях. Наш ответ на советское предложение я передал Молотову не в самый удачный момент, поскольку мы только что завершили неприятный разговор по проблеме никеля и о военной литературе, и мой собеседник был в плохом настроении. Я сказал, что право собственности на Валлинкоски, по нашему мнению, вопросов не вызывает, а также что мы не можем принять советское предложение. Сославшись на проблему никеля, Молотов заявил, что Финляндия не хочет обсуждать с Советским Союзом экономические вопросы по-деловому.
В мае 1941 года НКИД передал нам новую памятную записку, но содержала она прежнее предложение. Советская позиция обосновывалась следующим образом: предложение Советского Союза полностью соответствует статье II Мирного договора, заключённого между Советским Союзом и Финляндией 12 марта 1940 года, пункту 6 протокола, прилагаемого к Мирному договору, а также современной международной практике. Советский Союз имеет безусловное право, вытекающее из Мирного договора, завершить строительство гидроэлектростанции в Энсо, находящейся на отошедшей к Советскому Союзу территории, и в этой связи поднять уровень воды в реке Вуокса в соответствии с подготовленным ранее в Финляндии проектом. Выдвинутое с финской стороны требование о ежегодной поставке 300 миллионов кВт/ч электроэнергии в качестве компенсации Финляндии за потерю потенциальной гидроэнергии, которую Финляндия могла бы использовать в том случае, если бы на территории Финляндии в Валлинкоски была построена электростанция, не имеет под собой оснований. В международном праве нет нормы, предполагающей плату за использование потенциальной гидроэнергии реки, текущей с территории одного государства на территорию другого. Женевское соглашение от 9 декабря 1923 года, которое регулирует договорные отношения между государствами, в частности, в вопросах использования гидроэнергии, также не содержит подобных положений. В соответствии с международной практикой частичной компенсации подлежит лишь ущерб, если он образуется при разливе воды на территории Финляндии при строительстве плотины электростанции в Энсо, и на этот случай в советском проекте соглашения имеется соответствующее положение. Выдвинутое финляндской стороной требование о компенсации «Энсо-Гутцейт» за расходы по разработке проекта, чертежи, заказ оборудования, подготовку соглашений о закупках также не имеет под собой оснований, поскольку Мирный договор не предусматривает каких-либо компенсаций за отошедшую Советскому Союзу собственность. Поэтому Советский Союз не может также компенсировать внесённую «Энсо-Гутцейт» поставщикам предоплату. Таким образом, Советский Союз оставался на прежних позициях.
Мотивировка, приведённая советской стороной, на наш взгляд, не выдерживала критики. В ней исходили прежде всего из статьи II Мирного договора и пункта 6 прилагаемого к нему Протокола. Но в этой статье говорилось лишь о том, где будет проходить новая государственная граница, а в пункте 6 лишь о том, что при эвакуации с отходящих к Советскому Союзу территорий финские власти обязаны заботиться о том, чтобы не причинялся ущерб находящимся там предприятиям и другому имуществу. Оставалось загадкой, почему советское правительство полагало, что из этих положений проистекало его право на использование дорогой гидроэнергии водопада, оставшегося на территории Финляндии. На своей земле Советский Союз, конечно, имел полное право, независимо от Мирного договора, проводить какие угодно строительные работы при условии, что их последствия не распространятся на территорию Финляндии, нанося ущерб законным интересам этой страны. В соответствии с проектом, составленным в своё время «Энсо-Гутцейт», имелось в виду поднять уровень воды в реке Вуокса в её верхнем течении у электростанции за счёт водопада Валлинкоски. Поскольку в связи с Мирным договором в принадлежности земель произошло такое изменение, что упомянутые части реки Вуокса оказались в собственности двух государств, а граница прошла между ними, и вместо одной появились две заинтересованные стороны, то для осуществления планов строительства потребовалось согласие второй, финской стороны.
Хотя Советский Союз на основе Мирного договора получил завод в Энсо, то есть оставшееся там недвижимое и движимое имущество, по мнению правоведов-международников, принцип общего правопреемства, сукцессия, не распространялся на другие права «Энсо-Гутцейт», такие как причитающиеся ему блага и, в частности, полученное им, и никем другим, право перекрывать течение воды в реке. В советской ноте высказывалась общая отрицательная позиция в отношении перехода к СССР всех таких ранее принятых обязательств, из которых для него самого вытекали какие-либо обязательства. Это, однако, не помешало ему потребовать перехода к Советскому Союзу полученного «Энсо-Гутцейт» права на строительство плотины. Об этом, в принципе, можно было бы говорить, если бы это право было привязано к какой-либо территории, то есть было бы, с точки зрения международного права, обременением. Но образование подобного права предполагает конкретный договор.
Требования Советского Союза никак не основывались на международном праве, хотя в его ноте утверждалось обратное. Пользование водной системой должно происходить так, если это возможно, чтобы не изменялось существующее положение, говорят правоведы. Государство, находящееся в верхней части реки, не может останавливать её течения и не отводить её в новое русло в ущерб соседнему государству. Государство в нижнем течении не может перекрывать реку так, чтобы это вызывало наводнения или иной вред, в частности, уменьшение получаемой гидроэнергии в её верхней части.
В нашем случае речь шла именно об этом, поскольку Советский Союз хотел полностью использовать в своих интересах находящийся на нашей стороне водопад Валлинкоски, который мог давать около 500 кВт/ч электроэнергии. В свою очередь, Финляндия могла бы, не причиняя никакого ущерба Советскому Союзу, использовать перепад воды в Валлинкоски, построив там электростанцию, и это не привело бы ни к каким изменениям в водной системе, так как количество воды, поступающей на территорию Советского Союза, постоянно оставалось бы прежним.
Проблема Валлинкоски из-за начавшейся войны не была решена. Трудно сказать, чем бы всё это закончилось. На нашей стороне было право. Но это было всего лишь международное право – в то время весьма неопределённое и слабое. Если бы Советский Союз всё-таки построил плотину и поднял уровень воды на нашей стороне, то что бы мы могли сделать? Теоретически, но на законном основании, мы могли бы построить плотину в Валлинкоски, использовать гидроэнергию этого водопада для себя и при этом значительно уменьшить уровень воды в Энсо на советской станции. Но к каким скандалам это привело бы, какими опасностями грозило бы нам? Валлинкоски находится всего на расстоянии одного километра от Энсо. Трудно было бы вкладывать в такое рисковое предприятие 200 миллионов марок. Такова защита международным правом в наше время. Если бы мы были великой державой, всё обстояло бы иначе.
Статья VII Московского мирного договора гласит: «Правительство Финляндии предоставляет Советскому Союзу право транзита товаров между СССР и Швецией, и в целях развития этого транзита по кратчайшему железнодорожному пути СССР и Финляндия признают необходимым построить, каждая на своей собственной территории, по возможности, в течение 1940 года железную дорогу, соединяющую Кандалакшу (Канталахти) с г. Кемиярви».
В ходе мирных переговоров русские требовали безусловно построить эту железную дорогу в течение 1940 года. С нашей стороны ответили, что это невозможно. Молотов обещал оказать нам помощь в строительстве поставками необходимых стройматериалов, рельсов и др., вплоть до рабочей силы, если мы этого захотим. «Совместными усилиями мы, конечно, построим дорогу в 1940 году», говорил он. Мы предложили снять ограничитель времени и со своей стороны обещали построить так быстро, насколько это возможно. После обсуждения приняли формулировку: «по возможности в течение 1940 года».
Для нас этот вопрос был новым, он впервые был поднят только во время мирных переговоров в Москве. Речь шла о железной дороге от ст. Кандалакша Мурманской железной дороги через Северную Финляндию в Торнио на берегу Ботнического залива и вплоть до границы Швеции. На переговорах говорилось, что целью дороги было обеспечить товарные перевозки между Советским Союзом и Швецией. Молотов обосновывал необходимость дороги намерением Советского Союза заключить торговые соглашения со Скандинавскими государствами и в самое ближайшее время оживить торговлю с ними, так что это строительство считалось важным.
Не могу, однако, не поставить под сомнение значение дороги только с экономической точки зрения. В мирное время в этих мало населённых районах такая дорога вряд ли активно использовалась бы для целей советского импорта и экспорта. Товарообмен между Советским Союзом и Швецией шёл в основном по другим путям. Промышленные изделия из Советской Карелии и с Кольского полуострова было гораздо удобнее вывозить через Мурманский порт, открытый круглый год, да и путь к нему был короче. Через порт было также выгоднее ввозить товары, нужные на Севере. Поскольку ширина железнодорожной колеи в Советском Союзе и Финляндии одинаковая, а в Швеции – другая, то не избежать перегрузки товаров. Иным предстаёт дело в случае войны, когда оборваны связи с заграницей. Тогда прямое железнодорожное сообщение Советского Союза с Швецией и другими Скандинавскими странами приобретает другое значение. Похожий случай – сообщение Германии со Швецией во время Второй мировой войны.
В Финляндии было распространено мнение, что дорога Кандалакша – Салла – Кемиярви – Торнио, как и другие дороги, целых шесть железнодорожных веток, построенных на территории Советского Союза в последние годы, как до Зимней войны, так и после неё, означали подготовку новой агрессии против Финляндии, но не только, а также открытие пути на Скандинавию. Таким образом, речь шла о затягивании в сферу влияния большевиков в дополнение к Финляндии также и Скандинавию[152] (Hildе́n Kaarlo . Murmanbanan… S. 11). Мне тоже ясно, что при строительстве этой дороги, как и упомянутых других железных и шоссейных дорог в Советской Карелии, а также многочисленных аэродромов на первом месте были военные соображения. Военные мероприятия великих держав из агрессивных легко становились оборонительными. Какое место в рассматриваемом случае занимал наступательный элемент, постороннему наблюдателю сказать трудно. Однако нам, финнам, исходя из опыта последних лет, было нелегко называть действия Советского Союза в нашем отношении оборонительными. «Строительство железнодорожных веток в западном направлении (от мурманской дороги в сторону границы с Финляндией) не следует рассматривать с оборонительной точки зрения. Только полностью безумный может представить нападение небольшой и слабой в военном отношении Финляндии на могучий Советский Союз. Единственный вариант – подготовка агрессии в сторону Запада», – говорится в только что процитированном издании (Ibid. S. 9–10). Действительно, разумно рассуждая, нападение Финляндии на Советский Союз было бы безрассудной акцией. Но, как говорилось об этом ранее, в 1939 году, и после него, да и до него, в Кремле преобладала мысль о возможности, даже неизбежности большой войны, и Советский Союз готовился к ней. «Советский Союз не боится Финляндии, но большие государства используют малые в качестве плацдарма против СССР. Сегодня, когда в Европе бушует война, безопасность Ленинграда и Мурманска особо важна. Никто не знает, как закончится эта война», – эти слова Молотова я записал в блокнот 12 марта 1940 года во время переговоров о мире. Эту же мысль Сталин и Молотов высказывали осенью 1939 года. Другое дело, что, на наш взгляд, в интересах Советского Союза, даже в случае войны, была бы другая политика. Но великие державы смотрят на мир по-своему, особенно когда имеют дело с малыми государствами. Но довольно часто они ошибаются.
Советский Союз начал строить дорогу, о которой идёт речь, на своей территории ещё в ноябре 1939 года, и в апреле 1940-го она была готова до Саллы, новой границы по Московскому миру. По некоторой информации, там использовали на принудительных работах до 100 тысяч человек (Ibid. S. 11). После этого с советской стороны постоянно пытались ускорить строительство финской части дороги, постоянно шли запросы, когда же она будет готова. Финский участок дороги был весьма тяжёлым, рельеф местности был сложным, требовалось несколько мостов, особенно много времени требовало пересечение реки Кемиярви. Вначале этим вопросом занимались высокие чиновники НКИДа, затем подключились Молотов и Вышинский.
В начале декабря МИД Финляндии проинформировал советского посланника в Хельсинки о ходе работ, однако темпы были признаны неудовлетворительными. Зотов счёл возможным даже назначить день, до которого дорога должна была быть готова, а также заявил, что, если этого не произойдёт, советское правительство будет рассматривать действия Финляндии как нарушение Мирного договора. Когда в одной из бесед в середине декабря 1940 года я сказал, что Московский мирный договор выполнен, Молотов заявил, что многие его пункты ещё остаются открытыми. На вопрос, что же это за пункты, он сослался на дорогу Сала – Кемиярви, в отношении которой пока ещё ничего не сделано. Я протестовал, сказал, что работы ведутся напряжённо. «Постройте эту дорогу к февралю», – сказал Молотов. Я ответил, что это невозможно. В тот же вечер Вышинский передал мне памятную записку, в которой сообщалось, что Советский Союз в соответствии с Мирным договором завершил строительство дороги на своей территории. Финляндия же на своей территории не построила ни одного километра дороги, нарушая тем самым обязательства, взятые по Мирному договору. НКИД настаивал на скорейшем завершении строительства дороги и требовал сообщить, когда примерно это произойдёт. Я подчёркивал сложность ведущихся работ. Несколько ранее Финляндия обещала, что дорога будет построена к осени 1941 года, так что нельзя было утверждать, что мы нарушаем заявленное в ходе мирных переговоров в марте. Мы ясно сообщили о невозможности завершить строительство дороги в 1940 году. И когда она будет готова осенью 1941 года, это будет в полном соответствии со статьёй VII Мирного договора. К началу новой войны летом 1941 года дорога оставалась незавершённой.
Слова Молотова о том, что многие пункты Мирного договора не выполнены, были мне тогда, да и сейчас не понятны. Мы не только выполняли все положения Мирного договора, но по многим важным и серьёзным позициям пошли навстречу предложениям и требованиям Советского Союза, которых не было в Мирном договоре. Достаточно указать на проблемы Аландских островов и транзита в Ханко. В вопросе о никеле в Петсамо мы также начали предпринимать действия и готовить предложения, хотя он не имел никакого отношения к Мирному договору, и нам пришлось идти на конфликт с владельцами разрешения на разработки никеля, англичанами. В Москве я много думал о причинах спешки и беспокойства Кремля. Я полагал, что, с одной стороны, это было связано с русским менталитетом, а с другой – с общей подозрительностью русских, направленной на иностранцев и особенно на нас, финнов, после Зимней войны. Кроме того, нервозности Кремлю добавляли расширение большой войны и вызванные ею общеполитические события на севере Европы.
ХIII
Отношения между Финляндией и Советским Союзом осенью и зимой 1940–1941 годов
После рассказа о ходе обсуждения некоторых важных вопросов после заключения Московского мира продолжу тему, начатую в главе V, о развитии отношений между Финляндией и Советским Союзом.
В вопросах внешней политики я всё ещё остаюсь старофинном[153]. Ведущим принципом у нас, старофиннов, было: избегать противоречий с Россией. Мотивировка была простой. Финляндия – сосед великой державы России. Тот факт, что Финляндия в то время, с точки зрения международного права, не была независимым государством, а только имела внутреннюю независимость, автономию, не меняет существа дела. Россия имела неизмеримое превосходство в силе. Мы должны были найти как modus vivendi, так и поддерживать с Россией хорошие отношения, чтобы она не только терпела особое положение Финляндии, но и считало его наилучшей альтернативой для себя.
Этот подход в основном был применим и после того, как Финляндия получила государственную независимость. В своей деятельности в Москве я исходил из этого. Мир был для нас горьким и жестоким, но мы должны были жить на его основе без каких-либо задних мыслей. На возможность его изменения не следовало надеяться. Раз и навсегда надо было признать факты.
Позиция Кремля по многим вопросам вызывала у меня, как и у других финнов, озабоченность. От этого никуда было не уйти, как я ни старался, как я ни пытался объяснить факты с лучшей стороны, как я ни пытался принимать во внимание оборонные интересы державной России, которые всегда определяли политику Кремля. Было трудно понять истинные намерения Кремля в отношении Финляндии. Но случавшиеся разочарования не могли изменить наших взглядов. Это была позиция старофиннов.
Деятельность «Общества дружбы» летом 1940 года, находившегося под особой защитой Советского государства (об этом я рассказывал выше), вызывала подозрения. Выпады против Финляндии официально управляемых советских газет и радио носили зловещий характер.
Для нас были не понятны и не объяснимы резкие и угрожающие действия Кремля в различных важных и не очень важных вопросах, хотя я при этом старался учитывать русский менталитет и существующую в Кремле подозрительность в отношении нас. Остро негативная позиция советского правительства против планов оборонительного союза Финляндии и Швеции заставляла задуматься, что за этим кроется. «Сейчас мы с Вами разговариваем, но если возьмём письменные доказательства, то дело станет серьёзным», – говорил мне по этому поводу Молотов в сентябре 1940 года. Неоднократные высказывания Молотова, походившие на угрозы, направленные против укрепления наших новых границ, также вызывали у нас подозрения. Сюда же относится и отказ разрешить самый лёгкий, но важный для нас контроль за тем, чтобы в соответствии с соглашением о транзите в Ханко военнослужащие не имели при себе оружия. Вмешательство советского правительства в президентские выборы в Финляндии было беспрецедентным. Выдавливание министра Таннера из правительства было крайне странным. В проблеме никеля в Петсамо Советский Союз в своих требованиях зашёл исключительно далеко, а Молотов и Вышинский неоднократно прибегали к угрозам, как я рассказывал выше. Грустное впечатление оставило резкое поведение советского правительства в аландском вопросе, когда Молотов, недовольный безосновательной, на его взгляд, затяжкой дел, потребовал решить их в течение недели с немедленным вступлением соглашения в силу, игнорируя при этом предусмотренный формой правления Финляндии порядок заключения договоров. Непонятным был жёсткий подход Молотова, уже после наступления мира, к случаям перехода границы с нашей стороны, которые объяснялись тем, что линия прохождения новой границы была пока ещё не вполне чёткой, и никакой опасности в себе не несли. Далее, настойчивость советских представителей в требованиях по возврату машин и оборудования, вывезенных с отошедших к СССР территорий, хотя я от имени правительства заявил, что они будут либо возвращены, либо их стоимость будет компенсирована, и речь шла лишь о выяснении, о каких машинах и оборудовании шла речь в протоколе к Мирному договору.
Одновременно начались трения между советским посланником в Хельсинки и консулами, с одной стороны, и МИД Финляндии и другими финскими ведомствами – с другой. Численность сотрудников советских учреждений в Финляндии возросла многократно, общее количество представителей и административных работников достигало двух сотен. Например, в советском консульстве в Мариенхамине было 8 консульских работников и 30 других сотрудников, в общей сложности, 38 человек, хотя их единственной обязанностью был контроль за ликвидацией укреплений, да и та работа вскоре закончилась. Было ясно, что увеличение персонала советских учреждений в Финляндии не было связано с выполнением дипломатических и консульских функций. Правда, особых оснований для удивления здесь не было, всё это хорошо вписывалось в современную мораль поведения великих держав в международном общении; я уже ссылался на дискуссию в этой связи в нижней палате парламента Великобритании в 1927 году. Современная международная мораль допускает, что многочисленные советские представители пытались разъезжать, да ещё под вымышленными именами, по всей Финляндии, с которой Россия недавно была в состоянии войны и которой они всё ещё не доверяли. Не было оснований также по упомянутой причине удивляться, что эти люди нарушали положения о доступе в закрытые районы, а эти районы их как раз особо интересовали. Дипломаты других государств придерживались иной практики, что объяснялось их иными интересами. Во всех своих действиях Кремль и его представители могли ссылаться на пример иных великих держав. В ещё меньшей степени, на мой взгляд, характеру отношений между Финляндией и Советским Союзом соответствовала деятельность советского посланника в Хельсинки. В обязанности финских властей, естественно, входили меры по недопущению нарушения норм поведения дипломатов. Если в отношении какого-либо дипломата высказывались серьёзные замечания, то это лицо должно было выехать из страны. Но советский посланник в Хельсинки писал в своих нотах: представительство Советского Союза в Хельсинки требует обеспечить беспрепятственный проход всем служащим консульских учреждений в Финляндии и т.д. Он говорил о «произволе» в отношении служащих консульства в Петсамо, высказывал «требования, которые соответствуют “минимальным” необходимым условиям», это стало обычной терминологией в российском дипломатическом языке. Таким образом, он требовал исключений для своих сотрудников из общих действующих норм поведения всех иностранных дипломатических и консульских работников в Финляндии. Основания для протеста были бы только в том случае, если бы для советских представителей были введены особые, отличные от других стран, ограничения, или ограничения, противоречащие имеющимся соглашениям. Однако Финляндия, наоборот, предоставляла им особые права на передвижение.
Неизвестно, был ли причиной этой словесной перепалки и обмена нотами всю осень и вплоть до начала января советский посланник в Хельсинки или это были прямые указания из Москвы. В любом случае, всё это показывало, что отношения между Финляндией и Советской Россией не в том состоянии, в котором они должны быть. Если бы советский посланник, уважая суверенитет Финляндии, стремился избегать поводов для ненужных трений, то многие вопросы можно было бы решить в добром согласии.
Кроме того, мы всегда помнили о судьбе Балтийских государств, которая, как считали в дипломатических кругах в Москве и в мировой печати, ожидала и нас. У финнов из головы не выходили и действия Куусинена во время Зимней войны. Вследствие всего этого летом и осенью 1940 года мы, финны, оказались в одиночестве, и нас всё больше охватывало чувство беззащитности, страха и неуверенности в будущем. Мне казалось, что мы стоим на вершине вулкана. Не раз, когда меня приглашал Молотов, я ожидал ультиматум по какому-нибудь поводу.
Из моего дневника за 24.07.1940: «В 2 часа ко мне пришёл Ассарссон с рассказом, что по шведскому радио сегодня прошло сообщение о требовании Советского Союза к Финляндии полностью разоружить свои вооружённые силы и не допускать в дальнейшем их вооружения. Ассарссон спросил, так ли это. Ответил, что от Молотова я не получал ни малейшего намёка на этот счёт. Выразил удивление, откуда могут браться подобные слухи. Когда у меня был Ассарссон, в кабинет зашёл советник Нюкопп и сообщил, что секретарь Молотова спрашивает, могу ли я быть у него сегодня в 5 часов. Сообщил, что буду. Я полагал, что Молотов будет говорить со мной на тему, затронутую Ассарссоном, и соответственно подготовился. Я сильно нервничал. «Здесь приходится жить в постоянном напряжении, так как никогда не знаешь, что происходит и что тебя ждёт». На этот раз Молотов, который был со мной всегда любезен, передал проект соглашения о демилитаризации Аландских островов, после чего последовал продолжительный разговор о «преследованиях Общества дружбы». В общем, ничего серьёзного, но для одного раза достаточно.
«Трудный разговор с Молотовым о консульстве на Аландских островах, о союзе Финляндии и Швеции, о транзите через Финляндию германских военных, об ускорении решения по концессии на разработку никеля вновь свидетельствовал об имеющихся в отношении нас подозрениях. До тех пор, пока продолжается война, наше положение остаётся опасным. В высказываниях Молотова часто просматривались угрозы, как видно в моих телеграммах», – сообщал я в Хельсинки 28 сентября.
Во влиятельных кругах Финляндии существовало мнение, что Советский Союз вёл себя сдержанно до тех пор, пока Германия победно сражалась на Западе, но, когда из германского нападения на Англию ничего не получилось и вообще её наступление приостановилось, Советский Союз воспрял и стал более агрессивным и требовательным в отношении Финляндии (демилитаризация Аландов, требования в отношении никеля, транзит в Ханко). На мой взгляд, это представление было ошибочным. Как я отмечал ранее, Кремль поднимал проблемы Аландов и никеля ещё в июне 1940 года, а вопрос о транзите в Ханко – в начале июля, когда обсуждалось наше предложение о железнодорожном сообщении. Вопрос об оборонительном союзе Финляндии и Швеции стоял ещё в апреле. Позднее Кремль не поднимал никаких новых и важных вопросов. В то время продолжалось победное шествие германских войск. Военные действия Германии на Западе влияли на обсуждение наших вопросов, но, как мне кажется, в противоположном направлении. Их начало весной 1940 года и ошеломляющий успех в последующие месяцы вызвал озабоченность у СССР и наверняка заставил его по военным причинам задуматься о мерах по укреплению своей безопасности.
Настроения, царившие в Финляндии, а также мои собственные мысли отражает переписка с моим другом Таннером в декабре 1940 года. «Можешь быть уверенным, – писал Таннер, – что выпады в последние месяцы со стороны Советского Союза породили здесь многочисленные печальные чувства. Они как уколы иглой, мелкие, но держащие постоянно в состоянии нервного напряжения. От великой державы следовало бы ожидать более великодушных действий. А поскольку всё это сопровождается постоянным вмешательством в чисто внутренние дела Финляндии, как, например, во время последних президентских выборов, то это вызывает здесь всё растущее возмущение. По крайней мере, не делает лучше настроения в отношении нашего соседа. Одновременно петрозаводское радио ежедневно клевещет на Финляндию и рисует жизнь здесь в самом чёрном цвете. Так что идёт явная война нервов.
Было бы сейчас наше положение лучше, если бы год назад мы избрали иной путь? Мне кажется, ты думаешь, что мы совершили большую ошибку, когда отказались от соглашения со Сталиным. Я тоже так часто думал и особенно ругал себя во время войны за то, что, находясь в Москве, не выступал более твёрдо против позиции Хельсинки.
Но теперь, задним числом, я начал сомневаться в этой точке зрения, особенно глядя на то, что произошло с Балтийскими государствами, несмотря на их покорность и стремление к согласию. Похоже, что цель Советского Союза – вернуть себе все бывшие российские территории, и он не особо себя обременяет какими-либо соглашениями. За первой уступкой последовала бы вторая, и так мы оказались бы на скользкой поверхности. Если всё обстоит именно так, то возникает вопрос, какой метод действий сейчас был бы правильным: согласие в ущерб нашей чести или более твёрдая позиция?
Я знаю, ты думаешь, что мы оказались в таком положении, когда только уступка может спасти. Так же и здесь думали до сих пор, особенно когда речь заходила о деньгах и товарах, то не стеснялись уступать. Но будет ли это всегда помогать нам, и чем всё это закончится? Сейчас здесь всё больше накаляется атмосфера, и чем чаще происходит вмешательство в наши чисто внутренние дела, тем скорее настроения станут противоположными. Вскоре здесь может возникнуть то же противостояние между теми, кто за уступки, и теми, кто за сопротивление, как это было сорок лет назад».
Вяйнё Альфред Таннер (фин. Väinö Alfred Tanner; до 1895 носил фамилию Томассон 12 марта 1881, Гельсингфорс, Великое княжество Финляндское — 19 апреля, 1966, Хельсинки, Финляндия) — финский государственный деятель, пионер кооперативного движения, лидер социал-демократической партии, Премьер-министр Финляндии в 1926—1927 гг. Во время Советско-финской войны 1939—1940 гг. Таннер был министром иностранных дел. После окончания Советско-финской войны 1941—1944 гг. Таннер под давлением Союзной Контрольной Комиссии, куда входили Великобритания и СССР, был осуждён в 1946 году на Хельсинкском процессе к тюремному заключению сроком в пять с половиной лет, однако и даже находясь за решеткой, продолжал оставаться популярным политическим деятелем. В декабре 1948 года, отбыв половину срока, был амнистирован и выпущен на свободу.
Описав события, связанные с внезапной смертью президента Каллио и с президентскими выборами, Таннер продолжил:
«Наша ближайшая забота – создание нового правительства. Насколько я понимаю, это будет непросто. Вряд ли кто-то имеет призвание идти на принудительные работы, которые означает пребывание сегодня в правительстве. Одни печальные дела, в том числе приходящие с твоего стола. Если же ещё и Молотов вмешается в вопросы создания правительства, соблаговолив сообщить, кто входит в запретный список, дело станет крайне неприятным. Кандидатам [в министры] начинает казаться, что, если они не внесены в запретный список, это не делает им чести.
Жизнь будет непростой, пока идёт война… Давай надеяться на её скорейшее окончание. Тогда и нам, может быть, удастся выйти из этого заколдованного круга, в котором оказались все малые народы».
Я поблагодарил Таннера за поздравления по случаю моего дня рождения и добавил несколько слов о политике, чтобы побудить его продолжать заниматься этим делом, или, как он сам писал мне, «в надежде получать от тебя позднее твои размышления о политике».
У нас с Таннером с течением лет время от времени возникали политические дискуссии, иногда они были довольно глубокие, иногда устные, иногда письменные. Мой ответ 26 декабря 1940 года на его письмо превратился в целое «исследование».
«После нашей войны Советский Союз обращался с нами, изрезанным государством, – писал я, – и продолжает обращаться не как со свободным государством, а как с государством, потерявшим часть своей свободы, насколько большая эта часть, давай пока не будем подсчитывать. Это показывает, что, несмотря на наш героизм, эта война не вызвала уважения к нам, как многие считают. Напротив, она наглядно показала господам в Кремле, что мы в одиночку не в состоянии сражаться с оружием против Советского Союза, и заодно отравила атмосферу в Кремле в отношении нас. Конечно, после наших действий, в результате которых мы оказались в войне, нам не оставалось ничего другого, кроме как сражаться. Иначе под властью Куусинена мы стали бы частью Советского Союза. Поэтому можно сказать, что своей борьбой мы спасли ту часть свободы, которая у нас ещё осталась.
Но простая критика не поможет, и её будет недостаточно. Сейчас стоит вопрос, что мы можем сделать? Очень легко мы можем привести нас к новой войне, но это будет означать окончательное и верное уничтожение нашего государства. В этом нет сомнения.
Ты не согласен с моим мнением, что наши действия осенью 1939 года были ошибкой. Ссылаешься на судьбу Балтийских государств. Время от времени и газеты пишут примерно так. Но я занимаю иную точку зрения и с этим умру.
Независимость Балтийских государств была ненадёжной. Сами эстонцы думали так ещё в 1920-х годах. Невозможно представить, чтобы великая держава Советский Союз, встав на ноги, удовлетворилась дальним уголком в восточной части Финского залива, где, как говорят, “большой военный корабль вряд ли сможет развернуться”. Переход побережья Балтийских государств Советскому Союзу был лишь вопросом времени.
А наше положение?
Внешняя политика трудна тем, что очень мало или вообще нет фактов, на которые можно опереться при принятии решений. И, тем не менее, решения надо принимать. Кому известны мысли Сталина?
Осенью 1939 года Сталин предлагал нам совсем не то, что Балтийским государствам. Тогда Сталин отказался от договора о ненападении сразу во время первой встречи со мной[154]. То же произошло и с предложением о заключении “местного договора” о совместной обороне Финского залива. После этого речь шла только об “обмене территориями” с полной, может быть даже щедрой компенсацией на Карельском перешейке и арендой базы на северной стороне Финского залива. В последнее время стало отчётливо видно, что великие державы считают вполне естественным вопрос о военных базах. Вопрос о базе в районе Ханко был для русских постоянным. Даже кадеты (Маклаков и др.) в 1919 году выдвинули его в Париже как безусловное требование. В переговорах о Тартуском мире эта идея также присутствовала.
Требования Сталина в отношении Карельского перешейка, как ты помнишь, были вполне умеренными. Новая граница не затронула бы нашу линию обороны, мы ведь провели её по линии Суванто – Сумма, которую Сталин сначала объявил требованием своих военных, но вскоре сообщил, что готов и на меньшее. Только место расположения батареи в Койвисто оказалось бы на советской стороне, и это было единственное важное место. Но мы наверняка смогли бы его как-то компенсировать.
Сложнее было бы с базой. Сомневаюсь, что Сталин согласился бы на остров Юссарё, он ведь слишком маленький. Но я думаю, что он принял бы второе предложение Маннергейма – остров Ёрё. Но если бы это не прошло, то пришлось бы их предложение о трёх островах (Хермансё, Хестё-Бусё и Коё). Сказали бы сразу: “По рукам”.
Положение Финляндии всегда отличалось от положения Балтийских государств. Финляндия имела особый статус. Политику России на Балтийском море сформировал Пётр I. Как пишут российские историки, его целью было использовать балтийские порты Ригу и Ревель (Таллин) для торговли, Петербург был основан в силу военной необходимости – против великой державы Швеции, но и Выборг был нужен как “подушка под головой” у Петербурга. Пётр I завоевал Финляндию, держал её восемь лет, а затем без всякого принуждения вернул Швеции. Насколько я помню, ещё на переговорах по Аландским островам в 1718 году он был готов отдать какую-то часть Восточной Карелии Швеции. В ХVIII веке Швеция дважды досаждала войнами России. Целью войны 1808–1909 годов было перекрыть выход Швеции на континент. Тот факт, что Александр I дал Финляндии особый статус, который не принёс России никаких благ, кроме “военных баз”, можно рассматривать как доказательство того, что Россия никогда не считала Финляндию необходимой частью империи, как остальную Россию. Большевики всё больше становятся российскими империалистами. Пётр I здесь в особом почете…
Но если бы большевики были только империалистами, как это ни странно звучит, то с ними было бы проще разговаривать. Но ведь у них есть и идеологическая цель – коммунизм, которая, как кажется, является той силой, что скрепляет государство. Это делает наше положение более трудным и опасным.
Мы не приняли сталинские условия, и теперь наша страна искалечена, она слаба и ещё более не способна вести в одиночку войну. Если бы мы пошли на соглашение, то могли бы и далее вооружаться, а затем и сражаться, если бы в этом была необходимость, хотя я так не думаю. На мой взгляд, не скажешь иначе, кроме как, что неумелой внешней политикой мы ввергли свою страну в войну без учёта трёх факторов: 1) нам никто не обещал помощи; 2) у Советского Союза были развязаны руки благодаря договору с Германией; 3) наши оборонительные силы были готовы наполовину.
В нашем общественном мнении, как и в ряде других малых государств, есть один большой недостаток. Мы живём в мире иллюзий, а не реальности. Мы полагаемся на “право”, и при этом понимаем права, написанные на бумаге. Мы также считаем, что все “суверенные” государства и народы равноправны. На самом деле, все обстоит не так. Эстония с 1 миллионом жителей и Финляндия – с тремя с половиной миллионами находятся далеко не в том же положении и реально не равноправны с Германией с 70–80 миллионами, Англией с 50 миллионами или с Советским Союзом с 180–190 миллионами жителей. Мы держимся за международное право. Оно возникло в то время, когда было большое число равноценных и равных по размеру государств, так что они имели равный “суверенитет”. Но в нашей настоящей жизни дело больше обстоит не так. Для нас, небольших, это печальный и опасный факт, но с этим ничего не поделаешь, и наш опыт ежедневно подтверждает это. И что такое, в конце концов, “право” перед лицом истории? Это то, что делает сейчас Гитлер, или что? Не надо далеко уходить в историю, чтобы убедиться, что, несмотря на всё юридическое равноправие, налицо большая разница между малым государством и великой державой. Цели и задачи великой державы, или, скажем, как они видятся руководителям великой державы, совсем не те, что у малого государства. И история учит нас, что малое государство должно уступать, иногда даже смиряясь с унижением, великой державе. Осенью 1939 года у нас была возможность уступить и пойти на соглашение с Советским Союзом на условиях, которые не были бы бесчестны для нас, а в материальном отношении были бы гораздо выгоднее, чем те, к которым нас принудили по жёсткому Московскому миру…
Бисмарк говорил, что самое главное, что требуется для государственного деятеля и народа – “das politische Augenmass”[155]. Этого у нас не было, и это нам необходимо. Читая в последнее время финские газеты и то, что они пишут о нашей последней войне, я с тревогой констатирую, что у нас по-прежнему, после всего пережитого, всё ещё нет “das politische Augenmass”. А это может привести наше отечество к окончательному краху.
Ну так что же с нашим положением?
Считаю возможным, правда, наверняка сказать нельзя, что намерения Сталина в отношении нас осенью 1939 года были сравнительно умеренными. Что он думает сейчас, не знаю. Наше положение после войны стало хуже. Мне кажется, что Советский Союз хочет оторвать нас от Швеции и, конечно, от Германии, заставить нас жить изолированными, одинокими и слабыми. Постоянные выпады Молотова против нашего любого сотрудничества со Швецией указывают на это же. Так же, как и усилия Коллонтай в Стокгольме держать Швецию в стороне от нас. Нельзя считать невозможным и то, что Кремль при благоприятном для него случае захочет положить нам конец, захватить Финляндию с использованием наших собственных коммунистов по образцу Балтийских государств. Наша война не укрепила наше положение. Прочность внутреннего фронта против коммунизма – вопрос жизни для нас.
Ты рассказываешь о выпадах против нас со стороны Советского Союза, даже о вмешательстве в наши внутренние дела, о петрозаводском радио; могу добавить сюда таллинское радио, которое вызывает печальные чувства и даже растущее возмущение. Всё это я хорошо понимаю… Но нас не больше трёх с половиной, а в Советском Союзе почти 200 миллионов. И военная машина в Советском Союзе сейчас сильнее, чем год назад. А Финляндия сейчас искалечена и в экономическом плане, и в других отношениях слабее, чем год назад. Как ты думаешь, что мы можем сделать в таком состоянии?
Ты говоришь, что рано или поздно в Финляндии возникнет противостояние, как 40 лет назад. Неужели у нас так и не поняли историю “годов гнёта”[156]. Неужели ещё есть такие, кто полагает, что нас спасло “пассивное сопротивление”? Нас спасла сначала война с Японией, а затем Мировая война 1914–1918 годов. Пассивное сопротивление никакой роли не играло. То, что сейчас нам нужно, так это новая война с Японией или мировая война с участием Советского Союза. Но Сталин на это не пойдёт. Пассивное сопротивление пошло бы на пользу нам самим, в психологическом отношении, раз уж наш народ был так слаб, что нуждался в подобном подталкивании. В войне 1939–1940 годов мы были обречены на поражение, и поэтому, несмотря на наш героизм, она закончилась капитуляцией. Была ли эта война в психологическом отношении полезной для нас, даже необходимой, я затрудняюсь сказать. Но конечный результат достался ценой одного из самых больших несчастий в истории Финляндии, поэтому это была слишком дорогая цена.
Добавлю, что ничто не было бы Кремлю и здешним военным более приятно, чем если бы у нас поднялся “фронт сопротивления”. Это означало бы новую войну, и это был бы конец всему. Я не верю, что финские лидеры позволят событиям привести к такой катастрофе. Активист не может жить в безвременье. Я был активистом в 1914–1918 годы, но осенью 1939-го уже им не был.
Ты, как, может быть, и большинство финского народа, считаешь, что в нашем положении произошло существенное и для нас решающее реальное изменение, когда Финляндия стала независимой нацией. Во внутренних делах – да. Но во внешней политике, считаю, так полагать было бы преувеличением. К тому же у нас недостаточно принимают во внимание реальные обстоятельства.
Разница между конституционалистами и группировкой вокруг газеты “Суометар”[157]состояла в том, что конституционалисты считали, что в “годы заморозков”[158]вопрос носил государственно-правовой характер, другими словами, речь шла о противоречии между Финляндией и её правителем. Правитель издавал незаконные законы и требовал их выполнения. Зато у нас были “хорошие бумаги”[159]. Если бы дело обстояло так просто, то мы бы его легко решили. Мы бы легко сбросили Великого князя Финляндского Николая, так же легко, как норвежцы в 1905 году под искусственным предлогом – Оскара II. Мы, сторонники “Суометар”, считаем, что дело обстояло сложнее. Спор был не государственно-правовой, а, я бы сказал, квази-международный. Положение Финляндии чётко не вписывалось ни в какую юридическую категорию, оно было sui generis[160]. Спор, по сути, шёл между Финляндией и Российским императором, за которым стояла организованная военная сила империи. Поскольку разница в силе была неизмеримой, то приходилось избегать конфликта, иначе нам пришёл бы конец. Так говорил мне, например, старый Ирьё-Коскинен в беседе наедине осенью 1903 года, за день до паралича, который в конечном счёте свёл его в могилу. В последние годы и сейчас, несмотря на нашу независимость, мы находимся в таком же положении. Сейчас вновь стоит вопрос о том, как избежать конфликта с Россией (Советским Союзом), поскольку из-за известного соотношения сил мы в таком конфликте в одиночку погибнем, как показали события прошлой зимы. Нам следует терпеливо ожидать, когда будущие не зависимые от нас события и силы придут нам на помощь. При этом, конечно же, нам не следует забывать о собственных вооружённых силах, поскольку это даст нам дополнительные возможности для использования открывающихся возможностей. “Plus ça change, plus ć est la meme chose” – “Чем больше оно меняется, тем больше оно остается тем же самым”. Или, как Сталин сказал мне осенью 1939 года: “С географией мы не можем ничего поделать, да и вы не можете”.
Как я уже сказал, можно считать, что “пассивное сопротивление” было нам самим необходимо в психологическом плане. Но это другое дело, а вот когда война с Японией началась в феврале 1904 года и привела к поражению России в 1905 году, то наше дело взяло верх осенью 1905-го. Так же и мировая война, начавшаяся в 1914 году, спасла нас от вторых, ещё худших “годов гнёта”[161]. Так что наши “хорошие бумаги” не помогли нам ни в 1905-м, ни в 1914–1918 годах, а помогли мировые события, происходившие помимо нас.
Осенью 1939 года у нас также были “хорошие бумаги”. И наш народ, и правительство, и парламент полагались на эти бумаги… Мы говорили: “Нет, мы не согласны”, но вышло так, как вышло. Мы пережили катастрофу.
Естественно, что поведение Советского Союза вызывает у нас неприятие. Но сегодня многие другие малые народы, да и некоторые большие, вынуждены терпеть многое: Дания, Норвегия, Бельгия, Голландия, Румыния, Венгрия и даже великая Франция. В истории можно найти сколько угодно сравнимых с нами случаев. И если малая страна, недавно проигравшая войну, учитывает пожелания и требования мощной (а сегодня особо мощной), победившей в войне соседней державы, то это всё понятно и уместно. Наша война, как говорят, отравила наши отношения с Кремлём, и пройдёт ещё много времени, пока действие этого яда пройдёт.
Но остаётся вопрос, что же нам делать?
Если бы было достаточно прежней политики независимого нейтралитета, то было бы отлично… К сожалению, старой политики нейтралитета оказалось недостаточно. Мы чётко следовали ей, и она привела к войне. Её же проводили Дания, Норвегия, Бельгия и Голландия, и с ними вышло так, как вышло. Так же действовали Балтийские государства Эстония, Латвия и Литва. А также Румыния и Греция. Итого 10 государств. Так что можно сказать, что этот путь не такой надёжный, как ранее полагали. Конечно, мы нейтральны в том смысле, что не хотим участвовать в войне…
Считаю, что мы должны и впредь избегать конфликтов, которые приведут нашу страну к окончательной катастрофе. Нам не избежать “унижений”, которые не вписываются в старое международное право. В этом отношении нам пока и в составе правительства следует соблюдать осторожность, как это ни обидно. Как далеко мы зайдём с этой политикой, я сказать не могу. Может быть, мы сумеем пережить самые худшие времена. До сих пор нам удавалось устраивать целый ряд сложных дел, правда, далеко не всегда к нашему удовлетворению. Зато жизненно важных вопросов для нашего народа нам затрагивать не приходилось. Но пустые надежды и мысли надо отбросить.
Другое моё мнение: мы сможем выступать жёстко и твёрдо, лишь когда будем уверены в достаточной внешней помощи.
Но откуда придёт такая помощь? Об этом я думаю дни и ночи. Конечно, в первую очередь я задумался о Швеции. Я полагал, что если Швеция решительно встала бы в один ряд с нами со всеми своими вооружёнными силами и это было бы известно Кремлю, то Советский Союз оставил бы нас в покое. Но задумаемся, а готова ли к этому Швеция? Я не поверю в это до тех пор, пока не увижу на бумаге. Внешнеполитическое выступление Ундена 17.12 показало, что, несмотря на симпатию к Финляндии, Швеция не хочет брать обязательства, которые могли бы привести её к вооружённому конфликту.
Правительство Швеции поддерживает координацию внешней и оборонительной политики Финляндии и Швеции, но лишь при условии, что Советский Союз не будет выступать против этого. Молотов, однако, несколько раз заявлял, что СССР не одобряет подобное сотрудничество Финляндии и Швеции. Весной он сообщил, что Советский Союз не допустит оборонительного союза этих государств. Летом он вновь вернулся к этому вопросу, и от имени правительства я заявил, что никакого союза не существует. Коллонтай 5.11 предупредила о нежелательности подобного сотрудничества. Тем не менее, идея вновь ожила. Всё это привело к тому, что 6.12 Молотов вручил мне ультиматум, в котором говорилось, что если будет заключено подобное соглашение, то Советский Союз будет считать Московский мирный договор “ликвидированным”, что означало бы свободные руки Кремля в отношении Финляндии. Именно тогда Ассарссон сообщил мне, что в связи с ответом Советского Союза правительство Швеции пока откладывает рассмотрение этого вопроса. Поскольку позиция Советского Союза была известна и ранее, то я считаю этот последний демарш неудачной дипломатией. Его следствием стало лишь то, что Советский Союз получил повод вручить мне 6.12 упомянутый ультиматум».
«В данный момент, как кажется, Советский Союз не имеет агрессивных намерений против нас. “Правда” и “Известия” давно о нас ничего не писали. Это радостный и самый надёжный знак. Не происходит и сосредоточения войск у нашей границы, так, по крайней мере, заверяет наш военный атташе. Кроме того, внимание Советского Союза сейчас скорее всего обращено на юг, на Балканы и другие места.
Я убеждён, что нам следует продолжать политику ухода от проблем и поиска решений, как, собственно говоря, мы и делали последние десять месяцев. Иной возможности я не вижу. Сможем ли мы идти вперёд этим путем и как далеко, покажет будущее. (Проблема никеля сегодня выглядит очень сомнительной.) Но иная политика со всей очевидностью привела бы нас к катастрофе».
В конце года я направил в Хельсинки памятную записку относительно нашего политического положения, в которой частично изложил те же соображения, что и в письме Таннеру. Заметив, что ещё трудно понять, в чём состоит цель политики Кремля в отношении Финляндии, высказал два предположения. Первое: Советский Союз намерен в будущем при подходящих условиях положить нам конец, завоевать Финляндию с помощью наших коммунистов, как произошло со странами Балтии. Так я писал и Таннеру. «Вторая возможность: Советский Союз удовлетворится Московским договором и оставит нас в покое. Это официально заявленная позиция Кремля. В её поддержку свидетельствует тот факт, что в советских газетах и других изданиях пишут, что целью войны с Финляндией было лишь обеспечение безопасности северо-западных границ СССР и Ленинграда, а также, что эта цель была достигнута. По Московскому миру Советский Союз получил больше, чем Пётр I в 1721 году».
Перечитав своё письмо Таннеру и записку в МИД, я вновь задумался над изложенными в них мыслями. В письме говорится о нашем сложном положении, что характерно также для многих других малых государств. Моей исходной позицией и искренним желанием было обеспечить Финляндии возможность жить по-своему на основе Московского мирного договора и сохранить то, что у нас осталось после этого жёсткого мира. Ничего другого Финляндии и не требовалось. Это было умеренное и оправданное желание. Но каковы были цели Кремля? Я спрашивал это по своей привычке у самого себя, размышляя над судьбой Балтийских государств, а также о том, что в течение 1940 года после заключения Московского мира с подачи Кремля появлялось в наших отношениях, и о чём я выше рассказал. «Советский Союз никого не оставлял в покое, заставлял всех испытывать неуверенность, беззащитность и постоянное чувство опасности», – писал Гафенку (Gafenco G . Op. cit. P. 353). Эти слова можно отнести ко всем малым соседям Советского Союза. Тот же страх и неуверенность, то же беспокойство о своём будущем было во всех малых государствах, до которых доходило влияние Советского Союза. Эти чувства нашли отражение в словах представителей этих стран, которых я посетил с прощальным визитом в мае 1941 года перед отъездом из Москвы. Представители Болгарии, Румынии, Ирана, Афганистана, Венгрии опасались этого мрачного гиганта, Советской России, намерения которого были покрыты мраком. «Теперь в мире ничто не имеет значения, только грубая сила. Иезуитская мораль: мы, малые государства не может защитить себя с оружием против огромного Советского Союза, какими храбрыми мы бы ни были!», – вскрикнул с болью в голосе представитель одной малой Балканской страны.
В заявлении о войне 22 июня 1941 года[162]имперский канцлер Гитлер рассказал, что Молотов в середине ноября в Берлине сказал, что Советская Россия опять ощущает угрозу со стороны Финляндии и решила, что не будет этого терпеть. Молотов спросил, готова ли Германия не оказывать Финляндии поддержки и прежде всего вывести свои войска из Финляндии.
Гитлер, по его словам, ответил, что, хотя Германия не имеет в Финляндии никаких политических интересов, однако правительство Германии не могло бы терпимо отнестись к новой войне России против маленького финского народа и, тем более, вообще не хотело бы, чтобы Балтийское море стало театром военных действий.
В тот же день, 22 июня 1941 года, в выступлении по радио Молотов назвал ложью рассказ Гитлера о предыстории военных действий со стороны России. Советский Союз особое внимание уделил опровержению той части в обращении Гитлера, где он говорил о Финляндии. 7 октября 1941 года заместитель наркома по иностранным делам Лозовский на пресс-конференции для иностранных журналистов, судя по московскому радио, заявил следующее:
«По поводу утверждений Гитлера, что Молотов в Берлине якобы требовал права на уничтожение Финляндии: Гитлер лжёт и скрывает правду.
Правда состоит в том, что Молотов требовал у Германии вывести свои войска из Финляндии, поскольку Гитлер сосредоточил их там, чтобы заставить эту страну выступить на стороне Германии против Советского Союза. Факты подтверждают эту оценку. С помощью своих войск в Финляндии Гитлеру на самом деле удалось подтолкнуть Финляндию к войне с Советским Союзом.
Советский Союз никогда не угрожал интересам Финляндии».
Это советское выступление порождает контраргументы. Прежде всего следует подчеркнуть, что в середине ноября 1940 года вопрос о войне между Германией и Советским Союзом ещё не был актуальным. Германских войск в тот момент в Финляндии было незначительное количество, и находились они там на пути в Северную Норвегию и обратно. Военного значения они не имели. Об участии Финляндии в войне между Германией и Советским Союзом тогда вопрос не стоял и не мог стоять.
Говорят также, что и советское информационное агентство ТАСС назвало слова в заявлении Гитлера о Финляндии безосновательными. К сожалению, мне не удалось достать это опровержение ТАСС.
Я с самого начала сомневался в истинности слов Гитлера. Чтобы Молотов и Сталин в мотивировке своих действий сообщили об опасениях в отношении Финляндии – невозможная мысль. Кремль неоднократно высказывал подозрение, что какая-либо великая держава может напасть на Советскую Россию через Финляндию. Какая великая держава? Естественно, Германия.
По поводу изложения Гитлером разговора о Финляндии в своей вышеупомянутой книге Гафенку пишет следующее: «Что касается пункта 2 (о Финляндии), то вполне возможно, что присутствие германских войск в Финляндии не входило в какие-то планы советского правительства. Осенью 1940 года по Москве ходили упорные слухи, что Советский Союз приготовил Финляндии судьбу Балтийских государств. Это правда, что… финскому посланнику удалось добиться улучшения отношений между Советским Союзом и Финляндией. Однако судьба этой страны продолжала зависеть от доброй воли Советского Союза. Право транзита, которое запросила и получила Германия для своих войск, находившихся в норвежском Киркенесе, естественно, интересовало советское правительство. Но когда Молотов затрагивал этот вопрос, он наверняка не делал это для раскрытия своих агрессивных намерений, а для того, чтобы разобраться в планах Гитлера, а также выяснить, представляют ли германские войска в Финляндии какую-либо угрозу безопасности России. И в этом месте рассказ Гитлера о беседе с Молотовым служит его целям. Занятая фюрером позиция защитника Финляндии и Румынии содержит косвенное признание того, что удары, полученные этими двумя государствами год назад, были даны с его согласия, но они оказались сильнее, чем он допускал» (Gafenco G . Op. cit. Р. 132–133).
Как я уже отмечал, летом и осенью 1940 года в дипломатических кругах Москвы постоянно циркулировали самые что ни на есть тревожные слухи о Финляндии, в том числе, о намерениях Советского Союза поступить с Финляндией так же, как и с Балтийскими государствами. Гафенку, похоже, верил им, о чём свидетельствовал заданный им мне в конце августа вопрос: «Говорил ли Молотов в последнее время, что СССР уважает Московский мир?» Он полагал, что присутствие немецких войск в Финляндии осенью 1940 года помешало планам Москвы, что Молотов пытается выяснить намерения Гитлера, а также представляют ли германские войска в Финляндии угрозу России.
В соответствии с приведённым заявлением Лозовского Молотов в Берлине всё-таки требовал от Германии вывести свои войска из Финляндии или, по крайней мере, протестовал против их транзита там. Мне казалось (это было написано в 1943 году), Молотов хотел донести до Гитлера следующую мысль: «По договору от 23 августа 1939 года условились, что Финляндия входит в сферу интересов Советского Союза. Пока этого не произошло. Кремль хочет, чтобы этот договор был выполнен, и считает, что германские войска должны быть выведены из Финляндии». Думал ли тогда Кремль о каких-то особых действиях в отношении Финляндии и о каких, было ли у него намерение окончательно уничтожить независимость Финляндии, трудно сказать. Мне кажется, Советский Союз хотел получить уверенность, что Финляндия будет решать все свои вопросы один на один с ним.
О чём на самом деле говорили Молотов и Гитлер в Берлине в ноябре 1940 года, мы, может быть, узнаем в будущем, если узнаем, потому на беседе с обеих сторон скорее всего присутствовали лишь надёжные переводчики. А может быть, всё-таки узнаем, потому что если шведский журналист Арвид Фредборг говорит правду (Bakom stålvallen. S. 370–371)[163], то в Германии тогда утверждали, что беседа Молотова с возможным расчётом на будущее была записана на стальную проволоку.
В любом случае Гитлер, конечно в интересах Германии, не принял тогда к исполнению обращение Молотова. Эти события, помимо того, что они имели большое значение для Финляндии, служили также определённым намёком и для посторонних. «После визита Молотова в Берлин положение Финляндии облегчилось. Я думаю, что критическое время пришлось на октябрь-ноябрь», – говорил посол Великобритании сэр Криппс, когда я был у него с прощальным визитом перед отъездом из Москвы в мае 1941 года.
О требованиях и вопросах Молотова, а также об ответах Гитлера я тогда ничего не знал. Слышал, что Советскому Союзу было заявлено о желании Германии избежать конфликтов в Северной Европе, а также о выраженной Германией надежде, что Советский Союз учтёт это в своей политике в отношении Финляндии. В какой степени Кремль будет выполнять подобные пожелания с течением времени, было непонятно. Это зависело от развития событий и общеполитической ситуации. И, в первую очередь, конечно, от того, какую реальную силу Кремль был готов применить в поддержку своей политики.
Если описанная мною выше и принятая в Финляндии более мягкая оценка целей разговора Молотова в Берлине относительно Финляндии была правильной, и если в намерения Кремля не входила «ликвидация» Финляндии, как у нас было принято полагать, а включение нашей страны в сферу интересов Советской России, как было установлено между Риббентропом и Молотовым 23 августа 1939 года, то всё равно дело было для нас серьёзным. Позиция Кремля, в соответствии с которой с территории Финляндии или через неё не должна исходить никакая военная угроза или опасность для Советского Союза, была оправданной и понятной. Мы должны были сделать всё от нас зависящее, чтобы так и было на самом деле. Но Кремль смотрел на всех с подозрением. Для достижения своих целей он считал необходимыми не только территориальные изменения, которых он добивался в 1939 году и получил по Московскому миру, но и определённое политическое влияние в Финляндии. Всё это наглядно следует из августовского договора 1939 года между Германией и Советским Союзом, а также из разъяснения его целей и содержания в речи Гитлера 19 июля 1940 года и в документах от 22 июня 1941 года. Ссылка на это была также в упомянутом мною ранее меморандуме правительства СССР правительству Финляндии от 14 октября 1939 года, переданном мне в ходе наших переговоров со Сталиным и Молотовым, в котором говорилось, что главную заботу Советского Союза в переговорах с финляндским правительством составляют два момента: обеспечение безопасности Ленинграда, а также «уверенность в том, что Финляндия будет стоять прочно на базе дружественных отношений с Советским Союзом». Это был основной ориентир в политике Советского Союза по отношению к Финляндии, которому хотела следовать Москва после заключения мира.
Но в этом месте наши жизненные устремления и цели Кремля несколько расходились. Восток и Запад никогда полностью не совпадут. Взгляды Советского Союза на свою военную безопасность, вытекающие из географического положения Финляндии, как было сказано, Финляндии следовало признавать и учитывать. Это мы должны открыто заявить. Но в культурном, общественном, историческом плане, а также в отношении идеалов, мировоззрения, «стиля жизни» нашего народа, всего того, что делает жизнь нашего народа и его отдельных членов достойной, мы принадлежим не к Востоку, а к Северу Европы. Сохранение образа жизни нашего народа и его сохранение в виде единой нации – самый главный вопрос для нас. Для нас важное духовное дело – согласовать противоречие между Востоком и Западом, но не подчиняться и не попадать в безграничные объятия великого Востока, сохранять своё место на Севере Европы и тем самым в культурном мире Запада. Достижение этих двух целей, обеспечение военной безопасности Советского Союза и сохранение нашего народа на Севере Европы вполне возможно.
Отношение Германии к нашей Зимней войне в последовавшие за ней месяцы, часто упоминаемая речь Гитлера в рейхстаге 19 июля 1940 года показывают, что Германия тогда рассматривала Финляндию как входящую в сферу влияния Советского Союза. Так же понимал это и Кремль. Меня постоянно беспокоил этот вопрос. «Упрямое и последовательное выступление Молотова против всех идей о союзе между Финляндией и Швецией указывает на существование такого разделения зон интересов, при котором граница проходит вдоль Финского залива и реки Торнионйоки, – писал я в начале октября 1940 года министру иностранных дел. – Мы относимся к североевропейским государствам и к народам Севера Европы. Вопрос стоит о том, как нам вести дела, чтобы попасть в этот круг, а не остаться здесь. Это главный вопрос нашей политики». В конце того же месяца я писал премьер-министру Рюти: «Постоянные речи Молотова о том, что мы стремимся к союзу со Швецией, означают ни что иное, что он и Советский Союз хотят вырвать нас из числа североевропейских государств и прежде всего оторвать от Швеции, а также включить нас в сферу интересов Советского Союза, куда, по всей вероятности, нас уже передал Риббентроп в августе 1939 года… Нам важно добиваться укрепления связей с Швецией и вообще с Севером Европы. Мы относимся к Северу Европы… У меня нет никаких предрассудков в отношении Советского Союза и русских, в молодости я бывал здесь, знаю русскую классическую литературу и культуру. Делаю всё от меня зависящее для поддержания хороших отношений с Советским Союзом. Мы здесь можем вести торговлю и заниматься многими другими делами. Так было во времена России. Но от этих столетних связей нам не осталось ничего, кроме как что-то в области кулинарии: блины, икра, борщ и ещё какая-то еда. Наоборот, мы отдалялись от России десятилетие за десятилетием. Это другой мир, который нам не подходит».
Эти мои слова вовсе не означают враждебности в отношении России, как это и видно. Географическое соседство с великой Россией, связанное с этим поддержание хороших отношений, смягчение и устранение противоречий – этот принцип я принял и усвоил. Признание фактов, которые нельзя изменить, принятие политических необходимостей – первое правило государственной жизни. Но столетняя история раз и навсегда провела границу, пересечение которой означало бы нашу гибель.
Положение малых государств порой бывает сложным. Иногда невозможно сказать, как им действовать в той или иной ситуации. Наиболее ясный и естественный выбор для них – политика нейтралитета. Но в последнее время эта политика не даёт результатов: Голландия, Бельгия, Дания, Норвегия, Финляндия, Балтийские государства, Румыния и Греция являются самыми убедительными доказательствами этого. Считается, что существование малых государств в эпоху великих держав возможно, если они будут оставаться «на краю», на периферии событий, или же будут выступать в качестве буферных государств, то есть будут представлять интерес для конкурирующих между собой великих держав. Развитие военных технологий в последнее время показало, что польза от нахождения вдали от центральных событий будет лишь минимальной или чистой видимостью. Ясно также, насколько опасной может быть для малого государства политика буферного государства. Малого затянут в споры больших, в водовороты международных событий, на которые он не сможет никак влиять. Поэтому следует всеми силами избегать подобных ситуаций. Быть против воли в центре борьбы великих держав – слишком серьёзная опасность, она может стоить жизни.
Существование великой российской державы всегда было для меня аксиомой. Мысли немцев о дроблении Советского Союза, которые после начала германо-советской войны распространились и в Финляндии, на мой взгляд, были детским лепетом. «В Восточной Европе всегда будет большое государство, поскольку для этого там есть все предпосылки: большая, единая и богатая территория, многочисленный народ. Кроме того, Россия имеет тысячелетнюю историю, замечательную литературу, развитое искусство, например, музыку», – так я сформулировал эту мысль в одном из своих докладов весной 1942 года.
Рядом с этой большой и сильной Россией мы должны были существовать и как-то организовать свою жизнь. Взаимное подозрение не рассеивалось. В нашей стране было довольно распространено опасение, что наш большой сосед намерен, в том числе, применяя силу при необходимости, положить нам конец или, по крайней мере, ввести нашу государственную и национальную жизнь в такие рамки, в которые не вписываются наши идеалы и жизненные ценности. Я надеялся, что это печальное состояние окажется позади, и в наших отношениях мы придем к лучшим и естественным условиям.
Наша судьба была поистине трагичной. У нас не было иных целей, кроме как жить в мире и оставаться в стороне от споров больших. У нас не было иных стремлений, кроме как обеспечить собственную безопасность. Ну а то, что страх будущего и инстинкт самосохранения заставлял многие круги в нашей стране искать поддержки извне, было понятно.
Это относилось не только к нам, финнам, но и другим соседям Советского Союза, находившимся в таком же трагическом положении. Вновь процитирую румынского министра Гафенку. Он не был враждебен Советскому Союзу. Весной 1940 года он ушёл с должности министра иностранных дел, так как не хотел принимать участия в новой прогерманской политике. Риббентроп и Чиано предъявляли претензии румынскому правительству в связи с его назначением посланником в Москву (Gafenco G . Op. cit. P. 347–348).
«Раны, нанесённые внезапным и жестоким расширением Советского Союза, а также страх, который он вызывал возможностью новых насилий, сразу же поставили некоторых соседей России под флаг той силы, которая попыталась бы дать отпор агрессивной Советской России, – говорит Гафенку. […] – Эти два государства (Румынию и Финляндию) было легко убедить, что им следует выбрать из двух зол меньшее… Советский Союз использовал Московский договор (Риббентропа–Молотова) для наращивания своего влияния и силы, которые вызывали страх и неуверенность у большинства его соседей в Европе и Азии. […] Новая политика Советского Союза, его стремление сомневаться во всём, его желание потрясать, постоянно давить, переносить вперёд свои границы вызывали в его соседях чувство неуверенности и опасения, что следующее расширение советской державы произойдёт за счёт кого-нибудь из них. Казалось, что только Германия в состоянии остановить это движение Советского Союза. […] Точно так же казалось, что только Советский Союз может противостоять движению Германии. Поэтому мысль о германо-советской войне была в равной степени популярна в народе в Анкаре, Тегеране и Кабуле». (Ibid. P. 198). О Румынии Гафенку говорит: «Потеряв границу и оборонительные позиции на Востоке, Румыния находилась во власти страха, что Советский Союз продолжит своё наступление и на остальные территории» (Ibid. P. 347).
24 июня 1941 года Гафенку был последний раз у Молотова. Молотов потребовал разъяснений, почему румынские войска присоединились к агрессии, как он сказал, немецких «бандитов». Гафенку, который не играл никакой роли в тогдашней политике Румынии и в её вступлении в войну, и который не получал никакой информации о последних событиях, ответил, что он всегда стремился к налаживанию мирных отношений между его страной и Советским Союзом и сейчас глубоко потрясён произошедшим. Молотов заявил, что Румыния не имела права нарушать мир с Советским Союзом, а также не имела никаких оснований подключаться к германской агрессии, поскольку всем известно, что после урегулирования в отношении Бессарабии у Советского Союза не было никаких требований к Румынии, и он много раз заявлял о своём желании видеть Румынию миролюбивой и независимой. Гафенку ответил, что он глубоко сожалеет по поводу того, что Советский Союз своей политикой в последнее время ничего не сделал для того, чтобы избежать такого печального завершения дел. Он сослался на прошлогодний жёсткий ультиматум по вопросу Бессарабии и Буковины, последовавшие за ним постоянные нарушения румынской границы, жестокости в нижнем Дунае. «Советский Союз утратил доверие к себе в Румынии и породил страхи, что существование Румынского государства в опасности. Поэтому Румыния стала искать помощь у другой стороны. Эта помощь не была бы Румынии нужна, и она её не искала бы, если бы её не избили, и если бы она не чувствовала, что ей угрожают» (Ibid. P. 361).
Подобные мысли были широко распространены и у нас.
В 1940 году Германия и Советский Союз были друзьями. Договор 1939 года был в силе. Эту дружбу и хорошие отношения настойчиво подчёркивали с обеих сторон. В конце июня ТАСС, официально опровергнув слухи в иностранной печати о сосредоточении советских войск в странах Балтии против Германии, заверил, что «этими слухами нельзя подорвать добрососедские отношения между Германией и Советским Союзом, вытекающие из соглашения о ненападении, поскольку эти отношения основываются не на случайных конъюнктурных соображениях, а на жизненных интересах Советского Союза и Германии». Выступая на сессии Верховного Совета СССР 1 августа 1940 года, Молотов, опровергнув появившиеся в английской печати измышления о возможности разногласий между Советским Союзом и Германией, заверил, что в основе сложившихся добрососедских и дружественных советско-германских отношений лежат не случайные соображения конъюнктурного характера, а коренные государственные интересы как СССР, так и Германии. В конце августа 1940 года по случаю первой годовщины договора газеты обеих стран публиковали почти восторженные слова по поводу советско-германского сотрудничества. Договор от 23 августа 1939 года соответствует своему назначению и приносит пользу обеим странам, а также полностью отвечает возлагавшимся на него ожиданиям, писали в Германии. Ситуация на Востоке стабилизировалась, и опасность разногласий между Германией и Россией устранена навечно. Москва смогла ликвидировать на своей границе ряд факторов, вызывавших постоянное беспокойство, и сделала это таким образом, который, помимо стабилизации обстановки, создаёт дальнейшие условия для упрочения мира в этом районе. Мир вернулся на север Европы. «Двенадцать последних месяцев были самыми успешными для советской внешней политики». Германия, со своей стороны, упрочила свою восточную границу и обеспечила себе бесперебойные товарные поставки из России. Так писала германская печать.
В московских газетах ссылались на слова Молотова на сессии Верховного Совета о том, что вражда и войны между Россией и Германией, как показывает история, не шли на пользу никому из них, а также повторяли, что советско-германский договор основывается на коренных интересах обоих государств. Он создал прочную основу для мира в Восточной Европе. Позднее, осенью, и даже в начале следующего года в германской печати продолжали появляться подобные публикации. В конце сентября политический обозреватель «Берлинер Бёрзенцайтунг» писал, что Германия, Италия и Япония «полностью согласны с тем, что Россия имеет право на собственное жизненное пространство, а также на ведущее положение в этом районе, который охватывает так называемую евроазиатскую зону». В конце октября «Франкфуртер Цайтунг» отмечала, что в настоящее время жизненно важные интересы обоих государств вызывают меньше трений, чем в 1914 году. «Их жизненные пространства соприкасаются, но не накладываются одно на другое. На каждом из них может жить по-своему и быть счастлив большой народ. Так обстоят дела сейчас, и так они будут обстоять и после войны, и так они определяют внешнюю политику каждого из этих двух государств. Понимание пользы, которую приносит согласование интересов наших стран, живёт в умах руководства и правящих кругов двух народов. Они стали умнее, они извлекли уроки из истории». Ещё 10 января 1941 года «Франкфуртер Цайтунг» писала по поводу советско-германских экономических соглашений: «Напрасно полагать, что отношения между Германией и Советским Союзом могут испортиться. Тот, кто думает, что между Германией и Советским Союзом могут возникнуть противоречия, неправильно понимает суть и характер большой политики. […] Жизненно важные интересы Германии и Советского Союза не пересекаются. Миру следует привыкнуть к взаимопониманию между Германией и Советским Союзом, это европейская реальность».
Выше я говорил, что во время нашей Зимней войны официальная Германия в силу договора с Советской Россией занимала полностью нейтральную позицию. Германские газеты писали о наших делах скупо. Правда, наша героическая борьба вызывала уважение и восхищение в германском народе, ценящем твёрдость духа и военные традиции. Но германский фюрер Гитлер смотрел на проблемы прохладно, в соответствии с интересами Германии, как он их понимал и излагал в своей книге «Майн кампф». Я уже упоминал, что Гитлер в речи 19 июля 1940 года отнёс Финляндию к государствам, в отношении которых у Германии не было интересов. В Финляндии, однако, жила надежда, что Германия поддержит нас перед своим партнёром по договору для сохранения нашей независимости, от которой, как мы думали, и Германии будет какая-то польза. В опубликованной 22 июня 1941 года ноте Риббентропа говорится, что советское правительство на переговорах 1939 года заявило, что оно не намерено оккупировать, «большевизировать» или захватывать государства, находящиеся в зоне своего влияния.
Наши отношения с Германией развивались благодаря экономическому сотрудничеству. Весной 1939 года было подписано торговое соглашение, и из-за начавшейся войны экономические связи с Германией приобрели для нас решающее значение. В 1940 году наш экспорт в Германию составлял 54,1 процента и импорт оттуда 20,6 процента от общего объёма нашего экспорта и импорта. В числе получаемых нами из Германии товаров были необходимые нам продукты питания, и мы, в свою очередь, поставляли в Германию важные для неё товары. Осенью 1940 года в подходах Германии к Финляндии мы начали ощущать изменения. Из осторожных высказываний дипломатов в Москве в конце лета – начале осени можно было сделать вывод, что Финляндия, по их мнению, входит в советскую зону влияния. Но позднее мы заметили, что интерес Германии к нашей стране увеличился. Наглядным примером этого стало заключённое между Финляндией и Германией в конце сентября соглашение о транспортировке германских войск через Финляндию в Норвегию и обратно, о чём писали и советские газеты. Поначалу в соглашении шла речь о перевозке германских солдат, отправляющихся в отпуск, и это было небольшое количество. Такие перевозки производились осенью и зимой, вплоть до мая 1941 года. Соглашение, таким образом, было таким же, как и заключённое Германией со Швецией. Молотов поднял этот вопрос в беседе со мной в конце сентября, спросив, в каких количествах будут производиться перевозки солдат и куда они направляются. Я ответил, что не могу дать точной информации. Сослался на соглашение Германии со Швецией, заметил также, что мы имеем с Советским Союзом такое же соглашение о транзите в Ханко. Из этого возник описанный мною ранее разговор, в ходе которого Молотов утверждал, что соглашение о транзите в Ханко основывается на Мирном договоре, а я высказывал иное мнение. В Кремле ещё неоднократно возникал разговор о перевозке германских солдат. Никаких протестов Молотов не заявлял. Он хотел получить только более точные данные о количестве перевозимых войск, но я давал лишь общие ответы. Когда я сказал, что германские войска следуют через Финляндию в Норвегию, но нам не известно, в какое место, Молотов заключил: «Это дело немцев, советскому правительству достаточно знать, что они не остаются в Финляндии». С германской стороны Кремлю заявили, что вопрос носит транспортно-технический характер и не имеет никакого политического значения для Советского Союза. После этого Молотов не возвращался к этому вопросу.
В течение осени большее внимание Финляндии стали уделять и германские газеты. И в ноябре имперский канцлер Гитлер в беседе с Молотовым в Берлине счёл необходимым в политических интересах своего государства поддержать нас так, как об этом было рассказано ранее.
Позднее я узнал, что подписание соглашения о перевозках и передвижение по стране на его основе германских войск вызвало у людей чувство безопасности и облегчения. Соглашению придавали большее значение, чем оно имело. Интерес Германии к Финляндии, проявившийся в соглашении о перевозках и в беседе Гитлера с Молотовым в ноябре, не помешал Кремлю позднее выступать против нас резко и угрожающе: в декабре 1940 года в связи с президентскими выборами, в вопросе об оборонительном союзе Финляндии со Швецией и в переговорах по проблеме никеля в Петсамо.
По сути, в отношениях между СССР и Германией налицо было не просто похолодание, а разрыв.
Начиная с осени 1940 года барометр странного сотрудничества Германии и Советского Союза, который больше года постоянно показывал хорошую погоду, задрожал, стрелка опустилась, стала показывать «переменно» и довольно часто – «буря», несколько раз она пыталась подняться, предсказывая хорошую и устойчивую погоду, пока через девять месяцев всё не было сметено мощнейшим землетрясением. Так описывает Гафенку развитие дружбы, сформированной в августе 1939 года. Он предполагает, что Гитлер, пойдя на августовский договор, исходил из того, что Советский Союз вернётся примерно к границам 1914 года. (Добавлю: не известно, было ли в отношении Финляндии условлено, что граница между зонами влияния Советского Союза и Германии пройдёт по Ботническому заливу и реке Торнионйоки, или же этот вопрос так детально не рассматривался.) В награду Советская Россия должна была придерживаться благожелательного нейтралитета и поддерживать экономическое сотрудничество с Германией. Но в остальном Советский Союз должен был вести себя тихо и не мешать Гитлеру осуществлять свои великие замыслы. Советский Союз с большим удовольствием произвёл захват земель, но не захотел оставаться в стороне от Балкан и, будучи великой и мировой державой, не участвовать в установлении мировых порядков. Когда Гитлер под прикрытием августовского договора в 1940 году добился впечатляющих побед и поставил континентальную Европу под свою власть, то, как кажется, он стал меньше ценить дружбу с Советской Россией, считает Гафенку.
Москва скорее всего неодобрительно наблюдала за большими победами Германии на западном фронте. «Кремль не восхищается ими», – говорили в дипломатических кругах Москвы. В русском народе сильны антигерманские настроения. «В Советском Союзе обычно с симпатией относятся к западным державам, хотя сейчас политику формирует Германия. В Советском Союзе считают, что в будущем он станет объектом нападения Германии. В Советском Союзе сейчас преобладает самоуверенность и убеждение, что его вооружённые силы будут достаточно сильными, чтобы победить и Германию», – это были высказывания моего соотечественника, техника, ещё в царское время переехавшего в Россию, которые я занёс в свой дневник 17 сентября 1940 года. Он имел контакты в высших научно-технических кругах СССР. Антигерманские и благожелательные в отношении Англии настроения прозвучали в одном докладе, с которым в конце августа выступил в московском Центральном парке член Центрального комитета ВКП(б), то есть весьма высокопоставленное лицо, о внешней политике Советского Союза и международном положении. Он иронично говорил о Германии и её победах, но в самом положительном тоне – об Англии и о возможности её победы. Такие же насмешливые высказывания о Германии и о её военных победах были в докладе русского генерал-майора в конце октября, который также весьма положительно отзывался об Англии. В Советском Союзе подобные выступления, предназначенные для управления общественным мнением, конечно же, не содержали ничего противоречащего официальной точке зрения.
Не собираюсь более подробно останавливаться на развитии отношений между СССР и Германией осенью и зимой 1940–1941 годов. У меня для этого нет и материала. Первые трения между Германией и Советским Союзом проявились в балканских делах, говорил Гафенку. В конце августа 1940 года посредничество Германии и Италии в споре между Румынией и Венгрией; гарантии, данные Румынии, за которыми вскоре последовало вступление германских войск в Румынию; в середине сентября созыв дунайской конференции. От этих событий Советский Союз держали в стороне, что вызвало недовольство и протесты Москвы. Третья причина – тройственный пакт в конце сентября, который отодвинул германо-советский договор и дружбу с Россией на задний план и выдвинул Японию, наряду с Германией и Италией, на руководящие позиции в мире. Балканские дела и особенно Тройственный пакт означали начало новой политики в мире, от которой Советская Россия была отстранена, да она и не хотела в этом участвовать. Всё это не могло не подействовать на Кремль. Общее мнение дипломатического корпуса в Москве сводилось к тому, что Тройственный пакт и заложенный в нём раздел мира был не по нраву Советскому Союзу. «Другое дело, – писала “Правда”, – удастся ли участникам пакта на практике осуществить подобный раздел зон влияния». Статья не содержала никакой криики соглашения, а лишь заверение, что Советский Союз продолжит «свою политику мира и нейтралитета»
Взаимоотношения между Германией и Советским Союзом осенью и зимой 1940–1941 годов были весьма примечательными. Гитлер продолжал свою политику, особо не обращая внимания на своего партнёра по договору. Сталин, как казалось, напротив, стремился поддерживать отношения с Германией и продолжать экономическое сотрудничество с ней. Ответные действия Советского Союза на неприятные для него акции Германии ограничивались официальными заявлениями, поступавшими, главным образом, через ТАСС: “La guerre des communiquе`es” – «Война коммюнике», – удачно выразился Гафенку. Осенью 1940 года именно так было выражено недовольство СССР по поводу оккупации Румынии[164]и присоединения Венгрии к Тройственному пакту.
22 июня 1941 года в заявлении о войне Гитлер говорил, что он хотел обсудить состояние отношений с СССР и пригласил для этого Молотова в Берлин. Гафенку считает, что осенью 1940 года Гитлер задумал наступление на Ближний Восток после подчинения Балкан Германии. До этого, однако, следовало мирно поговорить с Советским Союзом. Поэтому Молотов и поехал в Берлин. По итогам визита с германской стороны, как в печати, так и по другим каналам высказывалось удовлетворение. Всё прошло отлично. Через восемь месяцев в заявлении о войне Гитлер, однако, дал совершенно другую картину о переговорах, перечислив требования Молотова и свои обвинения в адрес Советского Союза. «Маловероятно, – говорит Гафенку, – что Молотов, известный своей осторожностью и молчаливостью, раскрыл свои мысли такому страшному партнёру по игре. Надо полагать, что разговор, который касался четырёх пунктов, перечисленных Гитлером, проходил в более общей форме, и в нём использовали такие выражения, за которые нельзя было ухватиться». Переговоры в Берлине, за исключением экономики, результатов не дали. Наоборот, Гитлер сделал вывод, что германский империализм больше не мог идти по одной линии с российским империализмом. К таким выводам приходит Гафенку, рассуждения которого, особенно относительно Стамбула и вопроса о проливах, основываются на беседах с авторитетными представителями посольства Германии (Gafenco G . Op. cit. Р. 133–138).
О чём думали и к чему стремились в руководящих кругах Советского Союза и Германии после поездки Молотова в Берлин и до июня 1941 года, мы получим более ясную картину только в будущем. С другой стороны, экономическое сотрудничество продолжалось: ещё 10 января 1941 года были заключены новые соглашения, которые расширили двусторонний товарообмен. Однако Германия, невзирая на Советский Союз, продолжала неугодную ему политику, особенно на Балканах. Кремль выражал своё неудовольствие через «войну коммюнике». В январе и марте это было сделано в связи с вводом германских войск в Болгарию. В марте Советский Союз и Турция опубликовали совместное заявление, в котором говорилось о возможности нападения на них. В апреле демонстративно и в праздничной инсценировке был подписан договор о дружбе и ненападении между Кремлем и правительством Югославии, которое свергло дружественную Оси власть и остановило процесс вступления страны в Тройственный пакт. В этой связи Германия напала на Югославию и за короткое время овладела страной. Кремль, очевидно, просчитался, полагая, что Югославия сможет обороняться, по крайней мере, несколько месяцев, и хотел подбодрить её упомянутым договором. В «Правде» и «Известиях» были большие фотографии с церемонии подписания, а также передовые статьи по этому поводу. Договор был явно направлен против Германии и вызвал там большое недовольство и подозрения. События в Югославии сопровождались инцидентом между Советским Союзом и Венгрией. С развалом югославского государства под ударами Германии Венгрия принялась захватывать свои прежние территории. Когда венгерский посланник высказал в НКИД пожелание, чтобы Советский Союз признал действия его страны оправданными, Вышинский ответил в острой форме, что, мол, советское правительство не может одобрить действия Венгрии, и добавил, что нетрудно представить, в каком состоянии была бы Венгрия, если бы с ней самой произошло такое несчастье, и её начали бы раздирать на части.
В апреле 1941 года в Москве наконец-то был подписан договор между Советским Союзом и Японией[165], который, однако, не привёл к тому, чего, по всей вероятности, ожидала Германия – к сближению СССР с Тройственным пактом. Это был всего лишь Пакт о нейтралитете, который оставлял Советскому Союзу независимую политику и гарантировал Японии безусловный нейтралитет во всех условиях, например, на случай возможной войны между Советским Союзом и Германией, и, таким образом, укреплял положение СССР перед лицом Запада, гарантируя неприкосновенность восточных частей государства.
Скрытые цели и побудительные мотивы политики Советского Союза в это время пока не известны. Очевидно, зимой и весной 1941 года Кремль стремился избежать войны с Германией. Это было бы слишком опасно. Но существенные уступки, такие как передача земель, снижение безопасности государства и изменения в коммунистической системе, Сталин делать не хотел даже во имя сохранения мира. В менее важных делах он, однако, не колебался. Доброжелательным жестом в сторону Германии считали заявление, сделанное в первой половине мая посланникам Норвегии, Бельгии и Югославии, а также в начале июня Греции о том, что советское правительство больше не признаёт их полномочия, так как в представляемых ими странах отсутствуют правительства. Неудивительно, что отмена дипломатического статуса больно затронула представителя Югославии, с которой недавно в торжественной обстановке подписывался договор о дружбе.
Появление на горизонте возможности войны с Россией, конечно, повлияло на оценки положения Финляндии в руководящих кругах Германии, а также, в целом, на отношение Германии к Финляндии. Я лично не думал, что Германия вступит в войну с Советским Союзом, по крайней мере, до тех пор, пока на Западе бушует большая война, поскольку считал, что подобное предприятие будет не по силам даже могучей Германии. Вернусь к этому вопросу позднее. Эти размышления не повлияли на мои взгляды и действия в части, касающейся отношений между Финляндией и Советской Россией.
На смене 1940–1941 годов наши отношения с Советским Союзом были далеко не в лучшем состоянии. Тем не менее я надеялся и по-прежнему был убеждён, что, с одной стороны, удовлетворение потребностей военной безопасности Советского Союза и поддержание хороших отношений с великим соседом, с другой – сохранение собственных идеалов и образа жизни нашего народа, его принадлежности к Северу Европы, не находятся в противоречии.
ХIV
Накануне новых мировых событий.
Мой уход с поста посланника
Ранее я говорил, что согласился на пост посланника в Москве на короткое время, на три месяца; затем продлил своё пребывание там сначала до осени, а потом и до весны 1941 года.
По своему характеру я серьёзно отношусь к возникающим вопросам, и поэтому моё пребывание в Москве, связанное с постоянным рассмотрением трудных и важных дел, давалось мне нелегко. «Надеюсь в ближайшем будущем завершить свою командировку здесь», – писал я в телеграмме в МИД 26 сентября 1940 года.
В феврале я сообщил, что ухожу со своего поста в конце мая. Считал, что свои функции я, в целом, выполнил. Правда, отношения между Финляндией и Советским Союзом не были столь хорошими, как они могли бы быть, но ряд важных вопросов, как вытекающих из Мирного договора, так вставших в иной связи, были решены. Моё желание покинуть свой пост подкреплялось и тем обстоятельством, что я был не удовлетворён политикой нашего правительства в отношении Советского Союза. Хотя правительство в основном принимало мои предложения, ход рассмотрения вопросов, на мой взгляд, не всегда был достаточно взвешенным, и политика зимой 1940–1941 годов, особенно в связи с проблемой никеля, не была в должной степени осторожной. 20 февраля 1941 года в телеграмме в МИД я писал: «Поскольку замечаю, что наши мнения относительно внешней политики нашей страны не всегда достаточно совпадают, поскольку вы не доверяете моим политическим оценкам и опыту, и поскольку ни в коем случае не хочу иметь малейшее отношение к политике, которая может привести к катастрофе, то направляю с ближайшим курьером Виттингу заявление о моей отставке. Тем самым, однако, не хочу доставить правительству ненужные сложности». К тому же я заметил, что правительство больше не считает мои услуги стране столь необходимыми, что моей обязанностью было бы пожертвовать собой и остаться в Москве. «Таким образом, вопрос может быть разрешён к взаимному удовлетворению», – писал я министру иностранных дел.
В середине марта 1941 года вместе с женой я посетил Хельсинки. В тот же день был на переговорах у президента вместе с премьер-министром Рангеллем, министром иностранных дел Виттингом и нашим посланником в Берлине Кивимяки. В последовавшие дни встретился с представителями самых разных кругов. Слышал от находящихся в стране немцев, правда, не занимающих ответственные посты, открытые речи о начале в ближайшем будущем войны между Германией и Советской Россией. В Финляндии в это также достаточно широко верили. Хотя мои мысли, расскажу о них позднее, шли в другом направлении, всё это привело к тому, что, сообщил министру, что ухожу в отставку так быстро, насколько это только возможно. Однако мой уход перенёсся на конец мая.
Информация, поступавшая от наших представителей за рубежом относительно развития отношений между Германией и Советским Союзом и о возможности войны, была противоречивой. На этот счёт повсюду, не только в Финляндии, циркулировали слухи. Звучали мотивировки как в пользу войны, так и против. Гафенку в своей часто цитируемой здесь книге подробно излагает ход мыслей, который, по его мнению, привёл Гитлера к нападению на Советский Союз в июне 1941 года. Главные причины, конечно, носили геополитический характер. Война против Англии пошла не так, как ожидал Гитлер. Германия не смогла победить островное государство, и война затянулась. Для её продолжения Германии требовались ресурсы Советской России, чтобы преодолеть блокаду, установленную Англией. Правда, после соглашения «Риббентроп–Молотов» Германия находилась в экономическом сотрудничестве с Советским Союзом, получала достаточно сырья, но после охлаждения политических отношений Гитлер больше не мог доверять своему партнёру. К тому же, по мере расширения экономических связей Германия всё в большей степени попадала в зависимость от товарных поставок из СССР, и возникала опасность, что в подходящий момент Советский Союз доставит Германии неприятности. Наиболее надёжным казалось вернуться к идеям книги «Майн кампф» и к программе великой Германии, то есть брать силой то, что надо – ресурсы на Украине и нефть на Кавказе. Зачем просить то, что можно взять силой? Если бы в руках у Германии, помимо континентальной Европы, были богатства России, то, не исключено, открылась бы возможность мира на Западе, поскольку можно было бы идти на уступки.
К войне против Советской России можно было бы добавить и идеологический аспект, который не был бы решающим, но мог помочь: Советский Союз был большим врагом Европы, которого боялись все соседи. Уничтожение большевизма, крестный поход Европы против Советской России могли бы привнести в это дело немного идеализма, который позволил бы Германии выступить в новой роли – спасителя малых государств. Это подправило бы репутацию Германии, пострадавшую в результате её действий в отношении Чехословакии, Польши, Дании, Норвегии, Голландии, Бельгии и других стран.
Военная сила Советской России не составит серьёзных проблем – так думали в Германии. Зимняя война показала, что в военном отношении Советский Союз не так силён. Войска СССР будут не в состоянии сопротивляться победному шествию германских армий. Война будет короткой, закончится в течение нескольких месяцев, ещё до зимы. В любом случае, было выгодно напасть на Советскую Россию, пока Сталин не успел достаточно укрепить свои Вооружённые силы и всю свою военную машину. Решающая победа на Востоке помогла бы установить мир на Западе.
Итак, Гитлер кинулся из одной крайности в другую – от сотрудничества с большевистским Советским Союзом к войне за уничтожение большевизма. Посол Германии в Москве и его помощники, насколько нам известно, сделали всё возможное для предотвращения войны. Результат усилий графа фон дер Шуленбурга был таким же незначительным, как и за два века до того у французского посла в России Коленкура, который слал серьёзные предупреждения Наполеону.
Гафенку, как мне кажется, в отсутствие полной информации, даёт нам основные моменты мотивов Гитлера для наступления на Восток.
В соответствии с великогерманской программой значительная часть европейской России должна была стать некоей колонией Германии. После начала германского наступления в июне 1941 года пошли разговоры о том, как будет разделена Россия, по крайней мере, её европейская часть. Питер, если не будет полностью уничтожен, станет международным торговым городом. Южная Россия, Украина, Крым, районы Дона и Кавказ, Западная Россия и Балтийские страны будут разделены вплоть до линии «А–А» (Архангельск–Астрахань). Так говорили. На этой территории проживало примерно 80–100 миллионов человек.
В своих планах Германия исходила из того, что Советская Россия будет разбита. В этом отношении в Германии, как и в Финляндии, имели место ошибочные представления. Военную мощь, экономическую, общественную и национальную твёрдость Советского Союза недооценивали. В финских военных кругах преобладало убеждение, что Германия победит. Война будет короткой. Один финский генерал, который также верил в начало войны, в марте 1941 года убеждал меня, что Германия разобьёт Советский Союз в течение шести недель. Другие давали четыре месяца. Когда война началась в июне, полагали, что она закончится до зимы. Вера в блестящую и быструю победу и полный крах Советской России упорно жила также в военных кругах. В Финляндии подобная вера базировалась на оценках хода Зимней войны. Поскольку мы в одиночку и плохо подготовленными противостояли Советскому Союзу три с половиной месяца, то не могло быть сомнений, что могучая Германия, которая продемонстрировала своё военное превосходство не только в Польше, но и против Франции, уже не говоря о захвате Голландии, Бельгии, Норвегии, Дании, Балканских государств, а также Крита, в короткое время разобьёт Советскую Россию. Оценки финской войны, однако, были недостаточно глубокими. В своём рассказе о Зимней войне я уже говорил, как советское политическое и военное руководство, начиная наступление на нас осенью 1939 года, серьёзно ошиблось: оно не ожидало, что здесь будет настоящая война, что мы окажем настоящее сопротивление. Поэтому наступление Советского Союза в декабре 1939 года и в январе 1940-го не было достаточно подготовлено, и руководство им не было на высоте. Осознав свои ошибки, советское руководство сосредоточило крупные, отвечающие поставленной задаче силы и в начале февраля начало мощнейшее наступление на Карельском перешейке. Война Советской России «по правилам искусства» началась 1 февраля и в короткое время привела к известному результату. Всё это прошло мимо нашего внимания. Кроме того, советское руководство, используя опыт финской войны, в течение 15 послевоенных месяцев занималось модернизацией своей военной машины. Не надо было быть военным экспертом, чтобы заметить ошибочность выводов относительно состояния советских вооружённых сил, сделанных на основе Зимней войны.
Сами русские довольно оптимистично оценивали мощь своей армии.
Ранее упомянутый мой соотечественник, инженер, проживающий в России ещё с царских времен, а до этого работавший в США и имеющий связи в высших технических кругах СССР, часто рассказывал мне об условиях в Советском Союзе, о его экономическом развитии и настроениях здесь. Я всё чаше замечал правоту его оценок как успехов в развитии советской экономики, так и её недостатков. Он рассказывал, что в тех кругах, в которых он вращался, в последние годы много говорили о возможном нападении Германии. В сентябре 1940 года после беседы с ним я сделал следующую запись в дневнике: «Пару лет тому назад в Советском Союзе широко распространилось мнение, что Германия хочет заполучить Юг России – Украину до Ростова, а также Крым. В Советском Союзе считают, что нападение Германии неизбежно. Симпатии в основном на стороне западных держав, хотя политика ведётся по германским схемам. Ведь западные державы, Англия и Франция, в 1939 году не отдали страны Балтии Советскому Союзу, а Германия отдала. Балтийские государства нужны Советскому Союзу для создания военно-морского флота, который должен быть достаточно большим, чтобы господствовать в Балтийском море и победить германский, если будет такая необходимость, а также чтобы он мог самостоятельно выходить из Балтики. В Советском Союзе сейчас значительно окрепла вера в себя, и существует твёрдое убеждение, что необходимо укреплять свои вооружённые силы, чтобы они могли победить и Германию». В середине мая 1941 года мой соотечественник рассказал о своём разговоре со знакомым из научно-технических кругов: «Война закончится для Германии плохо, ведь американские поставки военного имущества и особенно самолётов Англии идут в таких объёмах, что не будет проблемой уничтожить немецкие города и промышленные предприятия. Русские весьма оптимистично настроены относительно войны с Германией. Тимошенко заметно укрепил военную мощь России. Однако они думают, что война вряд ли начнётся именно сейчас, поскольку Гитлер понимает слабость Германии и стремится избежать войны с Россией. Говоря о финской войне, в которой советская армия показала себя не с лучшей стороны, они утверждают, что русские солдаты не хотели участвовать в агрессивной войне против Финляндии. В Ленинграде проводились собрания, на которых проявились такие настроения, люди задавали вопросы, зачем русским лезть в Финляндию. Но ленинградские руководители заставляли солдат идти в наступление; и говорили, что война продлится только несколько дней. Но если будет нападение на Советский Союз, то армия будет сражаться совсем не так, как в Финляндии».
30 мая 1941 года: «Здесь в некоторых кругах по-прежнему опасаются нападения Германии. Причина нападения – Германии нужны земли, Украина. Русские, однако, настроены оптимистично относительно своих оборонных возможностей. Если нападёт Германия, то для Советского Союза это будет оборонительная война, и тогда поднимется весь народ, как один человек, а Сталин будет великим народным вождём. Советский Союз способен на оборонительную войну, но не на наступательную. Война с Финляндией была наступательной».
Я слышал, как у нас говорили, что у Советского Союза были солдаты и вооружение, но руководство войсками было слабым. В этой связи я вспомнил войны Французской революции, когда молодые люди мгновенно поднимались до уровня военачальников, со славой вписавших свои имена в военную историю, причём среди них были победители сражений ещё до Наполеона. В наших рассуждениях без внимания остаётся то важное обстоятельство, что Советский Союз будет вести именно оборонительную войну, так же, как обстояло дело и с войной Французской революции 1793–1794 годов и даже немного позже. «Отечество в опасности», – провозгласил Национальный конвент, и солдаты в тряпье, часто босиком, отчаянно сражались, охваченные духом защиты Родины.
Из моего дневника 14.05.1941 (после беседы с одним дипломатом): «Если Советский Союз подвергнется нападению, то Сталин в роли руководителя всех народов Советского государства будет занимать столь прочные позиции, что сможет проводить тактику Александра I в 1812 году, а именно: поднять волну патриотического воодушевления и на ней вести оборону, что сделает СССР гораздо сильнее, чем думают немцы».
Информацию о вооружённых силах Советского Союза и о качестве их оснащения добыть было непросто, и развитие событий показало, что, как в Германии, так и в Финляндии на этот счёт ошибались. Кое-что было известно о развитии тяжёлой и военной промышленности. На партийном съезде в январе 1934 года Сталин заявил: «Развитие явно идёт к новой войне», и позднее повторил это. Возможность войны он постоянно учитывал в своей деятельности. Нападение на Россию было бы “une affaire trе`s risquе́es” – «крайне рискованное предприятие», – говорили некоторые дипломаты в Москве, когда я наносил им прощальный визит.
Следует помнить слова Талейрана: “La guerre est une chose beaucoup trop sе́rieuse, pour е^ tre laissе́e aux militaires” – «Война – слишком серьёзное дело, чтобы его отдавать военным». Гражданские лица, особенно в правительстве, но и в других местах, должны самостоятельно обдумывать все проблемы, связанные с войной. Они не могут прятаться за спины военных.
Я считал, что оценки в отношении Советского Союза ошибочны. Недооценены его военная мощь, экономические, национальные и общественные условия, а также внутренняя прочность. В моём первом докладе 14 мая 1940 года, о котором уже упоминал, я подчёркивал, что, вопреки мнению, распространённому в некоторых кругах Финляндии, Советская Россия в военном отношении вовсе не слабая, хотя, как и царская Россия, вряд ли выдержит в одиночку войну против великой державы. Писал, что при этом не следует учитывать возможность каких-то внутренних переворотов. Отмечал, что позиции у Сталина прочные. В качестве собственного мнения сообщал, что во внутреннем отношении, так же, как и в общественном и национальном плане, Советская Россия отнюдь не слабая, поскольку большинство её населения выросло на идеях большевизма, и из всех национальностей великороссы составляют безусловное большинство. Так я оценивал положение Советского Союза.
В тот же день, 14 мая 1940 года, я писал министру иностранных дел: «Большой ущерб нам нанесло отсутствие правильного представления об условиях в России, разобраться в которых здесь непросто. Иностранные дипломаты здесь практически ничего не знают, поскольку приезжают со своими готовыми мнениями и живут изолированно от местных руководящих кругов… Большинство иностранцев и особенно мы, финны, имеем ошибочное и основанное на предрассудках представление о здешних условиях и их развитии. Считается, что всё в России идёт по нисходящей и ожидается крах. Не надо здесь долго находиться, чтобы понять: Финляндия не может строить свою политику на подобных взглядах».
1 декабря 1940 года я писал в одном письме: «В “Правде” и “Известиях”, а также в любой другой газете вы вряд ли найдёте хотя бы одну статью, где громко не говорилось бы, как же хорошо живётся в Советском государстве по сравнению с другими странами, как же счастлив советский народ и насколько счастливее он будет в будущем. Пропаганда здесь безмерна, думаю, она даже более эффективна, чем в Германии… На сегодняшний день 80 процентов населения Советского Союза выросло после революции, и они убеждены в правдивости пропаганды, которая трубит им одно и то же… Конечно, военная промышленность даёт результаты, это мы испытали на себе. Утверждают, что тяжёлая промышленность успешно развивается. Уровень жизни народа вряд ли вырос. Но в соответствии со сталинской программой сначала должна подняться тяжёлая промышленность, которая производит средства производства. Лёгкая промышленность, которая производит товары народного потребления, может подождать. Об армии, конечно, следует заботиться. На военные цели идёт, пожалуй, до трети национального дохода. Возможность развала системы изнутри поэтому ничтожна, если, конечно, этим не займётся армия, но то, что мы видим в армии, выглядит неплохо». 26 декабря 1940 года в другом письме я повторял: «Вооружённые силы Советского Союза сегодня ещё сильнее, чем год назад».
Когда начали звучать речи о планах великой Германии, 1 марта 1941 года я написал президенту Финляндии, в частности, следующее:
«Захват и управление Украиной и тем более Южной Россией и Кавказом ужасно сложное дело, и оно будет не по силам даже мощной Германии. Эти районы плотно населены. Для Германии, в державе которой уже 10 миллионов чехов и 15 миллионов поляков [мне бы стоило добавить: 8,5 миллиона голландцев, 8,3 миллиона бельгийцев, 42 миллиона французов, 3,7 миллиона датчан, 2,8 миллиона норвежцев, а также ряд балканских народов], это непосильная задача. Здесь есть такие (русские), которые опасаются, что Германия замышляет нападение на Советский Союз. Гитлер действительно высказывает такие мысли в своей книге “Майн кампф”, но он обуславливает это достижением согласия с Англией. Дела, однако, идут совсем по-другому».
Из моего дневника 13.06.1941, накануне я вернулся в Москву из Хельсинки после беседы с президентом: «Я сказал, что если Германия начнёт войну против Советского Союза, то вполне возможно, что она, в конце концов, потерпит поражение. Во-первых, Советский Союз сильнее, чем его оценивают, его сопротивление также будет сильнее. Во-вторых, Советский Союз будет долго продолжать войну, он не пойдёт на мир, а поскольку Англия и США – враги Германии, то в ходе длительной войны Германия может не выдержать. Германия не в состоянии нанести Советскому Союзу такой удар, чтобы он не смог обороняться». Я подчеркнул, что военную мощь Советского Союза недооценивают. Сталин может сплотить народ вокруг себя и, поскольку речь идёт об оборонительной войне, стать народным лидером. Он может вести длительную войну, отойти на Восток, но сдаваться не будет. Если Германия, в конечном счёте, потерпит поражение, то Советский Союз будет участвовать в подготовке нового версальского мира. И тогда наша судьба будет печальной. Тогда мы будем одиноки, а Кремль не забудет нашего поведения.
«По мнению Рюти, у нас нет выбора. Советский Союз, в любом случае, не будет соблюдать Московский мир, а нападёт на нас».
Президент Рюти имеет глубокие сомнения относительно намерений Советского Союза. Он, как и многие финны, уверен, что Советская Россия не откажется от захвата Финляндии. К тому же он разделяет распространённую в Финляндии точку зрения, что планы Советского Союза идут дальше: захват Скандинавского полуострова. Из этого вытекало, что единственное спасение Финляндии в том, чтобы Германия разгромила Советский Союз. В таком безнадёжном тупике оказались отношения между Финляндией и Советским Союзом.
В этой связи стоит упомянуть, что ранее, весной 1941 года, в Хельсинки меня от имени нашего МИДа заверяли, что речь об участии Финляндии в возможной войне между Германией и Советской Россией не идёт. 8 мая, незадолго до моего возвращения в Москву, министр иностранных дел Виттинг, как записано в моём дневнике, сказал мне: «В области внешней политики Финляндия, как и Швеция, нейтральна и будет оставаться на этой позиции. Во внешней политики Финляндии никакого поворота не произошло (новый советский посланник Орлов утверждал, что заметил такой поворот). У нас также нет намерения мстить, мы хотим оставаться на позициях Московского мира». Исходя из всего этого 30 мая 1941 года, будучи у Сталина с прощальным визитом, я заявил, что мы будем продолжать нейтральную политику.
За границей не придавали особого значения тому выигрышному положению, которое в моральном плане получил бы Советский Союз, став объектом открытого нападения в последующей войне. Позднее наконец заметили, что война стала для России «второй Отечественной войной», а Сталин поднялся до уровня великого вождя народа России.
Для Германии было важно не только добиться победы на поле боя. Её целью было, как уже говорилось, заполучить обширные территории в России, превратив их в колонии, или править ими иным образом. Этот замысел я относил к разделу фантазий. В наше время с помощью войны вряд ли удастся осуществить подобное гигантское намерение. Россия, хотя во многом и отличается от Западной Европы, это не старая полудикая Африка. Россия имеет обширную, богатую и единую территорию. Здесь проживает народ, насчитывающий 170–190 миллионов человек, из которых 100 миллионов – великороссы, а 35 миллионов – их ближайшие родственники – малороссы. Народы России создали культуру, которая во многих отношениях находится на передовых позициях. За ними стоит почти тысячелетняя история. Цель Германии – оторвать от этой страны 80–100 миллионов жителей. Успех подобного предприятия более чем сомнителен. В целом, представляется, что захватническая война отжила свой век и больше не пригодна как инструмент для осуществления подобных грандиозных целей. Большие народы нельзя уничтожить войной или произвольно разделить. Большой так может поступить только против малого, но и тогда результат будет сомнительным. Из моего дневника 29.04.1941 (из беседы с президентом Финляндии): «Великороссов почти 100 миллионов (украинцев – около 35 миллионов). Великороссы будут всегда существовать, они составляют великую державу, намного сильнее нас. Украина, о захвате которой говорят, жизненно важна для Советского Союза, и Советский Союз будет сражаться за неё до последнего».
Немцы и поддерживающие их недооценивают те опасности и трудности, которые, подобно лесному пожару, охватят их, когда поворот в развитии войны даст покоренным народам возможность начать сопротивление. В других кругах, в частности, дипломаты в Москве, понимали это. В беседе с новым послом Франции я обратил его внимание на угрозу, исходящую для немцев от поляков, чехов, сербов и других народов, находящихся на захваченных Германией территориях, на что посол с воодушевлением заявил: «А мы – французы!» А ведь он был «человеком Виши».
Германия не осталась бы один на один с Советским Союзом. Она вела напряжённую войну с Англией, за которой стояли США. Я высоко ценю Англию, история которой доказала духовные и материальные силы её народа, несгибаемую волю во всех перипетиях, энергию и способность к выживанию. Правда, в 1939 и 1940 годы Англия, как и Франция, неожиданно проявила военную слабость. Но если Германия нападёт на Советский Союз, это будет означать кардинальное изменение расстановки сил, войну для Германии на два фронта, которую эта страна, как признавал Гитлер в своей книге, не выдержит. Сам я лично считал маловероятным, что Гитлер осмелится на подобное отчаянное, если не сказать безумное, предприятие: на захват большей части европейской России и Кавказа в то время как на Западе бушевала большая война. Поэтому я писал в недавно упомянутом письме президенту: «На мой взгляд, подобную вероятность не следует принимать во внимание, по крайней мере, до тех пор, пока идёт нынешняя война. Германия сейчас так занята войной с Англией, что не может порвать отношения с Советским Союзом и нажить себе нового большого врага, а также начать войну на два фронта».
Англия и США в 1941-м и даже в 1942 году оказались на удивление слабыми в военном отношении. Выяснилось, что эти великие державы не готовы к войне. У Германии на этот счёт была правильная информация. По сути, длительное время война шла на одном фронте, где германское оружие сияло в славе. Но Англия, которая, как всегда, в трудных условиях нашла нужное политическое руководство, не сдавалась. Повторилась обычная история больших войн: в её ходе противник как на Западе, так и на Востоке извлёк уроки из своих поражений. «Одни изобретают и применяют в войне новое вооружение, а другие его быстро копируют», – говорил известный теоретик фон Клаузевиц. Угроза со стороны западных держав связывала вооружённые силы Германии на Западе, и, пока я обрабатывал написанное ранее, в июле 1944 года, реальностью стала война на двух, даже на трёх фронтах.
Упомянутый фон Клаузевиц описывает и другие интересные события. Он говорит, что Бонапарт (в 1812 году) был тайным врагом всей Европы, его силы в этот момент были напряжены до крайности, изнуряющая война держала его на одной стороне (в Испании), а широкая Россия отступала на сотни миль, чтобы ослабить врага. И он констатирует коротко и сухо: российская держава не та страна, которую можно завоевать или держать в оккупации в общепринятом понимании. «Подобную страну можно покорить, только используя её собственную слабость или внутренние раздоры». «Поход 1812 года закончился провалом, так как в стане противника правительство стояло прочно и непоколебимо, так что он и не мог удаться». «Да и как он мог удаться, если император Александр не заключал мира, а его подданные не шли на бунт против него?», – спрашивает он (von Klausewitz, Vom Kriege. S. 596, 613, 615). Современная техника, которая в 1812 году была невозможна, не в состоянии лишить преимущества безграничных просторов и глубины фронта.
Возвращаясь из Москвы, я встретил в Стокгольме своего знакомого генерала Эрнста Линдера, ныне покойного. Из моего дневника за 7.06.1941: «Сказал Линдеру: считаю, что вооружённые силы Советского Союза в других странах недооценивают. Они сильнее, чем полагают. Советский Союз сильнее, чем царская Россия. Сейчас Советский Союз имеет мощную военную промышленность, в то время как Россия в 1914–1918 годы зависела от импорта боеприпасов». В первые дни войны, после нападения Гитлера, Линдер был с визитом в Финляндии. Из моего дневника за 24.06.1941: «У меня генерал Э. Линдер. Он спросил, продолжаю ли я считать так же, как и в Стокгольме в начале июня, что вооружённые силы СССР недооцениваются. Ответил, что мнения своего не изменил».
19 июня 1941 года завтракали в компании бывшего президента Свинхувуда. Беседовали о положении нашей страны. Из моего дневника: «Сказал, что мы пошли вместе с Германией “påvinst och fоrlust” – по пути успеха или поражения. Высказал мнение, что ситуация крайне сложная, и будущее может принести нам совершенно неожиданные повороты».
Заметил, однако, что у финнов преобладает мнение, что Германия вскоре разобьёт Советский Союз.
Гитлер напал на Советский Союз. Он бросился в эту грандиозную авантюру, удачный исход которой, трезво рассуждая, был более чем сомнителен. Говорят, что после неудачной войны с Англией он не имел иного выбора. Он был под давлением обстоятельств, как Наполеон в 1812 году. Главы и руководители государств, как говорят, рабы обстоятельств. Обвал событий, начатый Гитлером, поставил его перед альтернативой «либо – либо». На этот счёт, конечно, можно придерживаться различных мнений, как и в отношении похода Наполеона в 1812 году. Подобные рассуждения – далекоидущий детерминизм. Основой действий Гитлера были его политические планы, в которые было заложено превосходство в силе в Европе, предполагающее сначала войну с западными державами, а затем с Советским Союзом. Ведь речь шла о коренном изменении баланса сил на континенте в пользу Германии. Для подобной борьбы с ведущими мировыми державами Германия была слишком мала и слаба. Ход событий это подтвердил. Политический план Гитлера показал “Mangel an Augenmass für politische Möglichkeiten” – «Отсутствие способности критически оценивать политические возможности», о чём часто говорил и предупреждал Бисмарк.
Если бы Гитлер осознавал неочевидность, а ещё лучше невозможность успеха своего нападения на Россию, по крайней мере, пока он занят войной на Западе, то заметил бы, что идёт по пути, ведущему к краху. Он бы свернул с этого пути, так же, как и Наполеон мог бы избежать российской авантюры. Но это предполагало бы иную политику с его стороны. Почему политика Гитлера не выдержала бы испытания временем? Раздел Польши в XVIII веке объединил Пруссию и Россию на долгое время. Бисмарк считал, что подавление Польши и предотвращение её подъёма – общий важный интерес Пруссии и России. Четвёртый раздел Польши Германией и Советским Союзом и другие действия после договора августа 1939 года также объединяли друзей. Ну и что, подтвердило время успех этой политики? Она удалась не больше, чем политика Гитлера в 1941 году и позднее, которая, подобно политике Наполеона в 1813 году, завершилась катастрофой.
Говорят, это мудрость задним числом. Сошлюсь на уже процитированные мною слова английского историка Сили (Seeley): «Это заблуждение полагать, что если крупные государственные события влекут за собой широкие последствия, то они гораздо нужнее, чем рядовые обычные события. Это заблуждение мешает объективным оценкам».
Исторические события проистекают из других событий, которые являются их причиной и объяснением. Но утверждение, что в истории действует закон безусловной необходимости, на мой взгляд, является преувеличением. Политику Советского Союза в отношении Финляндии после 1939 года можно объяснить. Но утверждать, что она в той форме была безусловно необходимой и поэтому единственно возможной, я бы не стал. То же самое можно сказать о политике Финляндии в отношении Советского Союза. Вряд ли можно согласиться с тем, что фантастические планы Гитлера покорения всей Европы были требованием каких-то законов истории и тем самым необходимыми. Напротив, это была роковая ошибка, как для Германии, так и для всего мира.
В любом случае, моё предположение, что Гитлер будет избегать нападения на СССР, по крайней мере, пока идет война с Англией, оказалось ошибочным. И, напротив, моё мнение относительно неочевидности успеха этого похода было правильным. Азартная игра кажется судьбой завоевателей и игроков в войну. Так было с Наполеоном, так было с Людендорфом весной 1918 года. Только случай – смена правителя в России – спас Фридриха Великого.
Зимой 1941 года появились признаки изменения политики Советского Союза в отношении Финляндии. Советский посланник был отозван в Москву, новым посланником был назначен Орлов, который прибыл в Хельсинки в апреле 1941 года. Я в это время тоже был в Хельсинки, и у меня состоялись два продолжительных разговора с Орловым. Ранее он входил в совместный комитет по возвращению машин и оборудования, и у финских представителей в комитете сложилось о нём положительное впечатление. Наши беседы также оставили у меня позитивное представление о нём. Я заметил, что он стремится, естественно, в рамках имеющихся инструкций, работать в интересах улучшения советско-финских отношений. Да и он сам прямо заявил, что это его серьёзное намерение. Орлов высказал сожаление по поводу моей предстоящей отставки. Мы прошлись по всем открытым вопросам и пришли к общему мнению, что важным является только один – проблема никеля в Петсамо. Он считал, что все остальные вопросы могут быть решены. Орлов даже сказал, что, если появится желание, на его взгляд, можно было бы вернуться к вопросу об оборонительном союзе между Финляндией и Швецией. Но в проблеме никеля Кремль будет оставаться на своей позиции, поскольку считает это дело важным. Насколько ему известно, в Кремле ожидали, что я привезу из Хельсинки предложения, на основе которых мы придём к результату. На основе бесед с Орловым у меня сложилось впечатление, что в проблеме никеля мы зашли так далеко, что Кремль уже не отступит.
В ходе беседы Орлов сказал: «Есть ещё одно дело, самое важное. Общее улучшение отношений между Советским Союзом и Финляндией. Этот вопрос надо решить». Это была главная цель его приезда в Хельсинки. Я рассказал о состоявшейся беседе министру иностранных дел Виттингу.
В чём была причина новой политики Кремля?
Гафенку писал: «Лишь позднее, когда сотрудничество с Германией окончательно оказалось на мели, и когда стало очевидным предстоящее столкновение со своим бывшим партнёром по играм, советское правительство задумало успокоить некоторых своих соседей и поддержать у них чувство независимости. Эта политика последнего мгновения была слишком спешной импровизацией для того, чтобы изменить положение дел» (Gafenco G . Op. cit. Р. 353).
Гафенку явно был прав. Но, несмотря ни на что, для нас было бы разумно ещё весной 1941 года принять эту протянутую руку. Осторожность должна быть основным принципом внешней политики малого государства. Недоверие в отношении намерений Советского Союза слишком глубоко укоренилось в финском народе, а вера в военную мощь Германии, особенно у военных, была тверда, как сталь. Это объясняет наши действия, но не отменяет того факта, что мы совершили роковую политическую ошибку. Очевидно, произошло что-то не известное мне, но оно дало основание Гитлеру сказать 22 июня 1941 года в заявлении о начавшейся войне: «В союзе с финскими товарищами стоят победители при Нарвике на Северном Ледовитом океане. Немецкие дивизии под командой покорителя Норвегии защищают территорию Финляндии вместе с финскими героями под командованием их маршала».
9 мая мы с женой через Стокгольм отправились в обратный путь в Москву, где последующие недели прошли в предотъездных хлопотах.
7 мая Сталин стал председателем Совета народных комиссаров, премьер-министром, вместо Молотова, который остался на посту комиссара по иностранным делам. Объяснений этому событию в советской печати не последовало. В дипломатических кругах Москвы полагали, что причиной стало желание показать рост значения и авторитета деятельности правительства в условиях осложнения международной обстановки. Истинный вождь государства взошёл на капитанский мостик.
В мае Германия оккупировала Крит, и война с Грецией завершилась победой держав Оси. Под их контролем оказались все Балканы и значительная часть Восточного Средиземноморья.
15 мая все иностранные представительства в Москве получили сообщение, что передвижение по территории Советского Союза дипломатических и консульских сотрудников допускается лишь с разрешения соответствующих комиссариатов – иностранных дел, обороны или военно-морского флота. Одновременно вводился полный запрет на пребывание в большом числе специально перечисленных пунктов.
По Москве поползли слухи о возможности войны с Германией. Это стало основной темой бесед во время моих прощальных визитов к своим коллегам-дипломатам. Большинство из них считали войну маловероятной и полагали, что Гитлер, так же, как и Сталин, хочет сохранить мир. Многие полагали, что после захвата Балкан и Крита Германия нацелится на страны Восточного Средиземноморья и на нефтяные месторождения Мосула[166], что станет альтернативой войне с Советским Союзом и захвату нефтяных месторождений Кавказа. Германский посол, так же, как и другие сотрудники его посольства, опровергал слухи о войне с СССР. «Шуленбург – старый профессиональный дипломат, говорит он очень осторожно, и верить ему никогда нельзя», – сделал я запись в своём дневнике после беседы с ним.
В словах дипломатов в адрес Финляндии в связи с Зимней войной всегда звучала искренняя симпатия. Причём это было характерно не только для представителей малых государств, что вполне понятно, поскольку, несмотря ни на что, малые народы ощущают себя под угрозой и испытывают некое единство судеб, но и для представителей великих держав. С удовлетворением отмечали, что теперь положение Финляндии улучшилось. «Вы здесь успешно работали в крайне тяжёлых условиях», – говорил посол Италии Россо. Я не мог не заметить тёплых человеческих чувств в адрес Финляндии. Правда, в современной международной политике они значат не очень много, но всё равно их воспринимаешь с удовольствием.
Когда я был с прощальным визитом у посла Англии сэра Криппса и заявил, что завершаю свою миссию в Москве, он сказал, что улучшение отношений между Финляндией и Советским Союзом налицо. Я согласился, что, начиная с прошлой осени, они действительно улучшились. Сэр Криппс: «С тех пор как Молотов побывал в Берлине. Критическое время было в октябре-ноябре». В беседе затронули переговоры между Финляндией и Швецией относительно создания оборонительного союза и противодействие Советского Союза. Сэр Криппс заметил, что этот вопрос ему известен, а также что в марте он обратил внимание Молотова на неразумность сопротивления соглашению между Финляндией и Швецией со стороны СССР. Причиной негативной позиции Советского Союза было его подозрение, что за этим делом стоит Германия. Сэр Криппс предположил, что Кремль больше не будет выступать против подобного соглашения. Он также считает возможным урегулирование отношений между Германией и Советским Союзом при условии, что Гитлер не потребует себе чего-либо, касающегося обороны Советского Союза, уступки жизненно важной для СССР Украины или другого района. На подобное Сталин не пойдёт, а будет сражаться.
«Вы можете быть довольны», – сказал сэр Криппс, прощаясь со мной.
28 мая я был с прощальным визитом у Молотова в Кремле, в том самом кабинете, где мы с ним так часто беседовали. Поблагодарил его за любезность, которую он неизменно проявлял ко мне. Молотов высказал сожаление по поводу моего отъезда. Ответил, что мне уже давно было пора уехать, ведь я на 20 лет его старше. «По Вам этого не скажешь», – вежливо ответил Молотов. Он, похоже, знал, что поначалу я собирался быть в Москве лишь короткое время, и поинтересовался, что я собираюсь делать дальше. Ответил, что хочу быть свободным человеком и «раскладывать пасьянс». Вопросы, вытекающие из Мирного договора, так же, как и некоторые другие, были в основном решены. Поэтому сейчас подходящее время уезжать. Молотов на это: «Не все вопросы решены». Но мы не начали политический диалог. Прощаясь и желая друг другу «всего хорошего», я сказал, что с удовольствием попрощался бы со Сталиным, с которым познакомился на переговорах осенью 1939 года. Однако я знаю, что его время перегружено, и не хочу возможного создания неудобного прецедента. (Сталин обычно не принимал иностранных дипломатов.) Молотов на это: «Я спрошу».
На следующий день я был у Вышинского. В ходе беседы он сказал, что советские представители заметили мои усилия по созданию хороших отношений между Советским Союзом и Финляндией. Ответил, что это было моё искреннее стремление, и в будущем в силу своих возможностей я буду действовать в этих же целях. Добавил, что не хочу говорить о политике, но заметил в наших газетах сообщения о переговорах между Советским Союзом и Германией. Вышинский: «По каким вопросам?» Я : «По экономическим». Вышинский : «У нас с Германией экономическое соглашение, которое предполагает переговоры». Я : «Наши газеты пишут о новых соглашениях». Вышинский : «У нас есть соглашения и хорошие отношения с Германией. Не знаю ни о каких переговорах по новым соглашениям». Я не стал продолжать этот разговор, и мы пожелали друг другу «всего хорошего».
Получил сообщение, что Сталин примет меня на следующий день, 30 мая. В установленное время, в 7 часов вечера я был в его кабинете, который был такого же размера, как и у Молотова, и в котором был такой же длинный стол для переговоров. Сразу после начального приветствия Сталин неожиданно сказал: «В Хельсинки недовольны Вами». Удивился по поводу этой имеющейся у Сталина точной информации. Ответил, что вопросы, вытекающие из Мирного договора, и некоторые другие дела решены, и относительно их решения правительство и я придерживаемся единого мнения. Сказал также, что мы в Финляндии хотим хороших отношений с Советским Союзом, и я работал для достижения этой цели. На это Сталин ответил, что для него абсолютно ясно, что между Советским Союзом и Финляндией должны быть хорошие отношения. В этой связи я получил повод подчеркнуть, что мы хотим проводить политику нейтралитета, и мне об этом было официально сообщено в Хельсинки. Отметил также, что у нас работал созданный правительством комитет, который подготовил программу развития наших отношений в области культуры, экономики и т.д. «Но, откровенно говоря, по моему мнению, мы не получили достаточной поддержки со стороны Советского Союза».
– Сталин : Надо оказать поддержку, это естественно.
Я добавил также, что в качестве частного лица буду работать на благо создания хороших отношений между нашими странами.
– Сталин : Вы никогда не будете частным лицом.
Затем я заметил, что многие вопросы между нашими странами решены, но всё-таки кое-что осталось. Проявились разногласия в трактовке торгового соглашения. Пояснил, в чём состоит разница подходов.
Оказалось, что Сталин хорошо знает вопрос, он заявил: «Мы не ставили цель предоставлять Финляндии кредит».
Я продолжил, сообщив, что ещё в феврале Советский Союз прекратил товарные поставки в Финляндию. Например, из 70 тысяч тонн зерна поставлено только 15 тысяч.
– Сталин : Так что, у вас нехватка зерна?
– Я : Иностранный импорт перекрыт, и до следующего урожая наши зерновые запасы крайне малы.
– Сталин : В знак дружбы окажу Вам маленькую личную услугу. Дам 20 тысяч тонн, так что Финляндия получит половину квоты. Но исхожу из того, что заказанные у вас суда будут поставлены вовремя.
Я поблагодарил и заверил, что суда поступят в условленное время. Сталин рекомендовал обратиться к комиссару внешней торговли Микояну, который всё устроит.
Сталин был вежлив и приветлив. На следующий день в «Правде» и «Известиях» на первой странице на видном месте было опубликовано сообщение в два столбца о моём прощальном визите к Сталину.
На следующий день, когда я был у Микояна, он удивлялся, как мне удалось попасть к Сталину и «уговорить» его выделить 20 тысяч тонн зерна. «Но сказано – сделано. Правда, было решение не поставлять зерно до нового урожая, но Сталин обещал, и вопрос был решён. Когда вы хотите зерно?» На мои слова «как можно быстрее» Микоян обещал дать необходимые указания. Вопросом занимались так энергично, что к началу войны Германии с Советским Союзом всё зерно было в Финляндии.
«Все это дело решено и организовано лично Сталиным, – писал я своему министру. – Далекоидущие или политические выводы из этого вряд ли стоит делать».
«Я лично всем удовлетворён, – добавил я. – На прощальном визите я получил 20 тысяч тонн зерна вместо ордена, который часто вручается уезжающему дипломату».
В Финляндии на этот счёт говорили разное. Утверждали, что Сталин пытался подкупить меня. Позднее я услышал, что эти речи привлекли внимание русских. Я опровергал циркулировавшие в Финляндии версии. Конечно, решение Сталина было, и он хотел этого, зна́ком доброжелательного отношения к Финляндии. Но он был слишком умным для того, чтобы полагать, что столь небольшое дело может дать большие результаты. Он подчеркнул важность поставки судов по имеющимся обязательствам в качестве ответной меры со стороны Финляндии, и я обещал содействовать этому.
3 июня я вручил Председателю Президиума Верховного Совета, президенту Советского Союза Калинину свои отзывные грамоты в его кабинете в Кремле. Разговор был поверхностный, без особого содержания.
На следующий день отправились с женой из Москвы в Стокгольм. На аэродроме нас провожали дипломаты, они вручили моей супруге красивые цветы. От посольства Германии были посол граф фон дер Шуленбург, советник-посланник фон Типпельскирх, советник Хильгер и ещё один сотрудник; от посольства Италии – посол Россо и советник; от посольства Швеции – мой ближайший друг и товарищ в дипломатическом корпусе посланник Ассарссон, военный атташе, подполковник Флудстрём, советник Нюландер и атташе Острём; от посольства Дании – временный поверенный в делах, советник Олуф и супруга отсутствующего посланника Болт-Йоргенсена. Посольство Норвегии по указанию советского правительства было закрыто. Присутствовали также шеф протокола НКИДа Барков и сотрудники нашего посольства – временный поверенный в делах, советник-посланник Хюннинен, военный атташе, полковник Люютинен и советник Нюкопп. В самолёте с нами были верные представители государственной полиции до последней промежуточной посадки в Риге, где мы с супругой на прощание помахали им рукой.
Так закончилась моя дипломатическая деятельность.
Не могу отрицать, что время в Москве было интересным. Если бы моя работа не была такой тяжёлой, то пребывание в древней «святой Москве» стоило бы того. Я вблизи наблюдал за настоящей, реальной политикой великого государства и с особым интересом следил за политикой великого Советского Союза в отношении его ближних малых государств, в частности Финляндии, причём в самое активное политическое время. Всё это вызывало разные мысли. И мысли, и вопросы вызывал сам Советский Союз. Что же на самом деле происходит в этой гигантской стране, в этой таинственной для нас, западных людей, части света, описания которой были крайне поверхностны и не давали представления, что же происходит там, в глубине? Насколько удался этот социально-экономический эксперимент? У меня на рассмотрении постоянно было много дел, включая трудные. Всё это требовало времени и моего внимания, а также определяло ход мыслей. К тому же я был слишком недолго в Москве, чтобы глубоко познакомиться с государственной, народной и общественной жизнью в Советском Союзе.
Задержались в Стокгольме на несколько дней, чтобы повстречаться со знакомыми, а затем 12 июня самолётом отправились в Хельсинки. В Турку сказал газетчикам, что считаю свою миссию в Москве выполненной и поэтому возвращаюсь домой.
Я выехал из Москвы почти в самый последний момент. До войны между Германией и Советским Союзом оставалось 18 дней. 22 июня Германия напала на СССР. Финляндия также оказалась в этой войне. Подобный ход событий всего лишь через 15 месяцев после тяжёлого Московского мира можно объяснить только царившим у нас непоколебимым убеждением, что Германия со своей могучей военной силой разорвёт Россию на клочки, да ещё в самое короткое время. В соответствии с моей точкой зрения, которую я изложил выше о политике Финляндии, об её отношениях с Советским Союзом, о военных возможностях Советского Союза и вообще о предполагаемом ходе событий, Финляндии следовало держаться подальше от войны и попробовать исправить самые тяжёлые статьи Московского мира без войны. Нападение Германии, которое Гитлер предпринял независимо от наших действий, было бы нам на пользу только в том случае, если бы мы сами не вмешались в войну. Могут спросить, а была бы такая политика возможна? Главной трудностью при этом было бы общественное мнение в Финляндии, насквозь пронизанное глубоким недоверием к Советскому Союзу. Однако полностью исключать возможность такой политики нельзя. Среди социал-демократов она наверняка получила бы поддержку. 20 июня 1941 года в заявлении центральных организаций трудящихся говорилось: «Трудящиеся считают важным, чтобы наша страна оставалась в стороне от любой конъюнктурной политики и стремилась соблюдать проводившийся до сих пор нейтралитет». 16 июня после беседы с председателем парламента Хаккила я сделал следующую запись в дневнике: «Хаккила считает, что мы должны держаться в стороне от войны» (впоследствии Хаккила стал сторонником участия в войне).
Какими возможностями для достижения минимально приемлемого результата располагала другая сторона, Советский Союз, конечно, сказать трудно. Отметим, однако, что тогдашний заместитель Госсекретаря США Самнер Уэллес сообщил 18 августа 1941 года финскому посланнику Прокопе, что, по имеющейся у него информации, Советская Россия готова к переговорам о мире на основе территориальных уступок Финляндии и изменения линии границы. У нас призывали не переоценивать эту информацию, поступившую почти через два месяца после начала войны, в силу её неопределённости. Что послужило для этой информации отправной точкой, мне не известно, но всё-таки кажется, что было что-то существенное. При этом следует помнить, что весной советское правительство проявляло стремление к проведению более дружественной политики в отношении Финляндии, о чём я выше рассказывал. Когда в ходе переговоров в Москве в марте 1944 года министр Энкель и я говорили о важности изменения границ, установленных по Московскому миру, Молотов ответил: «Если бы не было войны, об изменении границ могла бы зайти речь, но после войны это невозможно». Конечно, этому заявлению, сделанному в новых условиях через три года после начала войны, не следует придавать решающего значения, но, в любом случае, летом 1941 года, как кажется, у нас были возможности не только для политики войны.
Разумеется, было бы трудно сымпровизировать новую политику в последний момент. Надо было гораздо раньше, зимой 1941 года или даже осенью 1940 года, вести политику так, чтобы иметь возможность остаться вне войны. По мере продолжения войны трудности, конечно, появились бы со стороны Германии. Швеции удалось уклониться от участия в войне, хотя она и предоставила германским войскам право прохода. Но Германия захватила Северную Норвегию, и существовала опасность, что военные действия распространятся на северные районы Финляндии. Но какие бы трудности ни грозили нам, с точки зрения будущего нашей страны, даже при угрозе конфликта, было бы более разумно до последнего следовать политике нейтралитета и даже, если бы это было необходимо, защищать его, чем идти на авантюру с неизвестным исходом. По крайней мере, нам не следовало с началом войны переходить старые границы.
Считаю, что, учитывая положение Финляндии, наша страна должна оставаться в стороне от враждебной России или направленной против неё политики. Малому государству никогда не следует забывать, что сначала необходимо использовать все дипломатические средства, прежде чем допускать военное решение.
Поведение Финляндии весной 1941 года можно объяснить и даже понять. Но это вряд ли опровергнет тот факт, что тогда мы вновь совершили роковую политическую ошибку.
Именной указатель
Составитель А.И. Белов
А ЙРО, Аксель Фредрик (Airo, Aksel Fredrik; 1898–1985) – финский военный деятель, генерал-лейтенант; один из руководителей Генерального штаба во время Зимней войны 1939–1940 гг. и войны 1941–1944 гг.
АЛЕКСАНДР I (1777–1825) – российский император (с 1801 г.), Великий князь Финляндский (с 1809 г.).
АМИНОФФ, Торстен Иван (Torsten, Ivan Aminoff; 1881–1946) – финский военный, начальник военной канцелярии регента (1919), позднее коммерсант. В 1940 г. получил звание полковника, был включён в состав Центральной советско-финляндской смешанной пограничной комиссии (СПК).
АНДЕРССОН, Густаф (Andersson in Rasjоn, Gustaf; 1884–1961) – шведский политик, лидер Народной партии, министр коммуникаций в шведском коалиционном правительстве в 1939–1944 гг.
АНТИКАЙНЕН, Тойво (Antikainen, Toivo; 1898–1941) – финский коммунист, с 1918 г. – в эмиграции в России. Герой боёв в Восточной Карелии в 1921 г. Арестован в Финляндии в 1934Б г., осуждён. После заключения Московского мирного договора освобождён и передан СССР. Погиб в авиакатастрофе в октябре 1941 г.
АППЕЛЬГРЕН, Арвид Конрад (Appelgren, Arvid Conrad; 1876–1961) – генерал-майор русской армии (1917), участник Белого движения во время Гражданской войны в России. С 1920 г. жил в Финляндии, работал в банковской и страховой сферах.
АССАРССОН, Пер Вильхельм Густав (Assarsson, Per Vilhelm Gustaf Assarsson; 1889–1974) – шведский дипломат, посланник Швеции в СССР (1940–1944). Автор воспоминаний «В тени Сталина» (1963).
Б АРКОВ, Владимир Николаевич (1890–1981) – советский дипломат, заведующий Протокольным отделом НКИД СССР (1935–1941).
БЕРГ, Эрик (Кирилл Фёдорович) (Berg, Erik; 1876–1945) – граф, сенатор Финляндского сейма, министр путей сообщений Великого княжества Финляндского (1909–1917).
БИСМАРК, Отто фон (von Bismarck-Schönhausen, Otto Eduard Leopold; 1815–1898) – первый канцлер Германской империи (1871–1890).
БОЛТ-ЙОРГЕНСЕН, Лауритс (Bolt-Jоrgensen, Laurits; 1882–1967) – датский дипломат. Секретарь миссии в Хельсинки, Осло и Берлине; посланник в СССР (1938–1940). – 92, 244, 428 БОНСДОРФ, Илмари (Эльмар) Владимирович (Bonsdorf, Toivo Ilmari; 1879–1950) – российский и финский астроном, специалист в области геодезии. Председатель Финской академии наук. В 1940 г. – сопредседатель Центральной советско-финляндской смешанной пограничной комиссии.
БОРН, Эрнст фон (von Born, Ernst Viktor Lorenz; 1885–1956) – барон, финский государственный и политический деятель; министр внутренних дел (1931–1932, 1939–1941); депутат парламента (1919–1954), председатель Шведской народной партии (1935–1945, 1955–1956).
БОХЕМАН, Эрик Карлссон (Boheman, Erik Carlsson; 1895–1979) – шведский дипломат, политик. Посланник Швеции в Стамбуле, Софии, Афинах, Варшаве и Бухаресте. Государственный секретарь по иностранным делам (1938–1945).
БРАНТИНГ, Карл Ялмар (Branting, Karl Hjalmar; 1860–1925) – шведский политик, первый премьер-министр Швеции от Социал-демократической партии.
БУЛГАНИН, Николай Александрович (1895–1975) – советский государственный деятель; член Президиума ЦК КПСС, генерал-полковник. В 1938–1944 гг. – заместитель председателя Совета народных комиссаров СССР В.М. Молотова.
БУРКХАРДТ, Якоб (Burckhardt, Jacob Christoph; 1818–1897) – швейцарский историк культуры, один из родоначальников культурологии.
В АЗАШЕРНА, Ярл Аксель (Wasastjerna, Jarl Axel; 1896–1972) – финский физик. Профессор Хельсинкского университета. Определил значение постоянной Планка. Посланник Финляндии в Стокгольме (1940–1943).
ВАЛЬДЕН, Рудольф (Walden, Karl Rudolf; 1878–1946) – финский промышленник, генерал, военный министр-министр обороны (1918–1919, 1940–1941), участник переговоров в Москве в 1940 г.
ВАНСИТАРТ, Роберт Джилберт (Vansittart, Robert Gilbert; 1881–1957) – барон, британский дипломат, постоянный заместитель министра иностранных дел (1930–1938); главный дипломат, советник МИДа (1938–1941). Сторонник жёсткой линии в противостоянии германской агрессии.
ВАСИЛЕВСКИЙ, Александр Михайлович (1895–1977) – советский полководец, маршал. В 1940 г. – комбриг, участник мирных переговоров в Москве.
ВЕННОЛА, Юхо Хейкки (Vennola, Juho Heikki; 1872–1938) – государственный и политический деятель Финляндии, премьер-министр (1919–1920, 1921–1922), профессор.
ВЕСТМАН, Йохан Вильхельм (Westman, Johan Wilhelm; 1878–1955) – финский политик, вице-судья. Депутат парламента от Шведской народной партии (1930–1933). Член Совета уполномоченных коммуны Ханко. В 1940 г. – член Комитета по определению границ арендованной территории в Ханко.
ВИНТЕР, Отто Вильгельм (Winther, Wilhelm; 1891–1983) – шведский дипломат, директор политического департамента (1924), посланник в Турции, Греции, Болгарии; посланник Швеции в СССР (1938–1940).
ВИТТЕ, Сергей Юльевич (1849–1915) – граф, российский государственный деятель, министр путей сообщения (1892), министр финансов (1892–1903), председатель Комитета министров (1903–1906), председатель Совета министров (1905–1906).
ВИТТИНГ, Рольф Йохан (Witting, Rolf Johan; 1879–1944) – финский политик и дипломат. Министр иностранных дел Финляндии (1940–1943).
ВОЙОНМАА (до 1906 г. – ВАЛЛИН), Вяйнё (Voionmaa, Kaarle Vаinо; 1869–1947) – финский политик и дипломат; министр иностранных дел (1926–1927, 1938), профессор.
ВОРОШИЛОВ, Климент Ефремович (1881–1969) – советский военный, государственный и партийный деятель; член Политбюро ЦК ВКП(б), нарком обороны СССР (1939–1940).
ВЫШИНСКИЙ, Андрей Януарьевич (1883–1954) – советский государственный деятель, юрист, дипломат. Заместитель председателя СНК СССР (1939–1944). В июле-августе 1940 г. – уполномоченный ЦК ВКП(б) по Латвии. Первый заместитель наркома иностранных дел СССР (1940–1946).
Г АГЛОЕВ Н. – батальонный комиссар. Автор военного дневника, упоминаемого Ю.К. Паасикиви.
ГАРТЦ, Оке Хенрик (Gartz, Åke Henrik; 1888–1974) – финский политик, юрист. В 1920–1930-х гг. – член правления ряда компаний. В 1940 г. удостоен почётного титула «горный советник». Член делегации на переговорах в 1940 г.
ГАФЕНКУ, Григоре (Gafencu, Grigore; 1892–1957) – румынский государственный и общественно-политический деятель, доктор юридических наук, министр иностранных дел (1939–1940), посол Румынии в Москве (1940), сторонник нейтралитета Румынии; автор мемуаров «Прелюдия к московской кампании».
ГЕРИНГ, Герман Вильгельм (Göring, Hermann Wilhelm; 1893–1946) – государственный и военный деятель нацистской Германии. С апреля 1933 г. – министр-президент Пруссии. Рейхсминистр авиации, рейхсмаршал. С июня 1941 г. – официальный преемник Гитлера. Признан военным преступником и приговорён к смертной казни.
ГИТЛЕР, Адольф (Hitler, Adolf; 1889–1945) – немецкий политический и государственный деятель, рейхсканцлер (1933–1945), фюрер и верховный главнокомандующий вооружёнными силами Германии (1934–1945).
ГОЛЬЦ, Рюдигер фон дер (von der Goltz, Gustav Adolf Joachim Rudiger; 1865–1946) – граф, генерал; в 1918 г. возглавлял германский экспедиционный корпус в Финляндии.
ГРАНДЕЛЛ, Леонард (Grandell, Leonard; 1894–1967) – финский военный деятель, генерал-лейтенант, отвечал за материальное обеспечение армии.
ГРЁНБЛУМ, Берндт (Grоnblom, Berndt Gustaf; 1885–1970) – финский промышленник. Один из крупнейших предпринимателей Финляндии своего времени. – 365, 366 ГРЭСБЕК, Вальтер (Grаsbeck, Sune Walter; 1892–1952) – финский промышленник. Генеральный директор ряда компаний целлюлозной и бумажной промышленности. Горный советник (1940). В 1940–1941 гг. – член советско-финляндского смешанного Комитета по вопросам комбината «Печенга Никель». В 1944 г. – председатель Комитета по военным репарациям.
ГУВЕР, Келвин Брайс (Hoover, Calvin Bryce; 1897–1974) – американский экономист.
ГЮНТЕР, Кристиан Эрнст (Gunther, Christian Ernst; 1886–1966) – шведский дипломат и политик, министр иностранных дел (1939–1945).
Д АВИДЕСКУ, Георге (Davidescu, Gheorghe; 1892–1959) – румынский дипломат, посланник Королевства Румыния в СССР (1939–1940).
ДЕКАНОЗОВ (ДЕКАНОЗИШВИЛИ), Владимир Георгиевич (1896–1953) – заместитель наркома иностранных дел СССР (1939). В 1940 г. координировал деятельность по присоединению Литвы к Советскому Союзу. Ближайший помощник Л.П. Берии. Посол СССР в Германии (24.11.1940 – 22.06.1941).
ДЕРЕВЯНСКИЙ, Владимир Константинович (1902 – после 1958 г.?) – советский хозяйственный и государственный деятель, полномочный представитель СССР в Финляндии (1938–1939), полномочный представитель СССР в Латвии (1940), уполномоченный СНК СССР по Латвийской ССР (1940–1941).
ДЭВИС, Джозеф Эдвард (Davies, Joseph Edward; 1876–1958) – американский дипломат, юрист, меценат, посол США в СССР (1936–1938). Автор книги «Миссия в Москву» (1942), по которой был снят одноименный фильм.
Е КАТЕРИНА II (1729–1796) – российская императрица (1762–1796).
Ж ДАНОВ, Андрей Александрович (1896–1948) – советский партийный и государственный деятель, секретарь ЦК ВКП(б); участник мирных переговоров в Москве (1940); генерал-полковник, глава Союзной контрольной комиссии в Финляндии (1944–1947).
З ОМБАРТ, Вернер (Sombart, Werner; 1863–1941) – немецкий экономист, социолог, историк, философ культуры.
ЗОТОВ, Иван Степанович (1903–1963) – советский дипломат. Полномочный представитель СССР в Латвии (1937–1940), Финляндии (06.04.1940 – 06.04.1941).
И ЛЬИНСКИЙ, Яков Семёнович – кандидат экономических наук. Автор неоднократно издававшейся в СССР брошюры «Финляндия».
ИРЬЁ (ЮРЬЁ)-КОСКИНЕН, Аарно Армас Сакари (Yrjö-Koskinen, Aarno Armas Sakari; 1885–1951) – финский политический деятель, дипломат, посол Финляндии в СССР (1931–1940), министр иностранных дел (1931–1932). 21.01.1932 г. подписал советско-финский пакт о ненападении.
ИРЬЁ (ЮРЬЁ)-КОСКИНЕН (ФОРСМАН), Ирьё (ЮРЬЁ) Сакари (Yrjо-Koskinen, Yrjö Sakari; 1830–1903) – барон, финляндский историк, общественный и политический деятель, один из основателей партии старофиннов.
К АВУР, Камилло Бенсо ди (conte di Cavour, Camillo Benso; 1810–1861) – князь, итальянский государственный деятель, премьер-министр Сардинского королевства, первый премьер-министр Италии.
КАЛИНИН, Михаил Иванович (1875–1946) – советский государственный и партийный деятель, Председатель Президиума Верховного Совета СССР (1938–1946).
КАЛЛИО (КАЛЛИОКАНГАС) Кюёсти (Kallоi, Kyоst; 1873–1940) – финский политический деятель, премьер-министр (1922–1924, 1925–1926, 1929–1930, 1936–1937), 4-й президент Финляндии (1937–1940).
КАМБОН, Жюль (Cambon, Jules; 1845–1935) – французский государственный деятель, дипломат; участник Парижской мирной конференции (1918–1920). Автор книги «Дипломат».
КАМБОН, Пьер Поль (Cambon, Pierre Paul; 1843–1924) – французский государственный деятель и дипломат. Один из архитекторов «Сердечного согласия» (Антанта) между Францией и Великобританией (1904). Брат Жюля Камбона.
КАРЛ XV (1826–1872) – король Швеции и Норвегии (как Карл IV).
КАРЛГРЕН, Антон (Karlgren, Lars Anton Natanael; 1882–1973) – шведский профессор-славист, автор книги «Сталин» (1924).
КАЯНДЕР, Аймо (Cajander, Aimo Kaarlo; 1879–1943) – финский ботаник; политический и государственный деятель, премьер-министр (1922, 1924, 1937–1940).
КЕККОНЕН, Урхо Калева (Kekkonen, Urho Kaleva; 1900–1986) – финский государственный и политический деятель, министр внутренних дел (1937–1939), 8-й президент Финляндии (1956–1981).
КЕРЕНСКИЙ, Александр Фёдорович (1881–1970) – российский политический и государственный деятель; министр, министр-председатель Временного правительства России (1917).
КИВИМЯКИ, Тойво (Kivimаki, Toivo Mikael; 1886–1968) – финский государственный и политический деятель, профессор права; министр юстиции (1931–1932), премьер-министр (1932–1936); посол в Германии (1940–1944).
КЛАУЗЕВИЦ, Карл Филипп Готтлиб фон (von Clausewitz, Carl Philipp Gottlieb; 1780–1831) – прусский военачальник, генерал-майор (1818), военный теоретик и историк.
КНУДСЕН, Гуннар (Knudsen, Gunnar; 1848–1928) – норвежский политический деятель, судовладелец: премьер-министр (1908–1910, 1913–1920).
КОЙВИСТО, Ойва Тапио (Koivisto, Oiva Tapio; 1904–1987) – вице-адмирал финского ВМФ. В период Зимней войны – начальник штаба прибрежного флота. В 1940 г. – капитан 3-го ранга, председатель Комитета по определению границ арендованной территории в Ханко. В 1940–1944 гг. – командир броненосца «Вяйнемёйнен».
КОЙВИСТО, Юхо (Koivisto, Juho; 1885–1975) – государственный и политический деятель Финляндии; второй министр сельского хозяйства (1930–1931, 1937–1941), второй министр финансов (1941–1943); депутат парламента (1927–1951).
КОЛЕНКУР, Арман Огюст Луи де (marquis de Caulaincourt, Armand Augustin Louis; 1773– 1827) – французский военный и дипломат. Один из адъютантов Наполеона (1802). Посол Франции в России (1807–1811). Министр иностранных дел Франции (1813–1814). Оставил мемуары, которые полностью были изданы в трёх томах только в 1933 г.
КОЛЛОНТАЙ (ДОМОНТОВИЧ), Александра Михайловна (1872–1952) – советский государственный деятель, дипломат; полпред и торгпред в Норвегии (1922–1926, 1927– 1930); постоянный поверенный, посол Советского Союза в Швеции (1930–1945).
КОРХОНЕН, Арви (Korhonen, Arvi; 1890–1967) – финский историк, профессор; автор работ по истории военно-политических отношений.
КОТИЛАЙНЕН, Вяйнё (Kotilainen, Vаinö Aleksanteri; 1887–1959) – финский государственный и политический деятель, промышленник; генеральный директор концерна «Энсо-Гутцейт». Министр торговли и промышленности (1939–1940); глава военной (оккупационной) администрации Восточной Карелии (1941–1942).
КРИППС, Ричард Стаффорд (Cripps, Richard Stafford; 1889–1952) – британский политик, лейборист. Член Палаты общин британского парламента (1931–1950). Посол Великобритании в СССР (май 1940 г. – январь 1942 г.). Член Военного кабинета.
КРИШТОФФИ, Йожеф (Csejtei Kristо́ffy, Jо́zsef; 1890–1966) – посол Венгрии в СССР в 1939–1941 гг.
КРУТИКОВ, Алексей Дмитриевич (1902–1962) – советский хозяйственный и государственный деятель. Заместитель, 1-й заместитель наркома (министра) внешней торговли СССР (1938–1948).
КУЗНЕЦОВ, Алексей Александрович (1905–1950) – советский партийный и государственный деятель. Член ЦК ВКП(б) (с 1939 г.). В 1938–1945 гг. – второй секретарь, а в 1945–1950 гг. – первый секретарь Ленинградского горкома ВКП(б). Расстрелян по так называемому «Ленинградскому делу» (1950). Реабилитирован (1954).
КУРОВЦЕВ – упоминается в книге как заведующий отделом НКИД СССР.
КУРОПАТКИН, Алексей Николаевич (1848–1925) – российский военный и государственный деятель, генерал от инфантерии (1900), военный министр (1898–1904), главнокомандующий (1904–1905), командующий 1-й Маньчжурской армией (1905–1906).
КУТ, Хальвдан (Koht, Halvdan; 1873–1965) – норвежский историк, политический деятель, министр иностранных дел (1935–1940).
КУУСИНЕН, Отто Вильгельмович (Kuusinen, Otto Wille; 1881–1964) – финский и советский государственный, политический и партийный деятель; академик; премьер-министр и министр иностранных дел Финляндской Демократической Республики (1939–1940).
Л ААТИКАЙНЕН, Тааветти (Laatikainen, Taavetti; 1886–1954) – финский военный, генерал. Участник егерского движения. Во время Зимней войны – командир усиленной дивизии и армейского корпуса. В 1940–1941 гг. – генерал-майор, полномочный представитель Финляндии на переговорах по границе.
ЛЕНИН (УЛЬЯНОВ), Владимир Ильич (1870–1924) – революционер, советский государственный и политический деятель; первый председатель Совета народных комиссаров (правительства) РСФСР.
ЛИНДЕР, Эрнст (Linder, Ernst; 1868–1943) – финский и шведский военный деятель, генерал от кавалерии, командующий Шведским добровольческим корпусом (январь-февраль 1940 г.).
ЛИТВИНОВ, Максим Максимович (1876–1951) – советский дипломат и государственный деятель, народный комиссар по иностранным делам СССР (1930–1939).
ЛЛОЙД ДЖОРДЖ, Дэвид (Lloyd George, David; 1863–1945) – британский политический деятель, последний премьер-министр от Либеральной партии (1916–1922). Близкий друг У. Черчилля.
ЛОЗОВСКИЙ (ДРИДЗО) Соломон Абрамович (1878–1952) – советский партийный деятель и дипломат, заместитель наркома иностранных дел СССР (1939–1946), Чрезвычайный и Полномочный Посол (1943); доктор исторических наук, профессор.
ЛЮДЕНДОРФ, Эрих Фридрих Вильгельм (Ludendorf, Erich Friedrich Wilhelm; 1865–1937) – немецкий военачальник, генерал, автор концепции тотальной войны. Весной 1918 г. разработал план генерального наступления на Западном фронте, закончившегося неудачей.
ЛЮЮТИНЕН, Арво Эркки (Lyytinen, Arvo Erkki; 1891–1970) – финский военный, полковник (1932), командующий береговой артиллерией. Участник Первой мировой войны в составе русской армии. С 1918 г. – на командных должностях в финской армии. Командир полка береговой артиллерии. В Зимнюю войну командовал участком фронта в районе Койвисто и Выборгского залива. Военный атташе в СССР (1940–1941).
М АЙСКИЙ, Иван Михайлович (ЛЯХОВЕЦКИЙ, Ян; 1884–1975) – советский дипломат, историк; полномочный представитель в Финляндии (1929–1932), Чрезвычайный и Полномочный Посол в Великобритании (1932–1943).
МАКИАВЕЛЛИ, Никколо (Machiavelli, Niccolо́ di Bernardo dei; 1469–1527) – итальянский мыслитель, политик, дипломат.
МАКЛАКОВ, Василий Алексеевич (1869–1957) – российский политик, член Государственной Думы от партии кадетов. Комиссар Временного комитета Государственной Думы в Министерстве юстиции (1917). По одной из версий, планировался на пост министра по делам Финляндии. Назначен послом Временного правительства во Франции, но не успел вручить верительные грамоты.
МАНДЕРСТРЁМ, Кристофер-Рутгер-Людвиг (Manderström, Christoffer-RutgerLudvig; 1806–1873) – шведский дипломат, министр иностранных дел Швеции (1858–1868).
МАННЕРГЕЙМ, Густав (Mannerheim, Carl Gustaf Emil; 1867–1951) – барон, генерал-лейтенант Русской армии, Георгиевский кавалер (1915); генерал от кавалерии (1918). Участник гражданской войны в Финляндии, фельдмаршал Финской армии (1933), маршал Финляндии (1942); регент Финляндии (1918–1919), 6-й президент Финляндии (1944–1946).
МАРКС, Карл (Marx, Karl Heinrich; 1818–1883) – немецкий философ, экономист; выдающийся мыслитель.
МАСАРИК, Томаш Гарриг (Masaryk, Tomа́š Garrigue; 1857–1937) – чешский социолог и философ, общественный и государственный деятель, первый президент Чехословацкой Республики (1918–1935).
МАСЕНГ, Эйнар (Maseng, Einar; 1880–1972) – норвежский дипломат. В 1919 г. создал Северную ассоциацию, призванную способствовать интеграции Скандинавских стран и Финляндии; представитель Норвегии в Лиге Наций; посланник Норвегии в СССР (1939–1941).
МЕЙНЕКЕ (МАЙНЕКЕ), Фридрих (Meinecke, Friedrich; 1892–1954) – немецкий историк и философ, автор работ о судьбе немецкой нации и проблеме смысла истории.
МЕХЕЛИН, Лео (Mechelin, Leopold/Leo Henrik Stanislaus; 1839–1914) – финский политический и государственный деятель, профессор права, автор трудов о правовом положении Финляндии в составе России.
МИКОЯН, Анастас Иванович (1895–1978) – государственный и партийный деятель СССР. Член Политбюро ВКП(б)–КПСС (1935–1966). С 1937 г. – заместитель главы Правительства СССР, одновременно с этим в 1938–1949 гг. – нарком (министр) внешней торговли.
МОЛОТОВ (СКРЯБИН), Вячеслав Михайлович (1890–1986) – революционер, советский государственный и партийный деятель; председатель Совета народных комиссаров СССР (1930–1941), народный комиссар, министр иностранных дел СССР (1939–1949, 1953–1956).
МУССОЛИНИ, Бенито (Mussolini, Benito Amilcare Andrea; 1883–1944) – глава итальянских фашистов, премьер-министр Италии в 1922–1943 гг.
Н АПОЛЕОН I Бонапарт (Napulione Buonaparte; 1769–1821) – французский император, полководец и государственный деятель.
НАПОЛЕОН III (Шарль Луи Наполеон Бонапарт; фр . Charles Louis Napolе́on Bonaparte; 1808–1873) – первый президент Второй Французской республики (1848–1852), император Второй Империи (1852–1870).
НИКОЛАЙ II (1868–1918) – последний император России. В марте 1917 г. отрёкся от престола. В июле 1918 г. расстрелян вместе с семьёй и приближёнными.
НИКОЛСОН, Гарольд (Nicolson, Harold; 1886–1968) – английский дипломат, политик, историк; участник Парижской мирной конференции (1918–1920). Автор работ по истории дипломатии.
НИУККАНЕН, Юхана/Юхо (Niukkanen, Juhana/Juho; 1888–1954) – финский государственный и политический деятель; депутат парламента от Аграрного союза (1917–1933, 1936–1954); многократный министр финансов, министр обороны (1937–1940).
НЮБЕРГ (НИБЕРГ), Хенрик Сэмюэл (Nyberg, Henrik Samuel; 1889–1974) – шведский учёный, лингвист. Специалист по Ирану и арабским странам. Член Шведской королевской академии наук (1943) и Шведской академии (1947).
НЮКОПП, Йохан (Nykopp Johan Albert; 1906–1993) – финский дипломат, секретарь на переговорах 1939–1940 гг. в Москве.
НЮЛАНДЕР, Леннарт (Nylander, Lennart; 1901–1966) – шведский дипломат, советник посольства Швеции в Москве в 1940-1941 гг.
О ЛУФ (Olof) – временный поверенный в делах Королевства Дания в СССР в 1941 г.
ОРЛОВ, Павел Дмитриевич (1904–1989) – советский дипломат. Заведующий отделом Скандинавских стран НКИД СССР (1939–1941). Полномочный представитель СССР в Финляндии (11.04.1941 – 09.05.1941), Чрезвычайный и Полномочный Посланник (09.05.1941 – 22.06.1941, 18.08.1945 – 14.08.1946). В 1944–1945 гг. – политический советник при председателе Союзной контрольной комиссии в Финляндии А.А. Жданове.
ОСКАР II (Oscar Fredrik Bernadot; 1829–1907) – последний шведский король Норвегии.
ОСТЕРМАН, Андрей Иванович (Ostermann, Heinrich Johann Friedrich; 1686–1747) – сподвижник Петра Великого, фактический руководитель внешней политики Российской империи, граф (1730).
П ААСИКИВИ, Алли (Paasikivi, Valve Allina “Alli” Amanda; 1879–1960) – вторая жена Ю.К. Паасикиви (1934–1956).
ПААСОНЕН, Аладар (Paasonen, Aladа́r Antero Zoltа́n Bе́la Gyula а́rpа́d; 1898–1974) – полковник Финской армии, начальник разведки Ставки (1941–1944); участник переговоров в Москве (1939).
ПАЛОЛАМПИ (до 1927 г. – СУНДСРЁМ), Эркки (Palolampi, Alvar Erkki/Erik Bruno; 1908–1991) – военный писатель. В 1940–1943 гг. написал несколько книг, наибольшую популярность из которых получила переведённая на иностранные языки, выдержавшая несколько изданий «Колла держится» (1940) о боевых действиях на реке Колласйоки в Ладожской Карелии.
ПЕЙТСАРА, Тууре (ранее Thure/Tuure Alexander Bernhard Blässar; 1875–1973) – один из директоров Управления железных дорог Финляндии. Участник советско-финляндских переговоров 1940–1941 гг.
ПЕККАЛА, Мауно (Pekkala, Mauno; 1890–1952) – финский государственный и политический деятель; министр сельского хозяйства (1926–1927), министр финансов (1939–1942), министр обороны (1945–1946), премьер-министр (1946–1948).
ПЁТР I ВЕЛИКИЙ (1672–1725) – царь, российский император.
ПОНСОНБИ, Артур Август Уильям Гарри (Ponsonby, Arthur Augustus William Harry; 1871–1946) – британский политик, писатель, общественный деятель. В 1925 г. опубликовал заявление об отказе в поддержке любых правительств, прибегающих к решению проблем с помощью военной силы. Ему приписывают авторство фразы: «Когда объявлена война, первой её жертвой становится правда» (книга «Ложь во время войны», 1928).
ПОТЁМКИН, Владимир Петрович (1874–1946) – советский государственный и партийный деятель, дипломат, первый заместитель народного комиссара иностранных дел СССР (1937–1940).
ПРОКОПЕ, Ялмар Йохан Фредерик (Procopе́, Hjalmar Johan Fredrik; 1889–1954) – финский политик и дипломат. Министр торговли и промышленности (1920–1921, 1924). Министр иностранных дел (1924–1925, 1927–1931). В 1939–1944 гг. – посланник в США.
ПУСТА, Каарел Роберт (Pusta, Kaarel Robert; 1883–1964) – эстонский политический и государственный деятель, дипломат. Участник Парижской мирной конференции (1919). В 1919–1935 гг. – посол Эстонии во многих странах Европы. Министр иностранных дел (1920, 1924–1925). В 1923 г. – вице-президент Ассамблеи Лиги Наций. В 1935 г. был обвинён в участии в подготовке государственного переворота в Эстонии. Оправдан.
Р АМСАЙ (РАМСИ, РАМЗИ), Карл Хенрик Вальтер (Ramsay, Carl Henrik Valter; 1886–1951) – финский промышленник и государственный деятель. Заместитель председателя Шведской народной партии (1922–1935). Министр иностранных дел (1943–1944). В ходе Второй мировой войны отдавал предпочтение контактам со Швецией, Великобританией и США. В 1946 г. осуждён как виновник войны.
РАНГЕЛЬ (РАНГЕЛЛ), Йохан Вильгельм (Rangell, Johan Wilhelm; 1894–1982) – премьер-министр Финляндии в 1941–1943 гг.
РАНКЕ, Леопольд фон (von Ranke, Leopold; 1795–1886) – официальный историограф Пруссии, автор методологии современной историографии.
РЕЙ, Аугуст (Rei, August; 1886–1963) – эстонский государственный деятель, дипломат. Один из учредителей Эстонской социал-демократической партии. Министр труда и призрения, заместитель премьер-министра (1918–1919). Председатель Учредительного собрания Эстонии. Министр иностранных дел (1932–1933).
Заместитель министра иностранных дел (1936–1937). В 1938–1940 гг. – посланник Эстонии в СССР. Летом 1940 г. эмигрировал в Швецию. – 283 РЕПОНЕН, Калерво (Reponen, Sulo Helmuth Kalervo/Kalle; 1894–1953) – финский школьный учитель, писатель. Автор нескольких военных романов (1940–1942).
РИББЕНТРОП, Ульрих Фридрих Вилли Иоахим фон (von Ribbentrop, Ulrich Friedrich Willy Joachim; 1893–1946) – министр иностранных дел Германии (1938–1945), советник А. Гитлера по внешней политике.
РОССО, Аугусто (Rosso, Augusto; 1885–1964) – итальянский дипломат. Посол в США (1932–1936), СССР (1936–1941). Во время Зимней войны был отозван в Рим. Весной 1940 г. возвращён в Москву. В июле 1941 г., перед выездом из СССР, передал ключи от посольства послу.
РОСЬЕ, Эдмон (Rossiet, Edmond; 1865–1945) – швейцарский журналист, теолог, историк, автор «Политической истории Европы» (1815–1919).
РУЗВЕЛЬТ, Франклин Делано (Roosevelt, Franklin Delano; 1882–1945) – 32-й президент США (1932–1945).
РЮТИ, Ристо Хейкки (Ryti, Risto Heikki; 1889–1956) – финский государственный и политический деятель, премьер-министр (1939–1940), 5-й президент Финляндии; участник переговоров в Москве в 1940 г. В 1945 г. осуждён как военный преступник.
С АЕД, оль-Везаре Мохаммед Марагеи (1883–1973) – иранский дипломат и политический деятель периода династии Пехлеви. Посол Ирана в СССР (1938–1942). По возвращении в Тегеран руководил МИДом. В 1944 г. недолго возглавлял правительство страны. В 1994 г. опубликованы его мемуары.
САЛОВААРА, Вяйнё (Salovaara, Vаinö Veikko; 1888–1964) – финский государственный и политический деятель; министр транспорта и общественных работ (1939–1944); председатель Социал-демократической партии Финляндии (1942–1944).
САНДЛЕР, Рикард Йоханнес (Sandler, Rickard Johannes; 1884–1964) – шведский государственный и политический деятель; один из лидеров Социал-демократической партии: министр иностранных дел (1932–1939); в декабре 1939 г. вышел из правительства в знак протеста против недостаточной поддержки Финляндии со стороны Швеции.
СВЕНТО, Рейнхольд Константин (Svento, Reinhold Konstantin; до 1938 г. – SVENTORZETSKY; 1881–1973) – финский государственный и политический деятель, председатель Социал-демократической партии Финляндии (1922–1945). Осенью 1939 г. во время переговоров требовал абсолютного нейтралитета Финляндии. В годы Второй мировой войны входил в мирную оппозицию.
СВИНХУВУД, Пер Эвинд (Svinhufvud, Pehr Evind; 1861–1944) – финский политический деятель, председатель Сената (1917–1918), регент Финляндии (1918), 3-й президент Финляндии (1931–1937).
СЕДЕРБЕРГ, Арно Рафаэль (Cederberg, Arno Rafael; 1885–1948) – историк, доктор философии. Автор книги «Новейшая история Финляндии 1898–1942» (1943). Считал свои главным трудом своей жизни двухтомное сочинение «История Финляндии периода освобождения» (1942–1947).
СЁДЕРЬЕЛМ, Йохан (Sоderhjelm, Johan Otto; 1898–1985) – финский государственный и политический деятель; министр юстиции (1939–1940, 1957, 1958, 1962–1963, 1964–1966); участник советско-финляндских переговоров 1948 г.
СЁДЕРЬЕЛМ, Яарл Вернер (Sоderhjelm, Jarl Werner; 1859–1931) – лингвист, историк литературы, дипломат. Доктор наук. Принадлежал к консервативному крылу младофиннов. После обретения Финляндией независимости – посланник в Швеции (1919–1928).
СЕНТ-ОЛЕР, Луи-Клер де (Sainte-Aulaire, Louis-Clair de Beaupoil; 1778–1854) – граф, французский историк.
СИИЛАСВУО (СТРЁМБЕРГ), Ялмар Фридолф (Siilasvuo, Hjalmar Fridolf; 1892–1947) – финский военачальник, генерал-лейтенант, участник Зимней войны (1939–1940) и Советско-финляндской войны 1941–1944 гг. Кавалер Креста Манергейма. Автор книги «Бои в Суомуссалми» (1940).
СИЛИ, Джон Роберт (Seeley, John Robert; 1834–1895) – английский историк. В работах «Экспансия Англии» (1884; в рус. пер. – «Расширение Англии») и «Развитие британской политики» (1903) доказывал, что английские завоевания были благом для якобы не способных к самостоятельному управлению завоёванных народов.
СМЕТОНА, Антанас (Smetona, Antanas; 1874–1944) – литовский государственный и политический деятель. Первый (1919–1920) и четвёртый президент Литвы (1926–1940). После предъявления Советским Союзом ультиматума Литве (14.06.1940) уехал из страны.
СНЕЛЛЬМАН (СНЕЛЬМАН), Йохан Вильгельм (Snellman, Johan Vilhelm; 1806–1881) – российский и финский философ, писатель, государственный деятель.
СОБОЛЕВ, Аркадий Александрович (1903–1964) – советский дипломат. С 1939 г. – генеральный секретарь НКИД СССР. Советник посольства в Великобритании (1942–1945). В 1946–1949 гг. – помощник Генерального секретаря ООН, руководитель департамента по делам Совета Безопасности ООН. Заместитель постоянного представителя (1954–1955), постоянный представитель СССР при ООН и СБ ООН (1955–1960). Заместитель министра иностранных дел СССР (1960–1964).
СТААФФ, Карл Альберт (Staaff, Karl Albert; 1860–915) – премьер-министр Швеции (1905–1906, 1911–1914).
СТАЛИН (ДЖУГАШВИЛИ), Иосиф Виссарионович (1879–1953) – революционер, советский политический, государственный, военный и партийный деятель. Участник переговоров с Финляндией осенью 1939 г.
СТАМЕНОВ, Иван (1893–1976) – болгарский дипломат. Посланник Болгарии в СССР (11.07.1940 – 09.11.1944). 22.06.1941 г. сообщил руководству НКИДа, что его страна будет представлять в Советском Союзе интересы Германии и её союзников, за исключением Италии.
СТЕПАНОВ, Григорий Алексеевич (1897–1963) – советский военачальник. С марта 1939 г. и до июня 1941 г. – начальник управления пограничных войск Ленинградского военного округа. Комдив, с июня 1940 г. – генерал-лейтенант. В 1940 г. – временный уполномоченный советской стороны для предотвращения пограничных конфликтов.
СТЕПАНОВ, Михаил Степанович (1897–1966) – заместитель наркома (министра) внешней торговли СССР (1938–1947).
Т АЙМИ (до 1906 г. – ВАСТЕН), Адольф Петрович (Taimi, Adolf; 1881–1955) – финский революционер, один из руководителей Красной гвардии, советский государственный деятель. С 1927 г. находился на нелегальной партийной работе в Финляндии. Арестован, осуждён на 15 лет тюрьмы. В мае 1940 г. освобождён и передан СССР. В 1940–1947 гг. – заместитель председателя Совета народных комиссаров Карело-Финской ССР, председатель Верховного Совета Карело-Финской ССР.
ТАЛВЕЛА, Пааво (Talvela, Paavo; ранее Thorе́n Paavo Juho; 1897–1973) – финский военный деятель, помощник начальника штаба Совета вооружений (до начала Зимней войны), командир оперативной группы, командир корпуса (1939–1940); активный сторонник военного сотрудничества с Германией.
ТАЛЕЙРАН-ПЕРИГОР, Шарль Морис де (de Talleyrand-Pе́rigord, Charles Maurice; 1754–1838) – французский политик и дипломат, занимавший пост министра иностранных дел при трёх политических режимах.
ТАННЕР (ТОМАССОН) Вяйнё (Tanner, Väinö Alfred; 1881–1966) – финский государственный деятель, лидер Социал-демократической партии, министр финансов (1937–1939), министр иностранных дел (1939–1940), премьер-министр (1926–1927); участник переговоров 1939 г. в Москве.
ТАТЕКАВА, Ёсицугу (Татекава, Иосицугу; 1881–1945) – японский военный и дипломат. В 1920–1922 гг. – член делегации в Лиге Наций. Генерал-лейтенант. В 1932–1933 гг. – постоянный представитель Японии в Лиге Наций. Посол в СССР (октябрь 1940 – март 1942 г.). Сыграл ключевую роль в заключении советско-японского Пакта о нейтралитете 1941 г.
ТИМОШЕНКО, Семён Константинович (1895–1970) – советский военачальник. В Советско-финляндской войне 1939–1940 гг. – командующий Северо-Западным фронтом. Маршал Советского Союза (1940). Народный комиссар обороны (май 1940 г. – июль 1941 г.).
ТИППЕЛЬСКИРХ, Вернер фон (Tippelskirch, Werner; 1891–1980) – немецкий дипломат; советник посольства Германии в СССР, посланник (1940), временный поверенный.
ТИСО, Франьо (Tiso, Fraňo; 1894–1974) – посланник Словакии в СССР (1939–1941). Кузен Йозефа Тисо, президента и премьер-министра Словакии, провозгласившего независимость под патронатом Германии в ходе раздела Чехословакии. В 1945 г. бежал в Канаду.
ТОГО, Сигэнори (наст. имя – ПАК МУ ДОК; 1882–1950) – японский политик и дипломат корейского происхождения. На дипломатической службе с 1912 г. Участник переговоров по составлению Версальского мирного договора (1920).
В 1938–1940 гг. – посол в СССР. Министр колоний (1941). Как военный преступник приговорён к 20 годам тюрьмы.
ТУДЕР, Альф Эмиль (Tudeer, Alf Emil; 1885–1968) – доктор философии, экономист, специалист по статистике, профессор; в указанный период – сотрудник Банка Финляндии, секретарь премьер-министра Финляндии Р. Рюти.
У НДЕН, Бу Эстен (Undе́n, Bo Östen; 1886–1974) – шведский дипломат и политик, министр иностранных дел Швеции (1924–1926 и 1945–1962). В 1946 г. некоторое время исполнял обязанности премьер-министра Швеции. Убеждённый сторонник шведского нейтралитета.
УЭЛЛЕС, Самнер (Welles, Sumner; 1892–1961) – американский государственный и политический деятель, дипломат. Заместитель государственного секретаря США (1937–1943).
Ф АГЕРХОЛЬМ, Карл-Август (Fagerholm, Karl-August; 1901–1984) – финский государственный и политический деятель; министр социального обеспечения (1937–1944), сторонник военного союза со Швецией; многолетний председатель парламента; выступал за расторжение Советско-финляндского договора 1948 г.
ФИАНДТ, Берндт Райнер фон (von Fieandt, Berndt Rainer; 1890–1972) – политический и государственный деятель Финляндии; юрист, министр национального обеспечения (1939–1940), премьер-министр Финляндии (1957–1958).
ФЛУДСТРЁМ, Андерс Энгельбрект (Flodstrоm, Anders Engelbrekt; 1896–1974) – шведский дипломат, военный атташе посольства Швеции в Москве в 1939–1942 гг.
ФРЕДБОРГ, Арвид (Fredborg, Erik Lars Arvid; 1915–1996) – шведский журналист консервативного толка, публицист.
ФРИДРИХ II Великий (Friedrich II, Friedrich der Groβe; 1712–1786) – король Пруссии.
ФУРУЕЛЬМ, Элис Рагнар (Furuhjelm, Elis Ragnar; 1879–1944) – финский аcтроном, политический деятель, член шведской народной партии Финляндии.
Х АКАЛЕХТО, Алма & САЛМЕЛА, Альфред – соавторы популярных финских учебников по географии и географических карт из серии «Отечество и мир» для народных школ.
ХАККАРАЙНЕН, Рафаэль (Hakkarainen, Karl Adolf Rafael; 1883–1945) – финский дипломат, переводчик, посол по особым поручениям и полномочный министр (1939).
ХАККИЛА, Вяйнё Пиетари (Hakkila, Vаinö Pietari; 1882–1958) – финский государственный и политический деятель.
ХАКЦЕЛЛ, Андерс (Антти) Вернер (Hackzell, Anders/Antti Verner; 1881–1946) – финский политик, дипломат. Участник гражданской войны в Финляндии. Губернатор Выборгской губернии (1918–1920). В 1922–1927 гг. – временный поверенный, полномочный посланник в Москве. Министр иностранных дел (1932–1936). Последний премьер-министр Финляндии периода войны (август-сентябрь 1944 г.). Участник мирных переговоров в Москве. В начале переговоров перенёс инсульт, приведший к скорой отставке.
ХАМБРО, Карл Йоаким (Hambro, Carl Joachim; 1885–1964) – норвежский политик, председатель (президент) парламента (стортинга). Убеждённый сторонник Лиги Наций. В 1940 г. сыграл важную роль в сопротивлении вторгнувшимся в страну нацистам.
ХАННУЛА, Ууно Юрьё (Hannula, Uuno Yrjо; 1891–1963) – финский политический деятель, журналист; депутат парламента от Аграрного союза (1927–1944), министр образования (1937–1940).
ХАНССОН, Пер Альбин (Hansson, Per Albin; 1885–1946) – шведский политический и государственный деятель; председатель Социал-демократической рабочей партии Швеции и премьер-министр Швеции в 1932–1936 и 1936–1946.
ХЕДЕРШЕРНА, Карл Фредрик Вильгельм (Hederstierna, Carl Fredrik Wilhelm; 1861–1928) – министр иностранных дел Швеции (19.04 – 11.11.1923). Депутат риксдага. Сторонник оборонного союза с Финляндией в случае возникновения российско-финского спора.
ХЕЙККИНЕН, Петтер Вилхельм/Пекка Вилле (Heikkinen, Petter Wilhelm/Pekka Ville; 1883–1959) – финский государственный и политический деятель; министр торговли и промышленности (1927–1928, 1929–1930), министр сельского хозяйства (1939–1940); председатель Аграрного союза (1919–1940).
ХЕЛО (до 1906 г. – ХЕЛЕНИУС), Йохан (Helo, Johan; 1889–1966) – финский политический и общественный деятель. Социал-демократ. Многократный министр. В 1940 г. – кандидат в президенты от Социалистической парламентской фракции. Председатель Общества дружбы и мира между Финляндией и Советским Союзом. В 1942 г. осуждён финским судом и приговорён к трём годам заключения за измену. После войны избран депутатом от Народно-демократического союза Финляндии. Министр финансов и министр просвещения в двух правительствах Паасикиви. Посол Финляндии во Франции (1946–1956).
ХИЛЬГЕР, Густав (Hilger, Gustav; 1886–1965) – германский дипломат, в 1923–1941 гг. сотрудник и советник посольства Германии в Москве.
ХОЛСТИ, Рудольф (Holsti, Eino Rudolf Woldemar; 1881–1945) – финский политик, журналист и дипломат; министр иностранных дел (1919–1922, 1936–1938), представитель Финляндии в Лиге Наций.
ХЮННИНЕН, Пааво Йоханнес (Hynninen, Paavo Johannes Juho; 1883–1960) – финский государственный деятель и дипломат; генеральный консул в Петрограде (1922–1926), посол в Латвии (1928–1932), Эстонии (1933–1940), Дании (1946–1953); министр иностранных дел Финляндии (1957–1958).
ХЯМЯЛЯЙНЕН, Альберт (Hаmälаinen, Albert; 1881–1949) – доктор философии, профессор финно-угорской этнографии Университета Хельсинки. Председатель Комитета для содействия культурному обмену между Финляндией и СССР, созданного 6 августа 1940 г. в противовес Обществу мира и дружбы.
Ч ЕМБЕРЛЕН, Артур Невилл (Chamberlain, Arthur Neville; 1869–1940) – британский государственный деятель, премьер-министр (1937–1940).
ЧЕРЧИЛЛЬ, Уинстон Леонард (Spencer-Churchill, Winston Leonard; 1874–1965) – британский государственный и политический деятель, премьер-министр Великобритании (1940–1945, 1951–1955).
ЧИАНО, Джан Галеаццо, 2-й граф Кортелаццо и Буккари (Gian Galeazzo Ciano, conte di Cortellazzo e Buccari; 1903–1944) – итальянский политик и дипломат периода фашизма. Зять Бенито Муссолини. Министр иностранных дел (1936–1943). Поддержал отстранение Муссолини от должности. Под давлением Гитлера приговорён к смертной казни и расстрелян. Оставил дневники, полностью опубликованные в 2002 г.
Ш ЕЙНЮС-ЮРКУНАС, Игнас (Ignas Jurku¯nas; 1889–1959) – литовский писатель-прозаик, дипломат. Стремился к пробуждению национального сознания литовцев. В 1921 г. назначен временным поверенным в делах Литвы в Финляндии. Способствовал развитию экономических и культурных отношений между Литвой и Швецией. Ушёл с дипломатической работы после государственного переворота 1926 г. В последние годы жизни – неофициальный представитель Литвы в Скандинавии.
ШЁЛЬД, Пэр Эвин (Skоld, Per Edvin; 1891–1972) – шведский политик, социал-демократ. Во время Второй мировой войны занимал пост министра обороны. Министр финансов (1949–1955).
ШПЕНГЛЕР, Освальд (Spengler, Oswald Arnold Gottfried; 1880–1936) – немецкий философ, публицист консервативно-националистического направления. Автор книги «Закат Европы» (1918).
ШТЕЙНГАРДТ, Лоуренс (Steinhardt, Laurence; 1892–1950) – американский дипломат, посол США в СССР (март 1939 г. – ноябрь 1941 г.).
ШУЛЕНБУРГ, Фридрих-Вернер Эрдманн Маттиас Иоганн Бернгард Эрих фон дер (von der Schulenburg, Friedrich-Werner Erdmann Matthias Johann Bernhard Erich; 1875–1944), – немецкий дипломат, посол Германии в СССР (1934–1941), участник заговора против Гитлера.
Э НАНДЕР, Бу Фредрик (Enander, Bo Fredrik; 1904–1960) – шведский историк, писатель, журналист.
ЭНКЕЛЬ, Карл Йохан Алексис (Enckell, Carl Johan Alexis; 1876–1959) – финский политик, дипломат, министр иностранных дел Финляндии (1918–1919, 1922, 1924, 1944–1950).
ЭРИХ, Рафаэль (Erich, Rafael Waldemar; 1879–1946) – финский политический деятель, премьер-министр (1920–1921). Посол в Швейцарии и постоянный представитель в Лиге Наций, посол в Швеции (1928) и Италии (1936).
ЭРККО, Юхо Элиас (Erkko, Juho Elias; 1895–1965) – финский политик и дипломат, министр иностранных дел (1938–1939).
ЭРХО (до 1929 г. – ЭРИКССОН), Каарло (Erho, Kaarlo Arvid; 1905–1967) – популярный финский писатель. Автор книги «Сумма: записки солдата» (1940). – 350 ЭССЕН, Рутгер (Essе́n, Rutger; 1890–1972) – шведский дипломат, писатель, автор книги «Загадка России». В 1916–1918 г. был представителем Красного Креста в России, затем консулом в Омске (1918).
ЭСТЕРМАН, Хуго (Österman, Hugo; 1892–1975) – финский военачальник, министр обороны (1931–1932), главнокомандующий Оборонительных сил Финляндии (1933–1939); во время Зимней войны командовал армией на Карельском перешейке.
ЭШ, Карл Леннарт (Oesch, Lennart Karl; 1892–1978) – финский военачальник, генерал-лейтенант, начальник Генерального штаба (1932–1940, 1944–1945), командовал рядом соединений Финской армии в 1940, 1941–1944 гг. Автор книги об участии Финляндии во Второй мировой войне.
Ю РЬЁ-КОСКИНЕН, Аарно Сакари, см. ИРЬЁ-КОСКИНЕН, Аарно Сакари
Я ЛАНТИ (ЯМСЕН), Тауно Илмари (Jalanti, Tauno Ilmari; 1903–1992) – сотрудник, затем глава торгово-политического отдела МИД Финляндии (1928–1945). В 1940–1941 гг. – член финской делегации на торговых переговорах между Финляндией и СССР.
ЯНССОН, Густав Вильгельм (Jansson, Gustav Vilhelm; 1879–1942) – инженер, старший директор Управления железных дорог Финляндии. Председатель финской делегации на переговорах 1940 г.
[1] Здесь и далее примечания, пронумерованные арабскими цифрами, принадлежат переводчику и редактору русского издания. Авторские примечания расположены либо непосредственно в тексте, либо отмечены звездочкой (*).
[2] Sinivalkoisessa Kirjassa-I («Сине-белая книга Финляндии») – 1941. Первая книга этого официального сборника документов был издан и на английском языке: The Finnish Blue Book. The Development of Finnish-Soviet Relations During the Autumn of 1939, Including the Official Documents and the Peace Treaty of March 12, 1940. Philadelphia, J. Lippincott (published for the Finnish Ministry of Foreign Affairs), 1940.
[3] Автор пересказывает текст выступления Молотова. Ср. стенограмму: Чрезвычайный VIII Всесоюзный съезд Советов СССР. Стенографический отчёт. 25 ноября – 5 декабря 1936 г. Заседание 8-е: «Сидя у “окна” в Европу и наблюдая, что за этим окном делается, мы видим, что из-за этого окна всё громче и громче до нас доносится звериный вой и щёлканье зубов фашизма, который готовит войну против Советского Союза. Как известно, по Ленинградской области проходит граница СССР с Финляндией, Эстонией и Латвией, странами, с народами которых СССР находится в нормальных мирных отношениях. И если в некоторых из этих маленьких стран, как, например, в Финляндии, под влиянием больших авантюристов разжигаются чувства вражды к СССР и делаются приготовления для того, чтобы предоставить территорию своих стран для агрессивных действий со стороны фашистских держав, то от этого дела в конечном счёте могут проиграть только эти страны. Не стоит маленьким странам ввязываться в большие авантюры. И если фашизм осмелится искать военного счастья на северо-западных границах Советского Союза, то мы, поставив на службу обороны всю технику, которой располагает промышленный Ленинград, нанесём ему под руководством железного полководца армии Страны Советов тов. Ворошилова такой удар, чтобы враг уже никогда не захотел Ленинграда» (http://istmat.info/files/uploads/51910/byulleten_no_8.pdf).
[4] Имеется в виду книга Дж. Дэвиса «Миссия в Москву», по которой был снят документальный фильм с таким же названием. Davies Joseph Edward. Mission to Moscow. New York: Simon & Schuster, 1941.
[5] Suometar (рус . финка) – газета, близкая по направлению к политическому движению фенно-манов; выходила 1847–1866 гг.
[6] о. Гогланд (фин . Суурсаари) – в настоящее время входит в состав Кингисеппского района Ленинградской области.
[7] Стортинг – норвежский парламент.
[8] Weltgeist – мировой дух (нем. ).
[9] Vаinö Voionmaa. Suomen uusi asema: maantieteellisiä ja historiallisia peruspiirteitа. Porvoo: WSOY, 1919. (Новое положение Финляндии.)
[10] Vennola Juho Heikki. Politiikkamme kansakuntana: vapaita huomioita ja arvostelua. Itsenäisyyden liiton poliittinen kirjasto n:o 5. Helsinki, 1929. (Политика Финляндии как нации.)
[11] Соответственно по-русски: Сескар, Мощный и Большой Тютерс.
[12] Имеется в виду памфлет В. Зомбарта «Пролетарский социализм».
[13] Яд умирает со змеёй (ит. ).
[14] Буркхардт Я . Размышления о всемирной истории / Пер. с нем. 2-е изд. М.; СПб.: «Центр гуманитарных инициатив», 2013. С. 155–156.
[15] Breysig Kurt. Vom geschichtlichen Werden. Bd. I–III. Stuttgart-В., 1925–1928. (Брейзиг Курт. Становление истории.)
[16] См.: Масарик Т.Г. Мировая революция. Воспоминания. Прага: Пламя – Орбис, 1926.
[17] См.: Hoover Calvin B . The Economic Life of Soviet Russia. New York: The Macmillan Company, 1931.
[18] См.: Ленин В.И . Полн. собр. соч. Т. 35. С. 288.
[19] См.: Dennis Alfred. L.P. The Foreign Policies of Soviet Russia. New York: E.P. Dutton and Co., 1924.
[20] Автор называет работы Ленина неточно. Имеется в виду написанный В.И. Лениным декрет «Социалистическое отечество в опасности», статья «Главная задача наших дней» (Ленин В.И . Полн. собр. соч. Т. 35. С. 357–358; т. 36. С. 78–82).
[21] Ленин В.И . Полн. собр. соч. Т. 36. C. 82.
[22] Смертная казнь как мера наказания была отменена Временным правительством 12 марта 1917 г.
[23] См.: Троцкий Л.Д . Вокруг Октября. С. 26.
[24] Цит. по: Троцкий Л.Д . К истории русской революции. М., 1990. С. 206–209.
[25] Об отношении В.И. Ленина к Учредительному собранию см. «Тезисы об Учредительном собрании»: Ленин В.И . Полн. собр. соч. Т. 35. С. 162–166.
[26] Ленин В.И . Полн. собр. соч. Т. 40. С. 12.
[27] Изложенное выше – в тезисах Ленина об Учредительном собрании, написанных в декабре 1917 г., а также в его статье по той же теме, опубликованной в декабре 1919 г., и русскоязычном сборнике «Воспоминания о Ленине», который был опубликован в нескольких брошюрах вскоре после смерти Ленина.
[28] Изложение темы Отчётного доклада И.С. Сталина XVII съезду ВКП(б). Ср. со стенограммой: «Дело в изменении политики Германии. Дело в том, что ещё перед приходом к власти нынешних германских политиков, особенно же после их прихода, в Германии началась борьба между двумя политическими линиями, между политикой старой, получившей отражение в известных договорах СССР с Германией, и политикой “новой”, напоминающей в основном политику бывшего германского кайзера, который оккупировал одно время Украину и предпринял поход против Ленинграда, превратив прибалтийские страны в плацдарм для такого похода, причём “новая” политика явным образом берёт верх над старой» (http://www.hrono.info/dokum/1934vkpb17/1_2_1.php).
[29] Автор имеет в виду Отчётный доклад И.С. Сталина XVIII съезду ВКП(б).
[30] Из Отчётного доклада XVIII съезду ВКП(б).
[31] 23 августа 1939 г. был заключён «Советско-германский договор о ненападении», а 28 сентября 1939 г. – «Советско-германский договор о дружбе и границе». Автор объединяет названия двух договоров.
[32] Gafenco Gregoire . Prе́liminaires de la Guerre а` L’Est. Fribourg, 1944. (Прелюдия к войне на Востоке.)
[33] Права она или нет, но это моя страна (англ. ).
[34] Как было и как стало (нем. ).
[35] Имеется в виду Лига Наций.
[36] В данном случае министр – дипломатический ранг.
[37] Ужасный переговорщик (фр. ).
[38] Ответное письмо М.И. Калинина зачитал в своём докладе о внешней политике Правительства на Внеочередной пятой сессии Верховного Совета СССР 31 октября 1939 г. В.М. Молотов. См.: http://doc20vek.ru/node/1397
[39] Там же.
[40] В ходе первой поездки запись переговоров вёл заведующий сектором МИДа Нюкопп. На них, помимо моих собственных заметок, основывается мой рассказ.
[41] Имеется в виду о. Большой Берёзовый – крупнейший в составе Бьёркского архипелага, ныне Берёзовых о-вов. Нападение английского флота на Кронштадт было совершено 18 августа 1919 г.
[42] По-русски Петсамо. Далее по тексту – Петсамо.
[43] п-ов Рыбачий по-фински назывался Каластаясааренто. Далее по тексту – Рыбачий.
[44] Реболы (фин . Repola) – в наст. время село в Муезерском районе Республики Карелия, в 1918–1920 гг. являвшееся предметом территориальных споров между Финляндией и Советской Россией. По Тартускому миру – в составе РСФСР.
[45] о. Малый, до 1950 г. – Малый Лавенсари (фин . Peninsaari); находится между о-вами Сейскари (Сескар) и Лавансаари (Мощый).
[46] В наст. время: оз. Суходольское – р. Вуокса – оз. Большое Раковое – оз. Глубокое – Советск.
[47] Речь идёт о системе обороны Финского залива под названием Морская крепость Императора Петра Великого (1913–1918).
[48] В 1762–1922 гг. город назывался Балтийский Порт.
[49] Ныне г. Приморск, Ленинградская обл.
[50] Повод к войне (лат. ).
[51] Одним из важнейших итогов Северной войны стало включение в состав Российской империи Карельского перешейка с Выборгским уездом.
[52] Финляндия вошла в состав Российской империи в результате Русско-шведской войны 1808–1809 гг.
[53] Confе́rence politique russe: Mе́moire sur la Question Finlandaise ja Quelques Considе́erations sur le Probleme Finlandais. Paris, 1919.
[54] Автор ссылается на финское издание воспоминаний В. Таннера. См.: Таннер В . Зимняя война. М.: Центрполиграф, 2003.
[55] Район ст. Репино (Куоккала).
[56] Опубликовано в: Международная жизнь. 1989. № 8. С. 64–65.
[57] Часть доклада Молотова, касающаяся Финляндии, в переводе на финский язык полностью включена в т. I «Сине-белой книги» Финляндии (c. 53–58).
В данном случае цитируется опубликованная стенограмма доклада Молотова на русском языке (Примеч. ред. ).
[58] В данном предложении приводятся не цитаты из речи Молотова, а её авторское изложение.
[59] Карело-Финская Автономная Советская Социалистическая Республики была образована в 1936 г. В период с 31 марта 1940 г. по 16 июля 1956 г. – Карело-Финская ССР, затем – автономная республика в составе РСФСР.
[60] В письме, которое будет упомянуто позже, Молотов перечислил и другие острова. Хотя на показанной нам карте и другие острова были перечёркнуты красным крестом, в ходе встречи речь шла только об упомянутых трёх островах, которые я отметил для памяти.
[61] Международная жизнь. 1989. № 8. С. 67–68.
[62] Cambon Paul. Ambassadeur de France (1843–1924). Paris: Plon, 1937.
[63] Meinecke Friedrich. Die Idee der Staatsrаson in der Neueren Geschichte. Munchen und Berlin: Druck und Verlag von R. Oldenbourg, 1925.
[64] Просоветское правительство под руководством одного из лидеров Коминтерна О. Куусинена было создано 1 декабря 1939 г. в противовес официальному правительству Финляндии.
[65] Seeley John Robert. The expansion of England. Macmillan, 1883.
[66] Терийоки – с 1948 г. Зеленогорск.
[67] Раасули – с 1948 г. Орехово.
[68] То есть правительство Финляндской Демократической Республики.
[69] Peitsara T. Suomen ja Venajan talvisota 1939–40. Helsinki: Otava, 1941. S. 7.
[70] Vansittart Robert Gilbert . Lessons of my life. New York: A.A. Knopf, 1943.
[71] В финском издании 1958 г. указана дата 20.11. Это, очевидно, опечатка. Правильно: 30.11.
[72] У автора неточность. О торговле шла речь в статье V Договора, а о помощи в вооружении армии – в статье VI.
[73] См.: Камбон Жюль . Дипломат. М.: Госполитиздат, 1946.
[74] Написано в 1941–1942 гг.
[75] Duranty Walter . Bakom Kremls kulisser. Stockholm, Tidens forlag, 1943 / Пер. с англ.: Kremlin and the people of London: H. Hamilton; Melbourne: G. Jaboor, 1942.
[76] Åbo Underrä ttelser.
[77] Karlgren Anton . Stalin. Bolsjevismens vаg från leninism till Stalinism av Hаftad bok. Stockholm: P.A. Norstedt & Sоners Fоrlag, 1942.
[78] В книге Й.О. Ханнула «Советский Союз наступает на Север» (с. 120–121) представлены заявление советского правительства и проект ответа правительства Финляндии, который в таком виде не был отправлен советскому правительству. Ханнула пишет, что это происходило в самом конце года. Это ошибка. Контакты по данному вопросу состоялись в конце января – начале февраля.
[79] Следующий отчёт о заседаниях комиссии по иностранным делам и Государственного совета от 23 февраля основывается не только на моих собственных записях, но и, главным образом, на подробных заметках, сделанных секретарём премьер-министра доктором А.Э. Тудером.
[80] Категорический отказ (лат. ).
[81] Brandenburg E . Die Reichsgründung. 2 Bde. Quelle & Meyer, Leipzig, 1916/1923. (Бранденбург Э. Основание империи.)
[82] Rossier E. Histoire politique de l’Europe 1815–1919. Paris: Payot, 1931. (Политическая история Европы.)
[83] Hallendorf Carl . Sveriges historia till våra dagar. D. 12, Oskar I och Karl XV. Stockholm: Norstedt, 1923. (История Швеции до наших дней.)
[84] Запись переговоров вели начальник отдела Нюкопп и министр Хаккарайнен. К сожалению, записи первого и начала второго раунда переговоров исчезли. Ниже я опираюсь на мои собственные записи.
[85] Имеется в виду граница между Россией и Швецией, установленная в 1721 г. по Ништадтскому миру.
[86] Яаски – с 1948 г. пгт. Лесогорский.
[87] Уурасе – с 1948 г. Высоцк.
[88] Энсо – с 1949 г. Светогорск.
[89] В тексте Соглашения записано иначе: «СССР и Финляндия признают необходимым построить, каждая на своей собственной территории, по возможности, в течение 1940 года, железную дорогу, соединяющую Кандалакшу (Канталахти) с г. Кемиярви».
[90] Имеется в виду возникновение в 1915 г. в результате высадки англо-французского десанта так называемого Салоникского (Македонского) фронта Антанты против стран Четверного союза (прежде всего Болгарии).
[91] В 1811 году так называемая Старая Финляндия – г. Выборг и территории, вошедшие в состав России по Ништадтскому миру, были включены в состав Великого княжества Финляндского, образованного после Русско-шведской войны 1808–1809 гг.
[92] Essе́n Rutger. Den ryska ekvationen. Stockholm: Fahlcrantz & Gumælius, 1941.
[93] Маркс К . Разоблачения истории тайной дипломатии XVIII века // Вопросы истории. 1989. № 1–4.
[94] Hatt Gudmund . Makter och maktsfаrer. Lund: Dagens bоcker, 1942. (Хатт Гудмунд . Полномочия и сферы власти.)
[95] Milioukov Paul . Histoire de Russe. T. I. Paris, 1935.
[96] Lehtonen U.L . Ruotsi tienhaarassa syksyllä 1807. 1913.
[97] По Раяйоки, или по-русски по р. Сестра, проходила на Карельском перешейке граница между Великим княжеством Финляндским и собственно Россией, а в 1918–1939 гг. – между Финляндией и СССР.
[98] Einar af Wirsе́n Ryska Problem. Stockholm: Bonnier, 1942. (Русская проблема.)
[99] Достойно сожаления (лат. ).
[100] The Cambridge History of British Foreign Policy 1783–1919. Vol. I–Ш. Cambridge University Press, 1922–1923. (Кембриджская история британской внешней политики.)
[101] В данном случае министр – дипломатический ранг.
[102] Посланник – дипломатическая должность, предшествующая должности посла; по-фински – lähettiläs.
[103] Так в тексте.
[104] Русско-шведские войны, в ходе которых решался вопрос и о принадлежности Финляндии.
[105] Так в тексте.
[106] Holm Torsten . Kriget och kulturutvecklingen i historiskt perspektiv. Lindblads, 1941. (Хольм Торстен. Война и культурное развитие в исторической перспективе.)
[107] Финские потери: погибшие – 19 576; пропавшие без вести – 3273; раненые: тяжело – 16 473, легко – 27 120; общие потери – 66 406.
[108] Суперлатив – превосходная степень сравнения.
[109] Большая Советская Энциклопедия. 1-е изд. Т. 22. Ст. 497.
[110] Там же. Ст. 499, 500.
[111] Там же.
[112] Имеются в виду нападение Германии 9 апреля 1940 г. и последующая оккупация обоих государств.
[113] Стандарт – единица измерения пиленого леса. Ленинградский стандарт равен 165 куб. футам или 4672 куб. м.
[114] Недобросовестно (лат. ).
[115] Из цикла стихов «Рассказы прапорщика Столя» финского поэта Й. Рунеберга.
[116] Записи бесед тех дней вёл наш секретарь, заведующий сектором МИДа Нюкопп. Беседа опубликована в финской «Сине-белой книге» (т. II, с. 58–61).
[117] Время свободы – период в совместной истории Швеции и Финляндии 1719–1772 гг., когда после смерти Карла XII почти вся власть сосредоточилась у парламента, риксдага, а правительство возглавляла партия «колпаков», руководство которой отличалось тесными связями с российскими представителями.
[118] Книга “Antingen-eller” («Либо-либо»), вышедшая анонимно в Стокгольме, принадлежала перу офицера Шведской армии Хельге Юнгу, в будущем главнокомандующему Шведской армией (1944–1951).
[119] Пограничная река между Швецией и Финляндией.
[120] Государственный праздник Финляндии.
[121] До передачи Литве г. Вильно (Вильнюса) столицей страны был г. Каунас (Ковно). Договор о передаче Литовской Республике г. Вильно и Виленской области и о взаимопомощи между Советским Союзом и Литвой был подписан 10 октября 1939 г.
[122] Ignas J.-Scheinius . Den rоda floden stiger. Stockholm: Bonnier, 1941.
[123] Viro neuvostokurimuksessa piirteitä Viron tapahtumista ja kehityksestä bolsevikkivallan aikana vv. 1939–41 / Jaan Siiras; viron kielestä suomentanut E.A. Saarimaa. Porvoo: WSOY, 1942.
[124] Лахтарит – мясники. Презрительное наименование белогвардейцев красногвардейцами в период гражданской войны в Финляндии.
[125] С 1 декабря 1939-го по 27 марта 1940 г. Вяйнё Таннер был министром иностранных дел.
[126] Подписано 6 сентября 1940 г.
[127] 6 августа 1940 г. правительство Финляндии создало под руководством профессора Альберта Хямяляйнена Комитет для содействия культурному обмену между Финляндией и СССР и подготовки соответствующих предложений. Действия правительства рассматривались как попытка создать конкурирующую организацию «Обществу дружбы», и само Общество, а также советский посланник И. Зотов отказались участвовать в работе Комитета.
[128] Всё возможное (нем. ).
[129] Имеется в виду налёт лондонской полиции 12 мая 1927 г. на дом торгового общества АРКОС, отдел Российской Торговой делегации, который осуществлял экспортные и импортные операции между Великобританией и СССР. Инцидент привёл к разрыву дипломатических отношений между двумя странами, которые были восстановлены лишь в 1929 г.
[130] Fischer Louis . The Soviets in World Affairs, 1917–1929. Princeton: Princeton University Press, 1951. 2 vols. Возможно, автор пользовался и более ранним изданием или цитировал по статье в газете «Манчестер Гардиан». Книга вышла в свет в 1930 г. и многократно переиздавалась.
[131] Gafenco G . Op. cit. P. 227–228.
[132] Договор между Россией и Швецией по итогам Русско-шведской войны 1808–1809 гг. был заключён в г. Фридрихсгаме (ныне Хамина, Финляндия).
[133] 23 августа 1939 г. между СССР и Германией был заключён Договор о ненападении, 28 сентября 1939 г. – Договор о дружбе и границе.
[134] Губернское правление.
[135] Соглашение, по которому одна из сторон получает львиную долю выгоды.
[136] Административный центр Аландских островов.
[137] Cederberg A.R . Suomen uusinta historiaa 1898–1942. Kustantaja: WSOY, 1943.
[138] Финская политическая партия.
[139] Suomenssalmen Sotatantereella. 1940.
[140] SIILASVUO, HJALMAR: Suomussalmen taistelut. Helsinki, 1940.
[141] Союз независимости – правая финская организация, созданная в 1924 г. под лозунгами укрепления независимости Финляндии, в том числе от «угрозы, исходившей от СССР». Распущена в 1946 г. в соответствии с советско-финляндским договором о перемирии как профашистская организация. Речь идёт о книге: 105 taistelun pаivаа. Suomen ja Neuvostoliiton sota talvella 1939–40. Kustantaja, 1940.
[142] Erho Kaarlo . Summa: sotamiehen kynаllä piirrettynä muistelmia Raumalaiskomppanian vaiheista Summan ja Lаnsikannaksen sekä Viipurin puolustuksessa. WSOY, 1940.
[143] Reponen Kalervo . Etulinjoilla Summassa, Ylаsommeessa ja Viipurinlahdella Kustantaja: Karisto, pain-ovuosi: 1940.
[144] Palolampi Erkki. Kollaa kestаа. Helsinki: Werner Sоderstrоm, 1940.
[145] Ильинский Я.С . Финляндия. М.: ОГИЗ-Соцэкгиз, 1940.
[146] Страшунский Д. Швеция. М.: ОГИЗ, 1940.
[147] Гласис (фр. ) – пологая земляная насыпь перед наружным рвом крепости в фортификационных сооружениях XVII–XIX вв. .
[148] Визит В.М. Молотова в Берлин состоялся 12–13 ноября 1940 г.
[149] В соответствии с тогдашней Конституцией Финляндии избиратели сначала выбирали коллегию выборщиков, которая затем избирала президента.
[150] Ныне г. Никель.
[151] Приличные государства (швед. ).
[152] Hildе́n Kaarlo . Murmanbanan – ett hot mot Finland och Skandinavien. Sоderstrоm & G:o Förlagsaktiebolag, 1941.
[153] Название сторонников Финской партии; в конце XIX – начале XX в. придерживались тактики сотрудничества с российским самодержавием.
[154] Договор о ненападении и о мирном урегулировании конфликтов между Финляндией и Советским Союзом подписан 21 января 1932 г. Советский Союз в одностороннем порядке 28 ноября 1939 г. расторг договор, поводом для этого стал инцидент в Майнила.
[155] Способность оценивать политическую ситуацию (нем. ).
[156] «Годами гнёта» называют политику русификации Финляндии, проводившуюся Российской империей в конце XIX – начале XX в., направленную на постепенную ликвидацию автономии Финляндии, её интеграцию в состав империи и введение на её территории законов империи.
[157] Политические течения внутри консервативной националистической Финской партии, возникшей в 60-е годы XIX в. и существовавшей до 1918 г.
[158] То же, что и «годы гнёта».
[159] Законы, юридические акты и т.п.
[160] Своеобразный, единственный в своём роде (лат. ).
[161] Финская историография насчитывает два периода «годов гнёта»: 1899–1905 и 1908–1917 гг.
[162] В «Обращении к немецкому народу».
[163] Fredborg Arvid . Bakom Stålvallen. Stockholm: Norstedts, 1943.
[164] Имеется в виду передача Северной Трансильвании из Румынии в состав Венгрии по решению германско-итальянского арбитража 30 августа 1940 г.
[165] Имеется в виду Пакт о нейтралитете между СССР и Японией от 13 апреля 1941 г.
[166] Город на севере Ирака.
Свежие комментарии